Исповедь

Что касается инцидента с Нольтоновской брошюрой, то победа наша была полная. Мы не только получили обратно все захваченные издания и продолжали продажу брошюры до тех пор, пока исчезла грозившая ей опасность, но и моя собственная брошюра имела огромный сбыт, так что когда я изъяла ее из продажи в июне 1891 г., то мне предложили купить ее у меня за большую сумму. Конечно я отклонила это предложение. С тех пор ни один экземпляр не был продан с моего ведения или согласия, но еще задолго до того моя брошюра вызвала сочувственную защиту со стороны представителя закона. В то время как она беспрепятственно циркулировала в Англии, против неё возбуждена была попытка преследования в новом южном Валлисе в Австралии, кончившаяся ничем, благодаря блестящей защитительной речи судьи м-ра Виндмейера в декабре 1888 г. Он прямо восставал против запрещения моей брошюры, доказывая её большое значение для общества, и его талантливую и строго логическую защиту нео-мальтузианства в английской печати называли «торжеством м-сс Безант». Но никакое показание и заступничество даже представителя власти не могло искоренить из английского общества озлобления, возбужденного постоянным недоброжелательным искажением истины.

Только я одна знаю сколько горя принес мне процесс и сопряженные с ним последствия; с другой стороны, конечно, меня глубоко радовала страстная благодарность, которая выражалась в бесконечной массе писем – многие из них были от жен священников; все посылали мне благословения за то, что я указала им, как избежать истинного ада, в котором проходила ихняя жизнь. «Высшие классы» общества ничего не знают о том, как живется бедному люду; как скученность населения ведет к потери всякого чувства личного достоинства, скромности, внешней опрятности, пока наконец, как говорит епископ Фразер, «человек унижен до состояния свиньи». Таких людей я знала и в их квартирах я бывала, и я не могла считать слишком дорогой никакую цену, которую стоило бы их искупление. Для меня, конечно, это стоило всего, что делает жизнь дорогой, но им это давало новый смысл жизни и открывало светлую надежду в будущем. Как же я могла колебаться после этого, если сердце мое было преисполнено преданности идеальному человечеству.

А теперь, в августе 1893 г., мы видим, как «Christian World», орган ортодоксального протестантского вероучения, доказывает справедливость и необходимость добровольного ограничения семей. После появлявшейся там массы писем на эту тему, в одной передовой статье сказано было следующее:

«Несомненна неправильность условий, повергающих одного из членов брачного союза в такое тяжкое рабство. Не менее очевидно, что причина рабства заключается в подобном случае в слишком быстром увеличении семей. Было время, когда всякая мысль о намеренном ограничении казалась благочестивым людям вмешательством в дела провидения. Мы теперь стоим выше подобного взгляда и доросли до понимания того, что провидение действует при посредстве здравого смысла индивидуальных умов. Мы столь же ограничиваем народонаселение отдалением брака из соображений благоразумия, как всяким действием какого бы то ни было рода потом. Кроме некоторых теорий, нравственность которых подлежит сомнению для многих, существуют касающиеся этого предмета некоторые легко понятные законы незнание которых непростительно для людей, делающихся жертвами условий своей жизни. Отмечаем, например, при этом случае, что д-р Биллингс, в своей статье в последнем номере «Forum» об уменьшении числа рождающихся детей в Соединенных Штатах, приводит, как одну из причин, большое распространение интеллигентности, при посредстве большего, чем прежде распространения популярных и научных трактатов по физиологии».

Так изменились взгляды за шестнадцать лет и теперь ясно видно, что все нападки на нас были следствием невежества и близорукого пуританизма.

Что касается моих детей, то, что было выиграно от того, что их разлучили со мной? Как только они сделались старше и имели возможность освободиться, они вернулись ко мне; слишком короткое пребывание моей дочери со мной кончилось её счастливым браком, и я надеюсь, что опасения за её спасение в вечности окажутся столь же неосновательными, как оказался страх за её судьбу в земной жизни. К тому же оба они пошли по моим следам во взглядах на природу и на назначение человека, и в ранней молодости сделались членами теософического общества, к которому, после долгой борьбы, я проложила себе наконец путь.

Борьба за право обсуждения вопроса об ограничении народонаселения имела пострадавшего за нее мученика. М-р Эдвард Трулев, о котором я упоминала раньше, подвергся преследованию за продажу трактата Роберта Дэля Оуэна «о нравственности и физиологии» и брошюры «отдельный человек, семья и народная бедность». Его судил 1-го февраля 1878 г. лорд верховный судья в королевском суде и его очень умело защищал профессор В. Л. Гентер. Присяжные совещались два часа о резолюции и вернулись в залу заседания, объявляя, что они не смогли прийти к соглашению между собой. Большинство было за обвинение, если бы это не повело к строгому взысканию, но один из них смело заявил на суде: «что касается самой книги, то она написана простым языком для простых людей, и мне кажется, что следовало бы еще многим людям ознакомиться с содержанием ее». Смелость одного человека повлекла за собой распущение состава присяжных, но обвинители м-ра Трулева – общество борьбы с пороком – решили не выпускать жертвы из своих рук. Они вторично обратились в суд и постарались заручиться на этот раз подходящим составом присяжных. Они понимали, что так как благоразумное ограничение семей непременно привело бы к поднятию заработной платы, вследствие уменьшения предложения труда, то гораздо скорее можно ожидать «обвинительный приговор от присяжных «джентльменов»», чем от рабочих. Суд состоялся в мае и бедный 68-летний старик Трулев был присужден к четырехмесячному тюремному заключению и к уплате 50 ф. ст. за продажу книги, которая в течение 45 лет продавалась совершенно беспрепятственно несколькими издателями.

Сделано было несколько попыток отменить приговор, но безуспешно, хотя основания для отмены были такие же, как для меня и м-ра Брэдло. М-р Трулев должен был поэтому подчиниться приговору, хотя подписанная 11 000 человек петиция об его освобождении подана была министру от всех графств Англии и в Лондоне состоялся многотысячный митинг в St. James Hall, постановивший добиваться его освобождения. Вся эта агитация однако не сократила ни на один день срока заключения м-ра Трулева; и он был освобожден из тюрьмы только 5-го сентября. 12-го же числа того же месяца состоялся многолюдный митинг в честь его в научном клубе, и собравшиеся почитатели пострадавшего поднесли ему художественно исполненный адрес и кошелек с 177 ф. ст. (дальнейшая подписка подняла эту сумму до 197 ф. ст.).

Едва ли необходимо прибавить, что одним из результатов преследования было сильное возбуждение во всей Англии и громадное распространение мальтусовского учения. Устраивались всякие демонстрации, во имя свободного обсуждения вопросов нравственности. На одном из таких собраний зала клуба фридеров в Манчестере была битком набита и то же самое повторилось и в Бредфорде и в Бирменгэме, где не оказалось ни одного свободного уголка. Куда бы мы ни отправлялись, вместе или отдельно, повторялось то же самое и не только лекции о теории Мальтуса привлекали толпы слушателей и литература об этом предмете раскупалась охотно, но любопытство побуждало многих приходить на наши радикальные и иные лекции и тысячи людей впервые знакомились с теориями свободомыслия.

