По прихоти короля

Ответ Антуана успокоил его. Тот не знает лишнего. Г-н Де Берту, командир роты, где служили молодые люди, сообщил Антуану об их исчезновении. По мнению офицера, они, вероятно, послушались какого-нибудь товарища дезертира и бежали вместе с ним.

– Ах, сударь, это большое несчастье! – счел нужным сказать Корвизо, – больше для них, чем для вас, – прибавил он, – так как, между нами, братцы ваши, сударь, очень мало могли соответствовать требованиям, которые можно предъявить к лицам, не лишенным дворянского достоинства.

У Корвизо в кармане как раз было письмо от его друга Ван Спердика, в котором тот сообщал, что братья Поканси находятся в безопасности на голландском судне, отправляющемся к американским островам, и что мало вероятно, чтобы они оттуда когда-либо возвратились. Невоздержанная природа подвергает молодых людей многочисленным опасностям, из которых наименьшие – драки, ссоры и жестокости морской дисциплины. Их уже чуть не засадили в амстердамскую тюрьму как фальшивомонетчиков за то, что они хотели женщине легкого поведения заплатить за ее услуги поддельными монетами. Наконец, посадили на судно двух бездельников, которые сильно рисковали окончить недолгое свое существование от удара ножом в живот или с веревкой на шее. А то еще лихорадка, мушкеты или непредвиденный случай могли о них позаботиться, не говоря уже об аппетите какого-нибудь людоедского царька.

И Корвизо охотно воображал себе, как молодые друзья его жарятся на вертеле, над сильным огнем, который печет им кожу, и уже в переваренном виде сухим или липким испражнением, каковое производят внутренности всех людей, будь они утыканы перьями или украшены париками, раз они облегчают переполненный желудок в тазик ли судна или на песок пустынного острова.

Антуан только к концу сентября получил извещение о проезде г-на маршала де Маниссара. Карета на лету подхватила его, и путешествие весело продолжалось вплоть до Парижа. Г-н де Маниссар не переставал подшучивать над г-ном де Берлестанжем по поводу его злополучного похождения с г-жою Ван Верленгем. Бедняга наклонял голову и свешивал нос над коробочкой, где он считал и пересчитывал камушки, которые, по его словам, вышли из него в Дортмюде. Он в последний раз принялся за унылое это занятие, когда карета въехала во двор маниссаровского особняка.

Антуан с волнением осматривал местность. Он поднял голову к слуховым окнам чердачка, где некогда спал. Он узнал и фонтан, из которого умыл себе глаза в утро отъезда. Но г-н маршал поставил уже каблук на подножку, и нужно было следовать за ним.

Г-жа маршальша встретила мужа на верху лестницы. Это была высокая женщина, плотная и смуглая, с красивыми чертами лица, величественной фигурой, но с сердитым и сварливым выражением. Она сейчас же и обнаружила эти свойства, толкнув лакея, принесшего блюдо с заливным, сластями и горкой фруктов, но гнев ее готов был окончательно разразиться, когда ее золовка, м-ль де Маниссар, в одной юбке, с растрепанными седыми волосами выбежала с протянутыми руками и бросилась в объятия брату. Присутствие незнакомого человека смутило немного барышню де Маниссар, но она смутилась еще сильнее, когда маршал назвал ей Антуана де Поканси, которого она не узнала. Она очень покраснела, то есть из красной сделалась багровой. Волнение ее продолжалось одну минуту, пока она не расцеловала Антуана в обе щеки. Г-жа де Маниссар не упустила случая заметить ей довольно кисло, что капот ее расходится и видна грудь. Она улыбнулась, глядя на Антуана. Потом оба откровенно рассмеялись.