Печать, как лондонская, так и провинциальная, сходились в осуждении преследования и все соглашались с тем, что оно ведет только к большему распространению запрещенной книги и к возрастающей популярности тех, кто стоял за свободу печати. С этого времени самые ожесточенные нападки на нас исходили главным образом от наших противников в вопросах религиозных; они видели в искажении факта преследования удобное орудие нападения. За последние несколько лет общественное мнение стало понемногу склоняться на нашу сторону, вследствие давления нищеты, последовавшей за общим упадком промышленности; в 1884 г., когда общественное мнение было сильно возбуждено книгой «Горькое воззвание обездоленного Лондона» (The Bitter Cry of Outcast London), многие сотрудники «Daily News», в особенности м-р Г. Р. Симс, смело высказали свое мнение, что бедность в значительной степени зависит от многолюдности рабочих семей, и заметил, что нас преследовали за распространение знаний, необходимых для спасения тружеников в наших больших городах.

Одним из полезных результатов преследования было основание мальтузианской лиги, которая задалась целью «добиваться уничтожения всяких взысканий за открытое обсуждение вопроса о росте населения и стремиться к ознакомлению народа всеми возможными средствами с законом о росте населения, его последствиями и его отношениями к общественной этике». Первое общее собрание лиги состоялось 26 июля 1877 г. и на нем избран был совет в 20 членов под председательством д-ра Дрисдаля; лига долго работала под руководством того же председателя, приводя в исполнение задуманные планы; она издавала массу брошюр и листков, поддерживала ежемесячный журнал «Malthusian». Масса лекций устроена была ею во всех частях Англии и к тому же теперь открылась еще медицинская ветвь, в которую допускались только мужчины и женщины с медицинским образованием; туда принимались члены изо всех европейских государств.

Другим результатом преследования было присоединение «Д.» к редакции «National Reformer». Этот талантливый и умный писатель вступил в наши ряды как только узнал о том, что нас преследуют, и потом предложил вести журнал в течение ожидаемого тюремного заключения м-ра Брэдло и меня. С того времени и до сих пор – а с тех пор прошло уже пятнадцать лет – его статьи появлялись в каждом номере и в течение всего этого времени не произошло ни одного недоразумения между издателями и сотрудником. Надежный товарищ в деле, искренний и преданный друг в частной жизни, «Д.» оказался драгоценным приобретением, которое доставило нам преследование.

«Д.» не был к тому же единственным другом, которого мы приобрели благодаря нашим врагам. Я не могу подумать о том времени, не вспоминая в то же время, что именно благодаря преследованию я близко сошлась с м-сс Анни Паррис, женой Тюза Парриса, который состоял секретарем комитета обороны в течение всего времени борьбы; эта женщина была одним из моих самых близких и любящих друзей во время долгой борьбы и последовавшей затем еще более тяжелой борьбы из-за опеки над моей дочерью. Еще несколько друзей, которых я приобрела в то время, останутся, я надеюсь, таковыми до самой смерти и благодаря им я с хорошим чувством вспоминаю об этом времени треволнений и борьбы.

Количество денег, присылаемых из публики для покрытия издержек во время нольтоновского процесса и других преследований, показывало, какое участие все принимали в нашей борьбе. Комитет обороны представил отчет в марте 1878 г., по которому оказалось, что подписных сумм в комитет поступило 1,292 ф. ст., из которых покрыты были издержки по процессу м-ра Брэдло, моему и м-ра Трулева, что составляло 1,274 ф. ст. Оставшиеся 17 ф. ст. перенесены были в новый фонд для борьбы против новых преследований. Фонд опять увеличился до 247 ф. ст. и смог покрыть расходы по успешной апелляции м-ра Брэдло в деле нольтоновской брошюры, по моим судебным препирательствам и по оказавшейся к сожалению безуспешной апелляции м-ра Трулева. После освобождения м-ра Трулева, ему преподнесена была, как я упоминала выше, сумма в 197 ф., а после окончания всех процессов какой-то оставшийся неизвестным единомышленник прислал мне лично 200 ф. ст. «в знак благодарности за выказанное мужество и талант». Кроме того, мальтузианская лига получила не менее 455 ф. ст. в течение первого года своего существования и вступила во второй год с балансом в 77 ф. ст.

Такой же приблизительно случай преследования как с нами произошел в Америке, где один книгопродавец, м-р Д. М. Беннет, пустил в продажу книгу, взгляды которой он сам не разделял, и поплатился за это тюремным заключением; по этому поводу мы устроили ему торжественную встречу, когда он приехал в Англию по отбытии своего тюремного заключения. Мы собрали в научном собрании многолюдный митинг и мне было поручено произнести ему приветственную речь и передать сочуственный адрес, покрытый подписями всех членов общества.

Пока я была твердо убеждена в истинности учения Мальтуса, ничто не могло заставить меня отказаться от проповеди его, ни угроза штрафов и тюрьмы, ни разлучение с детьми, ни общественный остракизм, ни оскорбления и клеветы, которые труднее было снести чем смерть. Но когда борьба была окончена и большая часть общества склонялась к взглядам, которые так дорого стоили м-ру Брэдло и мне, я добровольно отказалась от нео-мальтузианства в 1891 г. Эта перемена взглядов была отчасти результатом двухлетних сношений с Е. П. Блаватской, которая доказала мне, как бы нео-мальтузианство ни казалось справедливым и истинным, пока человек рассматривается как самый совершенный результат физической эволюции, оно шло совершенно в разрез с пониманием человека, как существа духовного, материальная форма и жизнь которого вполне зависит от его собственной духовной жизни. Почему и каким образом я вошла в теософическое общество и признала учение Е. П. Блаватской, я изложу в надлежащем месте. Теперь же я должна только установить, как произошло мое отпадение от нео-мальтузианства, за которое я так много страдала и так сильно боролась.

Когда я сделала основой своей жизни и деятельности философский материализм, я судила о всех поступках по их влиянию на счастье людей в настоящее время и в будущих поколениях, видя в человеке органическое существо, жизнь которого ограничивается земным существованием, и деятельность которого простирается только на земную жизнь и ограничена физическими законами. Целью жизни делалось таким образом стремление к физическому, умственному и нравственному совершенствованию человечества путем наследственности; умственное и нравственное совершенство рассматривалось при этом как результат материальных условий, доступных медленному, но верному совершенствованию путем рационального подбора и передачи потомству качеств, которые тщательно подбирались и культивировались у родителей. Самым полным образом это серьезное и высокое понимание материализма отражено было проф. В. К. Клифордом в его прекрасной статье «Этика веры».

При таком взгляде на долг человека по отношению к разумному содействию природе в эволюции человеческого рода, нео-мальтузианство являлось естественным выводом из материализма в применении к практической жизни, лекарством против нищеты и растления нравов рабочего класса. До сих пор я не понимаю, как не понимала и тогда, каким образом материализм может не признавать теории Мальтуса. Если человеческая жизнь есть результат исключительно физических причин, то только их и нужно иметь в виду, при руководстве эволюцией человеческого рода. Если жизнь человека ограничивается исключительно его земным существованием, то он только самое совершенное из земных существ. Исходя из этой точки зрения и не задумываясь ни над прошлым, ни над будущим человечества, я была вместе с тем, конечно, слепа к глубоким причинам его теперешних бедствий. Я искала материальных лекарств для излечения болезни, имевшей в моих глазах материальное происхождение. Но что если зло происходило из более скрытого источника, и причины его превышают представления материализма? Что если лекарство создает только новые причины для будущих бедствий, и, оказавши действие паллиатива, усиливает только самую болезнь и вызывает её возобновление в будущем? Такое понимание задачи я нашла у Е. П. Блаватской, когда она стала развивать предо мной историю развития человечества, его происхождения, и историю истинных отношении между прошлым, настоящим и будущим человека.

Что такое человек в свете теософии? Духовное существо, вечное и невоплощенное, проходящее обширный круг человеческого опыта, рождающееся все вновь и вновь на земле в течение тысячелетий, и медленно совершающее эволюцию к идеальному образу человека. Он не результат материальных причин, но сам заткан в материю, и формы материи, которая облекает его, будучи им же самим создана. Это объясняется тем, что разум и воля человека – творческие силы, не в смысле созидания ex nihilo, а подобно продуктивности мысли художника, и эти силы человек упражняет в каждом акте мысли. Таким образом, он постоянно создает вокруг себя формы мыслей, дающих внешнюю форму самой тонкой материи, и эти формы продолжают реально существовать, даже когда тело мыслящего давно уже вернулось к земле, воздуху и воде. Когда наступает для души время возрождения на земле, эти формы мыслей, её собственные создания, помогают создать образ, в который воплощаются отдельные частички материи. Так образуется тело, находящееся в полной зависимости от духовных сил, являющихся результатом прежних воплощений. Таким образом каждый человек, в сущности, создает форму, в которой он воплощен на земле, и то, чем он является в настоящем, неизбежный результат его творческих сил в прошлом. Применяя это к учению нео-мальтузианства, теософия видит в любви мужчин и женщин не только чувство, которое у человека является общим с животными и составляет в теперешней стадии человеческого существования непременную часть человеческой природы, – она признает такого рода любовь чисто животной страстью, которую можно сделать более благородной и поднять до истинно человеческого чувства, могущего послужить рычагом прогресса и одним из факторов развития человечества. Вместо этого, однако, человек в прошлом подчинил рассудок страстям. Ненормальное развитие полового инстинкта у человека, более сильного, чем у животных, происходит от того, что в нем присутствует интеллектуальный элемент; все помыслы и стремления в области животной страсти создали известные формы мысли, которые привились к человеческому роду и возбудили интенсивность страстей, представляющих заметный контраст с умеренностью нормальной животной жизни. Благодаря этому, половой инстинкт сделался одним из самых неистощимых источников человеческих бедствий и нравственных падений и лежит в основании самых ужасных социальных язв. Борьба против этого лежит исключительно на обязанности самих жертв печального положения вещей. они должны стремиться к ограничению низменных страстей и к превращению их в чувство привязанности, к развитию духовной стороны бытия вместо животной, стремясь таким образом к приближению человека к той стадии, когда каждая духовная и физическая способность человека будет подвластна требованиям души. Из всего этого следует, что теософия проповедует воздержание в браке и постепенное, – в массе оно не может быть внезапным, – сведение брачных отношений к заботам о продолжении рода.

Этот взгляд теософии на нео-мальтузианство выяснила мне впервые Е. П. Блаватская. Возражая ей, я доказывала, что оно может служить, хоть на время, паллиативом бедственного положения, так близко знакомого мне, защитой женщин от невыносимого ига и неизбежных в её теперешнем быту страданий. Но Е. П. напомнила мне, что если заглянуть дальше настоящей минуты, то видно будет, как страдание должно вновь и вновь возвращаться с каждым поколением, если мы не постараемся уничтожить самый корень зла. «Я не осуждаю женщины, – сказала она, – которая обращается к подобным средствам обороны среди современных плачевных условий жизни; неведение истинных причин зла оправдывает обращение к всякому орудию спасения. Но не вам, оккультистке, продолжать проповедовать метод, ведущий только к усугублению скорби». Я сознавала, что она права, и хотя мне тяжело было принять решение, страшно было отнять у несчастных временный паллиатив против страданий, губящих их жизнь и приводящих многих к ранней смерти, но я все-таки приняла его. Я отказалась переиздать свою брошюру «Law of Population» или продать право на издание, огорчив этим всех своих преданных друзей, которые так великодушно поддерживали меня в длинной и настойчивой борьбе; им тяжело было видеть, что я отказалась воспользоваться победой по непонятным им и ложно толкуемым причинам. Неужели же всегда будет так, что, поднимаясь вверх, человек должен на каждом шагу попирать или свое сердце, или сердца близких ему людей.

Глава IX

В борьбе с обществом

Вернувшись к своей работе после долгой и опасной болезни, я опять взялась за дело, хотя и со скорбью в душе, но с прежней непреклонной твердостью духа. В «National Reformer» от 15 сентября 1878 г. напечатано было мое небольшое благодарственное письмо выражавшим мне сочувствие друзьям и уверение, «что ни болезнь, ни причинившие ее волнения не ослабили моей решимости работать для общего дела». В самом деле, я с новой силой обратилась к работе, в которой находила единственное утешение; написанные мною тогда брошюры против англиканской церкви носят отпечаток особой горечи, потому что именно церковь и лишила меня ребенка, и я беспощадно платила за нанесенный мне удар. В политической борьбе того времени, когда система Биконсфильда была в полном ходу с своими принципами захвата и наступательных действий, я выражала свои мнения пером и живой речью, а мои статьи в защиту честной и свободолюбивой политики в Индии, так же как и протесты против захвата Афганистана и других политических преступлений, положили во многих индийских сердцах основание любви ко мне и кажутся мне теперь подготовкой к пропаганде среди индусов, которой я посвящаю теперь много времени и труда. В ноябре того же года (1878), я написала маленькую книгу «Англия, Индия и Афганистан», которая вызвала массу благодарственных писем; кроме того, ведение процесса против м-ра Безанта, две, а иногда и три публичные лекции каждое воскресение, не говоря уже об издательской работе в «National Reformer» и секретарской должности в мальтузианской лиге, занимали все мое время. Но я вскоре заметила, что у меня образовывается привычка отвлекаться во время чтения от сюжета книги, и предаваться мыслям об отнятой у меня девочке. Чтобы побороть эту слабость, я решила заняться восполнением пробелов в моем научном образовании и подготовиться, между прочим, к какому-нибудь университетскому экзамену. Я решила, что эта будет прекрасным отдыхом от другой моей работы, и в то же самое время придаст моим знаниям большую точность и сделает меня более пригодным оратором для дела, которому я посвятила жизнь.