В эту минуту двери с треском открылись, и глазам Антуана предстало странное существо. Оно подвигалось, подпрыгивая. Над золочеными туфельками подымалось маленькое тельце; можно было догадываться, что оно хрупкое и детское, несмотря на широкую юбку, круглившуюся вокруг; корсаж был сделан по мерке крошечного бюста. Платье это было из шелковой материи, вышитой распустившимися розами. Все увенчивала маленькая подвижная голова с блестящими глазами, красными губами, коротким носом, в локонах и бантах. Все вместе представляло нечто странное и изысканно уродливое. К руке у нее был привязан на жемчужной цепочке большой попугай, красный с зеленым, с черным клювом, а на привязи она вела желтую обезьяну с голубой мордой, которая уселась на задницу и стала скрести под мышками. Животных этих прислал своей сестре в подарок г-н кавалер де Фрулен, прихвативший их с захваченного его галерою турецкого корсара.

– Здравствуйте, папочка! – сказала она тоненьким сладким голоском; затем последовал реверанс, попугай захлопал крыльями, а обезьяна перекувыркнулась.

И барышня Виктория де Маниссар прибавила, указывая пальцем на Антуана, стоявшего в недоумении:

– О папа, какой он крупный! Вы привезли фламандца из Дортмюде?

Наивность барышни Виктории заставила расхохотаться ее отца, тетку и Антуана, но рассердила г-жу маршальшу. Она претендовала на то, что понимает толк в воспитании девушек, и прилагала все усилия к воспитанию собственной. Тут было трудно добиться чего-либо. Барышня Виктория де Маниссар выказывала полное безразличие как к поощрениям, так и к порицаниям. Обезьяна, попугай и страсть смотреться в зеркало занимали ее гораздо более, чем правила сдержанности и этикета, которые старалась внушить ей мать.

– Я запретила вам, дочь, – сказала та, – показываться сюда с этими противными животными. Достаточно, что я позволяю их держать в клетке, вы могли бы избавить меня от их неприятного вида, особенно в день возвращения домой г-на маршала. Берлестанж, удалите отсюда этих мерзких животных!

И она махнула на попугая кончиком веера.

Птица от страха распушилась и предостерегающе свистнула. Черный и жесткий язык высунулся между крючками клюва. Круглый глазок загорелся. Барышня Виктория поднялась на каблуках. Ярость искривила ее нежные черты, и она крикнула пронзительным голосом:

– Я не хочу, чтобы трогали Терамэна и Арсиною!

Терамэн щелкнул клювом, а Арсиноя загримасничала, что снова заставило рассмеяться г-на де Маниссара. Его веселость вывела из себя г-жу маршальшу.

– Что вы нашли смешного в наглости девчонки? Ну, я ее образумлю!

И она бросилась с поднятой рукой на Викторию, не обращая внимания на платье со шлейфом, на высокую прическу и на присутствие Антуана де Поканси, который начал лучше понимать, почему г-н де Маниссар так стоял на том, чтобы запереться на три месяца в Дортмюде вместе с г-жою Ван Верленгем.

Барышня Виктория совершенно не ожидала нападения и принялась бегать по комнате. Слышно было, как стучат ее каблуки по паркету и громко раздаются широкие шаги маршальши. Г-н де Маниссар хотел было вступиться и знатно был поколочен. Терамэн с перепугу улетел с жемчужной ниткой на лапах. Виктория, чтобы удобнее было бежать, отпустила Арсиною, и та спаслась на столе, на верху фруктовой горки, которая рухнула на пол, меж тем как попугай бился под потолком и заставлял звенеть подвески стеклянной люстры.

Наконец, барышня Виктория получила-таки свою пощечину и упала на табурет. Она рыдала. Попугай сидел у нее на плече и тихонько клевал ей щеку, мартышка свернулась клубком у нее на коленях, а г-жа маршальша, зайдясь на руках у г-на де Маниссара и поддерживаемая г-ном де Берлестанжем, делала вид, что лишается чувств, и кричала, что дочь ее уморит. Старая барышня де Маниссар пожимала плечами и смотрела на Антуана де Поканси, поправляя накидку, упрямо расходившуюся, так что все время видна была грудь, еще красивая. Зрелище это, представшее г-ну де Коларсо, остановившемуся на пороге, показалось естественным волнением при свидании порядочных людей.