При наступлении нового года (1879) я в первый раз встретила человека, которому я впоследствии обязана была многим в деле научной подготовки – Э. Б. Эвелинга, д-ра наук лондонского университета и в высшей степени способного учителя в научной области. Ясный и точный в своем знании, обладающий даром крайне доступного изложения, беззаветно преданный науке и с наслаждением преподающий ее другим, он был идеальным учителем. Этот молодой человек начал писать в январе 1879 г. под псевдонимом для «National Reformer», и в феврале я сделалась его ученицей, имея в виду экзаменоваться в июне в лондонском университете, что и было исполнено. Могу сказать по опыту всякому, кто переживает душевные страдания, что подобные интеллектуальные занятия доставляют громадное облегчение. В течение весны, кроме обычного, дела, т. е. писания статей и брошюр, чтения лекций и издательства – а чтение лекций было сопряжено с путешествиями с одного конца Англии на другой – я перевела объемистую французскую книгу и вынесла на своих плечах защиту дела об опеке моей дочери в кассационном суде. Среди всех этих дел для меня было громадным наслаждением заниматься алгеброй, геометрией и физикой и забывать запутанные судейские препирательства, углубляясь в формулы и задачи. Выигрыш дела, вернувший мне право видеться с детьми, ознаменовал собой крупную победу в тяжелой борьбе против общества; м-р Брэдло писал в «National Reformer», что «моя речь была небывалым по смелости заявлением свободомыслия», и с свойственной ему снисходительностью прибавил, что партия должна быть мне благодарна «за самую сильную защиту свободы убеждений, которую ему приходилось когда либо слышать».

Среди всей этой борьбы организованная сила партии свободомыслящих все более росла, 650 новых членов были приняты в течение 1878-79 года, а в июле 1879 г. вступление в наши ряды д-ра Эдварда Эвелинга доставило нам сильного и талантливого поборника и дало сильный импульс воспитательной стороне движения. Я председательствовала на его первой лекции в научном клубе, 10-го августа 1879 г., и он вскоре поплатился за свою смелость, лишившись кафедры сравнительной анатомии в лондонском госпитале, хотя совет и признал, что он выполнял свои обязанности с большой добросовестностью и уменьем. Одним из первых результатов его обращения было устройство в южном Кенсингтоне двух научных классов, которые разрастались с каждым годом; в 1883 году у нас уже было 13 классов для мужчин и женщин, и в некоторых из них шла подготовка к университетским экзаменам; преподавателями были д-р Эвелинг и его воспитанники. Я выдержала экзамен на высший диплом по научным предметам и получила право преподавать восемь различных предметов; Алиса и Ипатия Брэдло последовали моему примеру, и мы все вместе вели эти классы каждую зиму от сентября до мая. Кроме того, мисс Брэдло вела класс хорового пения.

Это преподавание естественных наук и собственные занятия ими очень пригодились мне в моей общественной деятельности. Но и здесь религиозная и общественная ненависть преследовали меня. Когда мисс Брэдло и я стали просить разрешения посещать лекции ботаники в в университете, нам отказали, мне за мои собственные грехи, а ей только за то, что она дочь своего отца. Когда я выдержала учительский экзамен, я целый год не требовала выдачи диплома, чтобы не помешать дочерям м-ра Брэдло получить свидетельства об окончании; позже, когда диплом мне был выдан, сэр Генри Тилер обвинил в парламенте министерство просвещения за признание моих учительских прав, и пытался протестовать против субсидии правительства школам научного клуба. Когда я просила разрешения заниматься в ботаническом саду Regent Park'а, управляющий мне отказал на том основании, что там занимаются его дочери.

Со всех сторон я встречала оскорбления, неизбежные, конечно, в моем положении относительно общества, но вместе с тем крайне угнетавшие меня. Нам приходилось пролагать себе путь против подобного рода трудностей, и каждый шаг наш наталкивался на сопротивление общества. Как бы хорошо ни было по существу то, что мы делали – а наши школы имели очень большой успех – повсюду общество чувствовало веяние ереси; и если м-ра Брэдло и меня упрекают в излишней резкости в наших тогдашних нападках на общество, то нужно не забывать возбуждающее действие мелочного преследования и постоянных, неприятностей. Для него это было особенно тяжело; он видел, как его дочерей, способных и благородных девушек, оскорбляли и преследовали только за то, что это были его дети, любившие и почитавшие его больше, чем кого либо на свете.

В октябре 1879 г. я впервые встретилась с Гербертом Борро, с которым познакомилась более близко только во время рабочих волнений осенью 1887 г., когда нам пришлось работать в общем деле.

Глава X

Парламентская кампания м-ра Брэдло

Наступил 1880 год, знаменательный долгой избирательной кампанией м-ра Брэдло. После длинной и тяжелой борьбы, он был избран вместе с м-ром Лабушером, депутатом от Нордгемптона во время общих выборов, и таким образом была одержана победа, стоившая огромных трудов. Я всю жизнь не забуду день выборов 2-го апреля 1880 года!

В четыре часа дня м-р Брэдло вошел в комнату в гостинице «George», где сидели его дочери вместе со мной и бросился в кресло с словами: «все уже сделано; всех наших уже избирали». Последовали длинные, тяжкие часы ожидания результатов, и когда решительная минута приблизилась, мы подошли к окну, вслушиваясь в глухой гул толпы и зная, что последует или взрыв аплодисментов, или крики бешенства, когда объявлен будет результат выборов с крыльца городской думы. Толпа вдруг притихла; мы поняли, что наступил решительный момент и затаили дыхание; затем раздался гул, дикие крики радости и восторга толпы, приветствовавшей своего избранника; все махали шляпами, шапками и платками, шумное ликование доходило до неистовства, и пронзительные крики «Брэдло депутат Нордгемптона!» звучали беспредельным торжеством.

А он оставался спокойным, несколько взволнованный взрывом всеобщей любви и радости, молчаливый, чувствуя тяжесть новой ответственности более, нежели радость победы. А затем, на следующее утро, когда он уезжал из города, толпа мужчин и женщин, целое море голов покрывало путь от гостиницы до вокзала; у каждого окна толпились зрители, цвета Брэдло развевались повсюду, рабочие пробивали себе дорогу, чтобы подойти к нему поближе, дотронуться до него, отовсюду раздавались крики: «он наш, Чарли; мы добились его и не выпустим его». Как они его любили, как радовались победе, одержанной после двенадцати лет борьбы.

Увы! Мы думали, что борьба кончена, а она только начиналась; мы думали, что наш герой одержал победу, а перед ним была еще более упорная, более жестокая борьба. Правда, и она кончилась его победой, купленной, однако, уже ценою жизни; победа была окончательной. полной, но лавровый венок украшал уже гроб.