Г-н де Коларсо одним из первых явился засвидетельствовать свое почтение г-ну маршалу и узнать от него подробности смерти г-на де Шамисси, хотя интересовала его в этом событии более всего уверенность, что дядя его действительно умер, так как он был его наследником и имущество его от этого значительно увеличивалось.

Покуда говорили о Дортмюде, Антуан де Поканси рассматривал с восхищением барышню Викторию, на что старая барышня де Маниссар украдкой улыбалась.

Г-н де Коларсо рассуждал витиевато. Он был болтлив, самодоволен и приносил с собою отзвуки дворцовых слухов. Имя короля часто попадалось ему на язык. Слушая его, нельзя было сомневаться, что он в милости. Она сквозила в его самоупоении.

Очевидно, заслуги г-на Коларсо должны были быть значительными, чтобы снискать лестные и дружеские слова, которыми, судя по его рассказу, удостоил его король. Г-н де Поканси от всего сердца согласился бы дать руку на отсечение, только бы на его долю выпало такое счастье. В конце концов, ведь ради этого в течение многих месяцев подвергался он опасности от ружейных пуль и пушечных ядер, питался черствым хлебом и кониной, глотал пыль залпов, обливался потом, бегал, скакал, терпел непрерывные труды. Желание быть отличенным увело его из дома и толкнуло на тысячу перекрестков. Балки чуть не свалились ему на голову, и дортмюдский пожар опалил кожу лица. Если бы не было маленькой колокольни, на которую он поднялся, будучи на Валефской равнине, он бы попался в руки всадникам г-на де Раберсдорфа, и во множестве других случаев он избег многочисленных опасностей. Но теперь он увидел что всего этого в общей сложности было недостаточно, чтобы помочь ему в достижении желания. Множество других людей поступали таким же образом, почему же ему в особенности будут благодарны за поступки, в сущности обычные и свойственные многим людям? Очевидно, нужно было совершить какой-нибудь выдающийся подвиг, чтобы привлечь на себя монарший взгляд. И Антуан жалел, что не представилось случая, который доставил бы ему возможность быть замеченным. Почему прибыл он в армию, когда король уже уехал? Он должен был бы последовать за ним в тот же вечер, когда он проезжал через Виркур при колокольном звоне и свете факелов. И в памяти у него возникал королевский профиль, величественный, царственный и солнце-подобный!

Г-н де Коларсо принадлежал к людям, которые встречались с королем лицом к лицу, и вследствие этого Антуан преисполнился к нему необыкновенной почтительностью, а потому очень удивился, что, когда г-н де Коларсо уходил, барышня Виктория с попугаем на руке и с мартышкой на привязи высунула вслед ему язык.

XIV

Г-н де Поканси слушал г-на де Коларсо насколько мог, так как карета их, следовавшая за экипажем, где ехали г-н маршал де Маниссар в компании с г-ном герцогом де Монкорне и г-ном маркизом де ла Бурладом, очень подскакивала на мостовой и производила несносный шум. По временам Антуану казалось, что г-н де Коларсо переставал говорить, и он пользовался этим перерывом, чтобы посмотреть на улицу. В это утро она была оживлена ясным солнцем, поскольку стоял конец октября и осень оканчивалась с приятною мягкостью. Дома казались повеселевшими. Прохожие торопились, водоносы мерно покачивали свою ношу. Продавцы рыбы выкрикивали свой морской товар. Точильщик на углу вертел в руках отточенные лезвия. Свет широко проникал в карету и освещал лицо г-на де Коларсо. Вид у него одновременно был глупый и хитрый, вздернутый нос, серые глаза, остроконечное и внимательное лицо, главной особенностью которого был рот, рот говоруна и пустомели, быстрый в своих движениях и неистощимый на слова.

В одну минуту Антуан узнал всю подноготную г-на де Коларсо, кто с ним в родстве и свойстве, как зовутся хозяева особняков, мимо которых они проезжали, степень их значительности, количество дворни, вообще массу сведений относительно чего угодно: военного и морского дела, торговли и финансов, придворной и городской жизни.

Г-н де Коларсо претендовал на звание той и другой, каждой в мельчайших подробностях, и требовал, чтобы его все время слушали. Так что, когда минутами Антуан делался менее внимательным к его рассказам, тот без церемонии брал его за рукав, чтобы возбудить внимание. Меж тем они выехали из Парижа, и карета катила уже по Версальской дороге. Г-н де Маниссар отправлялся туда засвидетельствовать свое почтение королю, а г-н де Коларсо предложил свои услуги – показать г-ну де Поканси сады и фонтаны.

Он уже заранее перечислял все красоты.

– Пруды, сударь, – говорил он, – там многочисленнее и прекраснее, чем где бы то ни было. Они образуют фонтаны и бассейны, которые возбудят в вас восхищение своим расположением и убранством, и я считаю, сударь, что ничего не может быть совершеннее в смысле местопребывания. Безусловно, это лучшее место во Франции для жилья. Я говорю вам, как человек опытный, и дружба, которую я к вам чувствую, заставляет меня желать быть первым, кто вам доставит Удовольствие познакомиться с этими новыми для вас вещами.

Антуан поблагодарил его.

– Жить близ двора, – продолжал Коларсо таинственно и почтительно, – не значит восхищаться только архитектурой и гидравликой. Это значит присутствовать при королевской славе и почтительно удивляться его величию в празднествах, которыми его прославляют, и пышности, которою он окружен. Она выражается столько же в зданиях, в которых он царит, сколько и в водяной стихии, которая рабски по его приказу образует султаны, венцы и трофеи. Скажу больше, сударь, жить здесь – значит, как говорят наши философы, иметь перед глазами пример торжества человека.

Г-н де Коларсо воодушевился.

– Король, могущество которого неограниченно и который самоограничивает свою природу, чтобы выбрать из своих возможностей то, что соответствует благу государства и королевской власти, – что может быть прекраснее? Что может быть величественней зрелища, как он подчиняет себя интересам своего величия, причем ничто не в силах насиловать его воли, кроме этой же воли, чтобы было так? Именно этим власть над самим собою, черта, отличающая человека от прочих творений, являет в лице короля лучшее доказательство своего владычества и высшую точку, на которую может подняться достоинство создания.

Г-н де Коларсо следил за впечатлением, производимым его словами на г-на де Поканси. Антуан при упоминании королевского имени почувствовал себя странно уменьшившимся, отделенным бесконечным расстоянием от такого внушительного Величества. Г-н де Коларсо жил в тесной близости к королевскому присутствию. Король беседовал с ним так же, как сейчас будет говорить с г-ном де Маниссаром, с г-ном де Монкорне и с г-ном де ла Бурладом. Значит, у него были возможности заслужить подобное счастье. Эти господа завоевали свое право битвами, но г-н де Коларсо никогда не командовал армией. Однако он нравился, а Антуан твердил себе, что нужно понравиться.

И Антуану снова представился Виркур, зажженные факелы, большая карета с широкими колесами и внутри, под багровыми отсветами от подушек, через зеркальные стекла, царственный профиль с горделивым носом, а позади, на мосту, теряясь в сияющей ночи, топот лошадей и лязг шпаг, продолженные грохотаньем везомых пушек и бесконечным звуком шагов от рот серых, голубых, красных, торопящихся на поле сражения, а вдали, на светлом небе, вид Дортмюде с его крышами, колокольнями и воронами, летающими в пушечном и мушкетном дыму, ядра, взрывающие землю, покрытую убитыми и ранеными, посреди кровавых луж. Все это заставило его сказать со вздохом г-ну де Коларсо:

– Несомненно, сударь, его величество – великий король, и ничто не доказывает лучше его величия, как последняя война… Г-н де Коларсо прервал его. Он думал, что только что вернувшийся с поля военных действий г-н де Поканси хочет ввернуть какой-нибудь рассказ очевидца. Г-н де Коларсо недолюбливал подобных тем, так как он никогда не служил военным по причине, как говорил, затруднительности дыхания, которая, однако, не мешала ему при разговоре. Тем же, кто высказывал удивление по поводу его бездеятельности, он расхваливал заслуги своего дяди г-на де Шамисси. Разве быть племянником такого храброго офицера не составляет уже некоторого рода мужества? И особенно теперь, когда этот дядя пал при Дортмюде, этим можно будет каждому заткнуть рот.