Взрыв негодования со стороны евангелического населения был так же велик как восторг друзей Брэдло, но до этого нам было мало дела. Ведь он был законно избранным депутатом и ничто не могло, как нам казалось, нарушить его права. Заседания парламента должны были начаться 29 апреля, а приведение к присяге на следующий день: м-р Брэдло условился с несколькими другими из свободомыслящих депутатов настаивать на праве замены присяги торжественной декларацией. Он полагал, что по некоторым актам 1869 и 1870 гг., право замены клятвы декларацией было очевидным; он готов был принести клятву, если это необходимо, но полагая, что депутату в этом случае предоставляется выбор, он предпочитал форму заверения. 3 мая он предстал пред палатой и, по свидетельству сэра Ерскина Мэ, секретаря палаты, подошел к столу и передал секретарю письменное заявление следующего содержания: «Достопочтенному председателю (Right Honourable Speaker) палаты общин. Я нижеподписавшийся, Чарльз Брэдло, имею честь покорнейше просить разрешения дать торжественную декларацию в виду того, что закон разрешает заменить ею клятву (Подпись). Чарльз Брэдло». На вопрос секретаря, чем он обосновывает свое заявление, он ответил: «на дополнительных актах 1869 и 1870 гг.». Секретарь доложил председателю о заявлении депутата и председатель разрешил м-ру Брэдло обратиться с запросом к палате. Заявление м-ра Брэдло было очень коротким. Он опять сослался на вышеуказанные акты и прибавил: «я много раз давал декларации в течение последних 9-ти лет в высших судебных инстанциях Англии. Я готов сделать то же и сегодня». После этого в парламенте произошла сцена, в которой Брэдло держал себя просто, спокойно и с большим достоинством. М-ра Брэдло попросили временно удалиться из залы и, после его ухода, избрана была комиссия для решения вопроса о декларации; эта комиссия высказалась против декларации и сделала доклад об этом 20 мая. На следующий день м-р Брэдло предстал пред палатой, чтобы дать присягу по предписанной законом форме, но против этого протестовал сэр Генри Дрюмон Вольф и дело перешло на рассмотрение новой комиссии.

М-р Брэдло изложил свое дело комиссии и заявил, что принятие присяги вменяется ему в обязанность законом, при чем прибавил следующее: «Какую бы формальность я ни совершил, какую бы присягу ни принес, я бы считал нравственной обязанностью исполнить ее. Я бы не совершал никаких формальностей, не произносил бы никаких клятв, если бы не считал их ненарушимыми». В том же духе написано было его письмо в «Times», в котором он говорил, что будет считать себя связанным, если не буквальным смыслом присяги, то тем духом, который яснее выразился бы в декларации, если бы ему позволили произнести ее. Комитет высказался против него и 23 июня он появился на трибуне палаты и произнес речь до того сдержанную, благородную и полную достоинства, что члены палаты вопреки своему обыкновению утратили хладнокровие и покрыли его слова рукоплесканиями. В дебатах, которые предшествовали его речи, противники м-ра Брэдло забыли самые обыкновенные правила приличия и стали распространять совершенно не идущие к делу клеветы на меня. М-р Брэдло ответил на это строгим порицанием подобной неделикатности. «Я отвечаю за самого себя» – сказал он – «и имею что ответить, но считаю бестактным и непростительным упоминание какого-нибудь другого имени, кроме моего, с целью принести мне вред». Эти слова встретили всеобщее одобрение. Он ссылался всецело на законы.

«Я еще не произнес – и надеюсь, что никакое возбуждение не заставит меня произнести ни одного слова, которое обнаруживало бы хоть тень желания встать в оппозицию с палатой. Я всегда учил, проповедовал и верил в главенство парламента, и из-за того, что в данную минуту голос его может оказаться враждебным мне, я не стану отрицать принципов, которые всегда признавал; но я утверждаю, что одна палата – хотя бы и наиболее важная, каковой я всегда считал эту – не имеет права отменять закона. Закон дает мне право подписать декларацию, заменяющую клятву, и занять место там (он движением руки указал на скамьи). Я не отрицаю, что с той минуты, как я начну заседать, вы можете изгнать меня без всякого другого повода, кроме вашей доброй воли. Это ваше право. Вы имеете полную власть над своими членами. Но вы не можете изгнать меня до тех пор, пока я не буду говорить с моего законного места не как проситель, каковым я являюсь теперь, а как имеющий право голоса, подобно всякому другому члену палаты… Я готов допустить, если хотите, что все мои убеждения ошибочны и заслуживают наказания. Пусть же закон карает их. Если же вы говорите, что закон этого не может сделать, то вы утверждаете тем самым, что сами не имеете на это права, и я взываю к общественному мнению против несправедливости подобного нарушения закона. Прошу извинения у вас, господин председатель, и у палаты, если выражаюсь слишком резко и если мои слова кажутся непочтительными. В случае вашего отказа, мне придется выразить решительный протест, но прежде чем совершен будет роковой шаг, который уронит и мое достоинство и ваше, – мое не имеет большой цены, но вы представляете собой сословия Англии, – я прошу вас без угроз и без всякого намерения придавать большую цену себе, но как один человек против шестисот, оказать мне ту справедливость, которую оказывали мне судьи, когда я говорил пред ними».

Но никакое красноречие, никакая просьба о правосудии не могла сломить торийского ханжества, и палата постановила отказать ему в произнесении декларации. Когда председатель вызвал к столу м-ра Брэдло и сообщил ему решение, м-р Брэдло ответил твердым голосом: «Я почтительно отказываюсь подчиниться резолюции палаты, потому что эта резолюция идет против закона». Председатель обратился к палате за полномочиями, и после некоторых прений – палата высказалась за подтверждение отказа. Еще раз дано было приказание, еще раз произнесен отказ и дежурному офицеру дано было приказание удалить его из залы заседания. Странное получилось зрелище, когда маленький капитан Госсэ подошел к депутату геркулесовских размеров и все задавали себе вопрос, может ли приказание быть исполненным, но Чарльз Брэдло не был человеком, способным на грубое сопротивление, и легкое прикосновение к его плечу было для него проявлением авторитета, которому он подчинялся. С серьезным видом последовал он за маленьким капитаном и был помещен в часовой башне парламента, где должен был выжидать решения палаты относительно него; это был один из самых странных узников, потому что в его лице заключен был в оковы закон.

В специальном номере «National Reformer», дающем отчет о заседаниях комиссии о заключении м-ра Брэдло в башню, я нахожу следующие слова, написанные мною тогда: «Партия ториев, пораженная на выборах народным голосованием, восторжествовала на один момент в парламенте. Человек, избранный нордгемптонскими радикалами, был заключен в тюрьму по требованию ториев только из-за того, что он хотел выполнить обязательства, возложенные на него его избирателями. В ту минуту, как этот номер газеты пойдет в печать, я буду в Вестминстере, чтобы получить от него указания, как вести затеянную парламентом борьбу с избирательной массой». Я застала его усердно пишущим, приготовленным ко всякому исходу его дела, готовыми, к долгому заключению. На следующий день появился маленький, написанный мною памфлет «Создатели законов и нарушители их», и в нем я обращалась к общественному мнению. рассказавши то, что произошло, я в заключение говорила: «Пусть выскажется общество. Гладстон и Брайт стоят за свободу, и поддержка, в которой им отказывают в палате, найдется извне. Нечего терять времени. Пока мы бездействуем, представитель народа незаконным образом содержится в тюрьме. Нордгемптону нанесено оскорбление и нарушение прав одной общины равняется вызову всем другим. Свобода выборов обусловливает нашу свободу; от свободы совести зависит прогресс, землевладельцы и лорды торийского лагеря бросили вызов народу и мерятся теперь силами с массой. Пусть же масса выскажется». Но в воззваниях не было никакой надобности в то время, потому что сама по себе расправа с м-ром Брэдло вызвала такой взрыв негодования, что на следующий день узник был освобожден и посыпались со всех сторон протесты против бесцеремонного поведения палаты.

В Westminster Hall собралось 4,000 человек поздравлять м-ра Брэдло с его освобождением. Менее, чем в неделю 200 митингов выразили свой протест. Либеральные ассоциации, клубы, общества присылали адреса, преисполненные гнева и требований правосудия. На Трафальгар-сквере собралась самая большая толпа – по свидетельству газет – когда либо собиравшаяся там; в следующий четверг – митинг состоялся в понедельник – палата общин отказалась от своего прежнего решения, и разрешила ему, в пятницу 2-го июля, произнести декларацию и занять свое место. «Наконец, кончена тяжкая борьба», писала я, «и закон и справедливость восторжествовали». Палата общин, – отвергнув резолюцию ториев и ультра-монтанской партии, восстановила свою репутацию в глазах света. Это было торжеством закона, произведенным усилием честных людей – хотя и различных оттенков убеждения, но с одинаковой верой в справедливость – над торийским презрением к закону и ультрамонтанским ханжеством. Это было восстановлением гражданской и религиозной свободы при самых тяжелых обстоятельствах, доказательством, что палата общин создание народа, а не аристократический клуб, имеющий в своих руках право принять или не принять члена.

Борьба между Чарльзом Брэдло и его преследователями перенесена была теперь в область судебных разбирательств. Как только он занял свое депутатское место, против него возбуждено было преследование за то, что он вотирует, не будучи приведен к присяге; это было началом томительной кампании, которую затеяли побежденные им враги, чтобы заставить его отказаться от депутатства, доставшегося ему столь дорогой ценой. В течение долгих месяцев м-р Брэдло успешно боролся, выступая лично против каждого из своих частных обвинителей; нападки эти все умножались, но он продолжал бороться, доводил разбирательства до палаты лордов и там одерживал победу. Но подобное торжество стоило ему столько здоровья и стольких денежных издержек, что он, наконец, ослабел физически и впал в долги. В самом деле, за это время ему не только приходилось состязаться на суде и исполнять свои парламентские обязанности, но ему приходилось еще зарабатывать себе пропитание чтением лекций и писательством; таким образом, ночи, свободные от парламентских заседаний, он проводил за неустанной работой или в переездах из города в город. Многие из сраженных им врагов обращали оружие против меня, надеясь этим причинить ему огорчение. Так, адмирал сэр Джон Гэй из Вийтона собирался выступить против меня до того грубо, что «Scotsman» и «Glasgow Herald» отказались печатать его заметки.

25 августа я очутилась в Брюссел, куда отправилась вместе с мисс Брэдло на «Интернациональный конгрессе свободомыслящих». Это был очень интересный конгресс, в котором принимал участие, между прочим, д-р Людвиг Бюхнер. Там положено было основание «интернациональному союзу свободомыслящих», который много содействовал единению свободомыслящих в различных государствах и устраивал интересные конгрессы в следующие годы в Лондоне и Амстердаме; но кроме этих съездов, он ничего не устроил и выказал отсутствие жизненности и энергии. В сущности, партии свободомыслящих в каждой стране приходилось так много работать, чтобы создать себе положение, что на интернациональную организацию она могла тратить лишь очень немного времени и труда. Что касается лично меня, то знакомство с д-ром Бюхнером привело к интересной переписке и с его согласия я перевела 14-ое издание его «Kraft und Stoff» и несколько других его трудов. Эта осень 1880 года ознаменовалась разгаром борьбы либерального правительства против ирландских вожаков и я была сильно занята пропагандой в английском обществе истинного понимания ирландских дел, даже осмеливаясь идти в этом отношении против принципов столь высокопочитаемого человека, как м-р Гладстон. Дело это было очень трудное, потому что много резкого говорилось против Англии и всего английского; но я показывала наглядными цифрами, рассматривая экономическое положение всех графств Англии, что жизнь и собственность находятся в гораздо большей безопасности в Ирландии, чем в Англии, что в Ирландии совершается удивительно малое число преступлений, за исключением тех, которые порождаются аграрными распрями, и приходила тем самым к заключению, что и в этой области все преступления исчезли бы, если бы закон установил отношения между поземельным собственником и фермером и положил бы тем самым конец беспощадным изгнаниям несостоятельных фермеров и тем страшным поступкам, к которым приводит отчаяние и месть.

Моя осенняя работа разнообразилась еще преподаванием в естественно-научных классах и диспутами с одним представителем англиканской церкви; кроме того, я потеряла много времени из-за операции, приковавшей меня к постели на три недели и принесшей мне пользу лишь в том отношении, что я научилась писать лежа и сделала в таком положении значительную часть перевода Бюхнера. При этом случае я не могу не отметить то, что мне кажется несомненным по отношению к сильной работе. Самый напряженный труд не убивает человека. Я нашла в «National Reformer», 1880 г., следующую заметку м-ра Брэдло: «нечего и повторять, до того этот печальный факт несомненен, что, по мнению лучших своих друзей, м-сс Безант слишком много работала за последние два года». Теперь уже 1893 г. и 13 лет, прошедшие с тех пор, полны непрерывной работы, и до сих пор я работаю без конца и чувствую себя прекрасно. Просматривая «National Reformer» за все эти годы, я прихожу к убеждению, что эта газета имела большое воспитательное значение для общества. М-р Брэдло очень определенно и ясно трактовал политические и теологические вопросы; д-р Эвелинг блестяще поставил научный отдел; на мою долю выпадало много дидактической работы по вопросам политической и национальной этики в сношениях Англии с более слабыми нациями. Мы всей душой отдавались труду и оказывали несомненное влияние на установление более высокого понимания истинной нравственности.