– Конечно, война… – ответил Антуану де Коларсо с некоторым пренебрежением, – прекрасная вещь, хотя по этому поводу можно было бы кое-что возразить. Она не всем подходит, и нужно иметь специальное призвание. В людях сохранились еще некоторые остатки жестокости и грубости, которые находят себе применение в войне. Ходить на открытом воздухе, кричать, ссориться – в нашей натуре, и свойства эти образуют то, что называется храбростью. Так что походный сумбур служит естественным исходом для многих характеров, которые вкладывают туда наиболее грубые свои стороны и возвращаются оттуда освобожденными от них. Я знаю множество превосходных военных, которые, раз настроение их вылилось на неприятеля, делаются изысканными придворными, но окончательно формирует людей только Двор. Ах, Двор, сударь, Двор!

И г-н де Коларсо понизил голос, как для признания:

– Двор, сударь, Двор! – повторил он несколько раз. – Всякий приносит туда свое, как свозят золото на Монетный двор, откуда оно выходит уже с чеканкой, определяющей его стоимость. Что такое придворный? придворный, сударь, это вы, это я, это мы, всякий, кто хочет быть известным королю, приблизиться к его особе, к его духу, сохранить свое имя в его памяти и получить место в его жилище, не оставаться в общей безымянной массе его подданных, быть кем-то в его глазах, хотя бы самым маленьким, войти в число людей, которых он видит и знает. Вы понимаете, следовательно сколь законно желание выдвинуться, как оно сильно у людей, которыми оно овладевает, и куда может привести. Я вас почти не знаю, не знаю, кто вы такой, не знаю, что вы собою представляете, но я отлично знаю, что такой-то скупец или мошенник, или лгун, или взбалмошный, или завистник, или грубиян. Один залезет к вам в карман, другой даст по морде, третий зарежет. Таковы люди, и таков свет. Человек не добр; как же вы хотите чтобы люди были добрыми? Да, я вас уверяю, это люди. Двор полон людьми. Они там кишат, гудят, и у всех, сударь, одна цель, одно в виду – отличиться. Предоставьте им свободу, и они для достижения своего желания бросятся друг на друга и друг друга удавят. Ну так, сударь, успокойтесь, ничего подобного не случится. Вы можете вступить в придворную среду в полнейшей безопасности. Там царствует порядок. Удивительная дисциплина зовется там пристойностью и вежливостью. Чудодейственное самообладание обуздывает каждого в природных его порывах. Единственный закон царит там безраздельно, выше его нет ничего: надо нравиться. Ах, благоусмотренье, сударь, благоусмотренье! Надо нравиться. Это ценнее всего. Это единственное искусство. Но как, по вашему мнению, можно понравиться королю? Представляя его взорам лица, изборожденные страстями, и наружности, исковерканные выражением внутреннего содержания? Фи! Великий король может переносить только благороднейшие свойства людей, их и следует показывать его взорам. Пускай природа употребит все усилия, чтобы казаться тем, чем она должна быть. Двор, сударь, это штемпель, который вытесняет изображение на металле. Золото и свинец получают одинаковый оттиск. Ах, сударь, удивительное зрелище ожидает вас, начиная с фонтанов. Обратите внимание на воду бассейнов; если ее выпить, она зловонна на вкус. А посмотрите на бьющую струю, она блестит и сверкает. Она ниспадает обратно с гармоничным журчанием. Приблизьте ухо к трубе, – она бурчит и переливается. Ах, Двор, сударь, Двор!