Весной 1881 г. апелляционный суд подтвердил приговор, лишающий м-ра Брэдло права на депутатство из-за не принесения присяги, и его место объявлено было вакантным; но Нордгемптонский округ снова избрал его, несмотря на чудовищные клеветы, взводимые на него врагами, и он был прав, утверждая, что это были самые тяжелые и горькие для него выборы в жизни. Его деятельность в парламенте создала ему громадную популярность во всей Англии, и он повсюду признавался большой силой; вследствие этого, к ненависти клерикалов присоединился еще страх ториев, и старания удалить его из парламента усилились вдвойне.

Он был введен в палату общин м-ром Лабушером и м-ром Бертом как новый член парламента; но тогда выступил сэр Стафорд Норскот и, после долгих прений, заключавших в себе также длинную речь м-ра Брэдло, ему было отказано большинством тридцати трех голосов в праве принести присягу и занять место на скамьях палаты. После долгих волнений, в течение которых. м-р Брэдло отказывался удалиться и палата не решалась применить насилия, заседание было отложено; наконец, правительство предложило внести билль о замене присяги декларацией, и м-р Брэдло обещал, с согласия своих избирателей, обождать решения палаты относительно билля.

Тем временем организована была лига для защиты конституционных прав и агитация в стране все разрасталась. Куда бы м-р Брэдло ни приезжал для организации митингов, его ждала громадная толпа – а он путешествовал с одного конца Англии в другой – и его воззвания к справедливости находили живой отклик. 2-го июля, вследствие препятствий со стороны ториев, м-р Гладстон написал м-ру Брэдло, что правительство отказывается внести билль о декларации; это заявление побудило м-ра Брэдло явиться опять в палату общин, и он назначил для этого день 3-го августа, для того, чтобы ирландский аграрный билль смог бы пройти без промедления из-за его избрания. Парламент был окружен полицией в этот день, большие ворота заперты, полицейские отряды помещены внутри здания и в течение целого июля продолжалось осадное положение. 2-го августа состоялся многолюдный митинг на Трафальгэр-сквере; там присутствовали депутаты ото всех графств Англии и даже из Эдинбурга, и в среду, 3-го августа, м-р Брэдло отправился в парламент. Последние его слова ко мне были: «народ верит вам более, чем кому либо, кроме меня; что бы ни случилось, помните, что бы ни случилось, не допускайте толпы до насильственных действий; и надеюсь, что вы сумеете удержать их в границах». До дверей парламента он дошел с д-ром Эвелингом, затем отправился один во внутрь. Дочери его пошли вместе со мной и с несколькими сотнями людей, несущих с собой петиции – по десяти человек на каждую петицию; каждую депутацию из десяти человек пересчитывали очень тщательно и тогда только позволяли проходить через ворота, открытые только так, чтобы пропускать по одному человеку. Таким образом, мы пробрались до Westminster Hall, где остановились ждать у входа в рекреационную залу.

Полицейский чиновник подошел к нам и приказал удалиться. Я вежливо заметила ему, что мы имеем право быть здесь. На это последовал драматический окрик: «четверых полицейских сюда». Они явились, стали глядеть на нас, а мы на них. «Мне кажется, что вам следовало бы поговорить с инспектором Денингом прежде чем прибегать к насильственным мерам», спокойно заметила я. Они согласились с этим, и чрез несколько минут явился инспектор; убедившись, что мы стоим там, где имеем право, и никому не мешаем, он сделал выговор своим слишком усердствующим подчиненным и они удалились, оставив нас в покое. Инспектор Денинг был в самом деле очень тактичный и обходительный человек, и вообще во всей этой истории, полиция, охранявшая парламент, вела себя прекрасно. Даже когда ей приказано было напасть на м-ра Брэдло, она старалась по возможности избегать насилия. Грубость и жестокость дальнейших сцен была уже виной м-ра Эрскина, сержанта залы заседаний, и его приставов, выказавших истинное зверство. Д-р Эвелинг писал в то время по личным впечатлениям следующее: «Полицейским тяжело было выполнять свой долг; как люди смелые, они сочувствовали смелости Брэдло. Они только точно исполняли приказания, затем выказывали большое добродушие». Постепенно толпа подателей петиций все более росла; слышался глухой ропот, потому что неизвестно было, что делалось в зале заседания, а все эти люди были глубоко преданы своему «Чарли». Все они были в большинстве случаев уроженцы севера Англии, настойчивые и независимые по природе. Они полагали, что имеют право пройти в залу, и вдруг, по импульсу, который может вдруг воодушевить целую толпу на общее дело, раздались дружные крики: «петицию, петицию! мы требуем справедливости!» и вся толпа хлынула к дверям, приступая к полиции, охранявшей вход. У меня промелькнули в голове слова м-ра Брэдло: «я полагаюсь на вас; вы удержите их в границах», и как только полиция двинулась навстречу толпе, я очутилась между двумя лагерями, избрав позицию на верхней ступени лестницы, чтобы каждый человек в толпе мог видеть меня. Когда они отступили на несколько шагов, пораженные моим появлением здесь, я стала убеждать их держаться спокойно ради м-ра Брэдло, и хранить для него спокойствие, которое он так просил не нарушать. Мне потом передавали, что полиция стала смеяться, когда я бросилась вперед, – они сочли безумием мою попытку дать отпор устремившейся вперед толпе; но я отлично знала, что друзья м-ра Брэдло не пойдут против меня, и когда движение толпы сразу остановилось, полиция перестала смеяться и отошла, предоставив мне действовать по-моему усмотрению.

Толпа отступала с недовольным видом, с трудом удерживая себя, обуздывая свое негодование, и делая это только ради него. Не знаю, однако, исполнила ли бы я так свято его поручение, если бы знала, что происходит внутри. Многие говорили мне впоследствии в северных городах, когда я приезжала туда: «О, если бы вы дали нам тогда волю, мы бы на плечах внесли его в палату, прямо к креслу председателя». Вдруг мы услышали страшный треск разбивающегося стекла и выбиваемых рам, и чрез несколько минут ко мне пришли с известием, что м-р Брэдло на дворе парламента. Мы кинулись туда и увидели его, безмолвного и мертвенно-бледного, с застывшим каменным выражением лица, с разорванным платьем, неподвижно стоящего против дверей палаты. Позже только мы узнали постыдную историю того, что случилось: как на человека, пришедшего заявить о своем праве, и пришедшего одним, без друзей, чтобы избежать столкновения и насилия, набросилось 14 человек так-называемой центральной бригады, полицейские и пристава, как они бросились на него, вытолкали его из залы заседания и столкнули с лестницы, разбивая в своем неистовстве окна и двери выхода; он же не ответил ни одним ударом, употребляя свою громадную физическую силу только для пассивного сопротивления. «Из всех, кого я видел, никто не боролся таким образом один против десяти», сказал один из полицейских начальников, возмущенный сам той несправедливостью, которую он вынужден был совершить по долгу службы. Один из очевидцев так описывал в газетах сцену, произошедшую в палате общин: «сильного, широкоплечего, увесистого м-ра Брэдло трудно было сдвинуть с места, тем более, что он противился насилию каждым первом и каждым мускулом. Упираясь и борясь против все более возрастающего числа нападающих, он отстаивал каждый дюйм пространства с изумительною настойчивостью, и отказывался от него только после нечеловеческих усилий удержать его. Зрелище становилось невыносимым; жертва насилия теряла последние силы, лицо м-ра Брэдло, несмотря на возбуждение борьбы, делалось зловеще бледным. Члены отказывались служить ему. Фраза, сказанная на Трафальгэр-сквере о том, что этого человека можно сломать, но никак не согнуть, приходила многим в голову при взгляде на него». Они вытолкали его и на дворе произошла короткая отрывистая словесная перепалка. «Я был очень близок от большой опрометчивости, когда очутился у дверей», рассказывал он впоследствии. Я был сильно взбешен и сказал инспектору Денингу: «скоро я вернусь с достаточной силой, чтобы устоять». Он спросил: «когда?» на что я ответил: «через минуту, если только я захочу поднять руку». Он стоял на дворе парламента и там, за воротами, было целое море голов, толпа людей, собравшихся со всех сторон Англии из любви к нему и для защиты представляемого им великого права избирать в члены парламента того, кого они хотят. Брэдло никогда не был более великим, чем в этот момент, когда ему нанесено было тяжкое оскорбление и несправедливость торжествовала. В нем кипела гордость человека с страстным темпераментом, он страдал к тому же от физического насилия, мускулы болели у него от страшного напряжения, так что целыми неделями после того ему приходилось ходить с забинтованными руками; и все-таки он имел достаточно силы духа, чтобы победить свой гнев, побороть в себе жажду мести, доведенную до крайности физическими страданиями; зная, что тысячи людей стоят в двух шагах, готовые броситься куда угодно по одному его слову, он послал сказать им, что он просит их разойтись спокойно, без всяких манифестаций, и назначил место и время митинга вечером, вдали от сцены происшедших событий. Но какие нравственные муки он испытывал при этом, может понять только тот, кто знал, до чего сильно было у него преклонение пред авторитетом парламентской власти и его уважение пред законом и вера в правосудие. В этот день разбиты были его политические идеалы, его национальная гордость, вера, что и относительно врага английское правительство не изменит себе, и что, несмотря на все свои слабости, англичане ставят на первом месте честь и рыцарство. «По крайней мере, – говорил он мне вечером того дня, – никто из-за меня не будет сегодня ночевать в тюрьме; ни одна женщина не обвинит меня за то, что её муж убит или ранен, но…» Лицо его исказилось выражением величайшей муки, и после этого рокового дня Чарльз Брэдло сделался другим человеком. Некоторые люди легко относятся к своим идеалам, у него же вся душа горела ими; он был истинным англичанином, преданным законам, свободолюбивый до мозга костей, с национальной гордостью, напоминающей патриотов XVII в. Его сердце сражено было изменой; он отправился в парламент один, веря в честность своих врагов, готовый подчиниться приговору об удалении из палаты или аресте – последнего он главным образом и ожидал; но он никогда не предполагал, что отправившись один навстречу врагам, он подвергнется грубому и коварному насилию и что члены палаты общин загрязнят парламентские традиции грубым оскорблением законно избранного члена и сценой, более достойной кабака, чем великой палаты общин, где действовали Гемпден и Вэн, и члены которой умели всегда ограждать себя от королевской власти и отстаивать свои права.

Эти бурные сцены вызвали у правительства обещание заступничества: м-р Брэдло не получил законного удовлетворения за причиненное ему оскорбление, да и не мог его получить; действия парламентской полиции покрыты были распоряжением самой палаты, но правительство обещало поддерживать его притязания на депутатское место в следующую сессию. Это помешало нам начать против правительства кампанию, которую мы намеревались вести. Я организовала на собственный страх, большое общество людей, поклявшихся отказаться после известного срока от употребления всех продуктов, обложенных пошлиной, и взять свои деньги из правительственных сберегательных касс, что в значительной мере должно было повредить финансовому положению правительства. Отклик рабочих на мой призыв был истинно трогательный. Один рабочий писал мне, что так-как он никогда не курит и не употребляет спиртных напитков, то он откажется теперь от чая; другие заявляли, что хотя курение единственная роскошь в их жизни, они все-таки готовы отказаться и от неё. Скрепя сердце, я стала просить рабочих не брать в руки страшного орудия, говоря, что «мы не имеем права создавать финансовые затруднения правительству, за исключением тех случаев, когда правительство отказывается исполнять свой долг и ограждать закон. Теперь оно обещало нам правосудие и нам нужно подождать». Тем временем, м-р Брэдло лежал больной с поврежденными мускулами руки, мешавшими ему двинуться и это привело к перемирию в парламентской борьбе, с небольшими только стычками, от времени до времени. Я являлась в парламент два, три раза, и одно из моих обращений к собравшейся пред палатой публике сделалось предметом интерпелляции м-ра Ритчи; в то же время сэр Генри Тейлер вел отчаянную борьбу против наших естественно-научных курсов. Другим осложнением моей тогдашней жизни было упоминание моего имени, – получившего рыночную ценность в ту пору беспрестанной борьбы – на заголовке брошюр, о которых я не имела никакого представления; это мошенничество моим именем в английских колониях доставило мне кучу неприятностей. Кроме этих, волновавших меня тогда дел, я занята была политической агитацией в стране, организацией конгресса свободомыслящих в Лойдоне, научными занятиями и преподаванием, чтением естественно-научных лекций в научном клубе, перепиской с манчестерским епископом, который громил свободомыслящих, и писанием направленной против этого епископа брошюры «Брак по завету Бога». Среди всей этой работы осенние месяцы промчались очень быстро.

С сожалением вспоминаю об одном инциденте той поры. Приведенная в заблуждение неполным знанием природы и научных методов, а также опасением, что если мешать людям науки делать опыты над животными, они, быть может, станут пробовать те же снадобья на бедных больных в госпиталях, я написала две статьи, вышедшие потом отдельной брошюрой, против билля сэра Эрдля Вильмота «о полном уничтожении вивисекции». Я ограничивала свою защиту оправдыванием только высоко-талантливых людей, занятых самостоятельными исследованиями, и принимала на веру то, что мне говорили заинтересованные люди о характере опытов, не стараясь проверить их сама. Это повело к напечатанию единственной вещи, в сочинении которой я горько раскаиваюсь. Д-р Анна Кингсфорт написала возражение против моих статей и я с готовностью поместила её ответы в той же газете, где появились и мои статьи – в «National Reformer», и затронув там вопрос о нравственном чувстве, она сразу нашла во мне отклик. В конце концов, внимательно изучив дело, я увидела, что вивисекция за границей сильно отличается от вивисекции в Англии, увидела, что это в самом деле истинная жестокость, и перестала говорить хотя бы слово в защиту её.