Г-н де Коларсо сделал передышку и продолжал:

– Не думайте, однако, что человек перестает тут быть человеком и лишается характера и страстей. Они продолжают существовать в придворном и производят скрытое действие. Тысячи интриг сталкиваются, скрещиваются и противодействуют друг другу, но борьба честолюбий ведется втайне и молча. Искусство заключается в умении поскрестись пальцем в дверь, когда хотел бы ударить в нее кулаком. При Дворе не убивают противника: его устраняют. Все тут размерено. Что за дело до того, что на дне есть трава и тина, раз поверхность бассейна гладка и ничто в ней не оскорбляет взора? Самая корявая ветка букса или тиса при подстригании предоставляет свою листву, приноравливая ее то к круглому шару, то к совершенному обелиску. Король любит эту правильность; он дает пример ее в своих садах и, налагая ее на нравы и умы, распространяет ее на последние мелочи. Развлечения, игры, праздники, путешествия, занятия – все имеет свое место и неизменное чередование. Даже болезни и смерти делаются событиями обычными и предвиденными. Король первый с истинно королевской манерой относится к смертям вокруг себя, указывает на состояние, в котором следует находиться при подобных случаях. Природа при Дворе подчинена удивительной дисциплине. Человек при Дворе, сударь, есть шедевр нашего века и, может быть, всех вообще времен, так как он сумел установить в себе порядок, которого не было, и приурочить свое поведение к правилам пристойности столь сильной и совершенной, что она сделалась, так сказать, самим существом его.

Больше того, сударь, самое тело, равно как и дух, при Дворе должно соответствовать тому, чего от него ждут. Я хочу сказать этим, что тело должно быть способно на те услуги, которых от него требуют. Здоровье – необходимое условие, так как придворный обязан быть всегда здоровым. Если здоровье обязательство, то безобразие – проступок: никаких калек, увечных, которые представляли бы недостойное зрелище для взоров столь великого монарха. Необходимо, чтобы окружающие короля постоянно напоминали ему, что королевство его здорово и подданные его не уроды и не недоноски.

Вы не должны удивляться, сударь, что необходимым последствием этих требований является большая роскошь платьев и богатство убранства, так как они служат для сокрытия неизбежных несовершенств. Не у всех наружность и фигура соответствуют их происхождению или состоянию и не у всех внешность подходит к занимаемому ими положению. Ими-то и оправданны искусства вышивальщиков, портного и парикмахера: они заботятся о том, чтобы у них была видимость, которой они не имеют и которую должны были бы иметь Однако все к ним прибегают: одни для того, чтобы восполнить свои недостатки, другие, чтобы усилить свои природные достоинства. Благодаря этим ухищрениям Двор представляет собою удивительное зрелище, и я не сомневаюсь, что вы удивитесь и будете им очарованы. Не вдыхаете ли вы его воздух уже с наслаждением? Потому что дорога все идет вперед, и мы приближаемся к нашей цели.

Действительно, дорога была вся загорожена каретами, которые то обгоняли, то встречались с экипажем, где находились господа де Коларсо и де Поканси. Курьеры скакали галопом в облаке пыли. Собака лаяла у колес.

Антуан испытывал странное чувство. Он задавал себе вопрос: пристойно ли его платье прикрывает естественные неправильности его телосложения? Придает ли парик достойное выражение его лицу? Ему хотелось бы иметь какой-нибудь шрам как знак его заслуг. Представить он мог почти то же, что более или менее каждый может представить. Черты его, крупные и определенные, не имели в себе ничего, отталкивающего и ничего примечательного. Сумеет ли он понравиться? Заслужит ли он когда-нибудь монарший взгляд? Он страстно хотел этого. Даст ли ему г-н де Маниссар возможность приблизиться к королю? Если нет, ему останется только вернуться в Аспреваль смотреть, как растет у него хлеб, есть, пить и спать. И ему представился образ барышни де Маниссар. Ее хрупкое и уродливое тело казалось приспособленным к любви. Беспокоил его только ее характер, он был необуздан и капризен. Он закрыл глаза.

Одно слово г-на де Коларсо заставило их открыть:

– Версаль, сударь!