Маркиз д'Амеркер (сборник)

Гребцы торопились, налегая на весла, немножко пены брызнуло мне на руки. Мы причалили и по веревочной лестнице взобрались на борт. Было как раз время. Якоря подымались на ворот. Готовились к отплытию. Я остался один; мой отец поспешил к Адмиралу. Отход оборвал наше прощание. Начались перекрестные свистки; раздавалась команда через рупор. Натянутые паруса вздулись. Отец мой был уже в шлюпке. Мы приветствовали друг друга издали; больше мы никогда не встречались.

Грубый спор, мой выход с хлопанием дверью, день гнева, проведенный в блуждании по полям, суровость пейзажа, окружавшего замок, сильный ветер этого жгучего лета, резкость надменной натуры, каприз неуступчивой гордости, все это вместе с оскорблением, полученным от отца, несправедливость и нелепость которого я переживал снова и снова, сделало из меня какого-то иступленного бесноватого, и, набрав полные карманы булыжника, с яростью в голове и в руках, вечером, с методичным бешенством я разбил камнями все стекла на фасаде замка, так что один удар ранил лоб дворецкого и раздробил бокал, который протягивал ему отец, после чего все дамы вскочили в ужасе из-за стола и убежали.

Садовники нашли меня на другой день в чаще парка, где я просыпал хмель моей дикой выходки.

Эти честные работники, одряхлевшие у нас на службе, не очень были удивлены такой вспышкой. Они увидели в этом, без сомнения, естественное продолжение моих ребяческих проступков – распахнутых мною птичников, истоптанных лужаек, сломанных затворов и однажды варварски срезанных всех лучших роз сада, которые я разбросал по аллеям.

Во время этой выходки мне было семь лет. Воспитание мое с тех пор перешло из рук женщин в руки учителей, которые сменялись каждый месяц нескончаемой вереницей. Я вспоминаю престранные фигуры. Среди них были и толстые, и худые, с большими животами и плоскими спинами, с обликом духовных лиц и с учеными манерами, были истертые лица старых церковников и глупые физиономии юных мирян, от одних так и несло ризницей, от других – библиотекой. Я вспоминаю о них, как о нарушителях моей свободы, и от них всех остались мне кое-какие познания в латыни, еще меньше в греческом, никаких – по математике, отрывки из истории, и от одного из них, к которому я был достаточно расположен, и который где-то кончил свою жизнь поэтом, – точные сведения по мифологии вместе с знанием богов их знаков отличия и любовных историй.

Мои же – начались рано. Мансарды и житницы были местом моих похождений. Моим первым забавам служили матрацы горничных и связки сена пастушек. Мне были знакомы и призывные звонки, прерывавшие любовную игру, и лай собак, смущающий во время объятий. Я обнимал талии служанок и мял деревенские груди. Жеманство камеристок оттеняло наивность крестьянок. Но скоро жаргону одних и деревенскому говору других я стал предпочитать веселых девушек соседнего города. Благодаря одной из них и скандалу оргии, немного шумной, и случилась моя ссора с отцом, из-за его неуместных упреков, последствия которой я мог обдумывать на свободе на борту «Несравненного», под свист свежего ветра, который, вместе с зыбью, несся с открытого моря.

«Несравненный» имел на своем скульптурном носу морскую фигуру, крылатую, покрытую чешуей, позолоченную, а на корме – четырех гениев, поддерживавших, каждый одной рукой, по фонарю с переменным светом и дувших своими золочеными ртами в закрученные раковины.

Разноцветные птицы восточных вод и белые нырки северных морей вились вокруг блуждающих огней нашего корабля.

Голова морского бога отражалась в зеркальных водах и покрывалась брызгами шумных волн. От тропического солнца трескалась ее иссохшая позолота, и луны полярных ночей серебрили ее ледяную улыбку. Она видела недвижными глазами своими выгибы заливов и углы мысов; ее уши внимали безмятежной гармонии прибоя на песчаных отмелях и бушеванию волн у береговых скал.

Разные чужеземные люди подымались на палубу. Мы принимали бородатых людей в одеждах из жирной кожи. Они приносили нам, ничего не говоря, рога. оленей, моржевые клыки и медвежьи шкуры; желтые и церемонные карлики предлагали нам шелковые коконы, резную слоновую кость, лаковые вещи и вырезанных из нефрита, похожего на лягушечью икру, насекомых и божков; негры протягивали нам легкие перья, осыпанные золотой пылью, а с одного уединенного острова прибыли к нам женщины с зеленоватой кожей, и они плясали, жонглируя красными губками.

В течение четырех лет я странствовал таким образом по всем морям. Якорь наш впивался в кораллы мадрепор и в граниты рифов. Ветер, вздувавший наши паруса, дышал то запахом солнца, то запахом снега. У всех берегов делали мы запасы пресной волы Зеленоватая вода болот, чистая вода каменистых ключей оставляли одна за другой на дне бурдюков свой ил и свой песок.

Я посетил много портов: кишащих под солнцем, вязнущих под дождем, стынущих среди льдов, таких, в которых стоят большие корабли, таких, которые ютят раскрашенные фелуки, и, таких, в которых прячутся лишь несколько пирог из коры. Города являлись нам в лучах зари и на закате, то великолепные, то жалкие, громоздившие ступени своих дворцов или прислонявшие к холмам нестройные кучи своих хижин, такие, в которых по ночам слышится гул музыки или в сумерках – песня рыбака, вытаскивающего сети.

Мы приветствовали дожей в мраморных палатах и эскимосов в глиняных юртах. В грязных вертепах мы пресыщались голыми рабынями; в великолепных залах мы ухаживали за нарядными дамами. Дымные лучины и светлые канделябры озаряли наши сны.

Так я узнал все моря. Мы эскортировали королевских особ и охраняли купеческие корабли. Иногда наши орудия рыкали. Расстилался серный дым, разрываемый золотыми молниями. Я узнал и трепет корабля от пушечных залпов, и сотрясение от ядер, вонзающихся в киль. Порванные паруса повисали на сломанных мачтах. Я видел, как тонули корабли. Поджигательные снаряды пиратов не уступали железным крючкам корсаров. Но море еще страшнее тех, что кровенят его. Я видел все его лики: детский лик утр, его лицо полудней, струящееся золотом, его вечернюю маску медузы и бесформенные лики ночи. Добродушная его угрюмость сменялась буйством ураганов. Некий бог обитает в его изменчивых водах; иногда он подымается среди хрипа ветра и рокота зыбей, ухватившись за гриву волн и космы водорослей; облик его создается из пены и водяной пыли; его таинственные руки выпускают когти, и стоя во весь рост, с торсом из смерча, в плаще из тумана, с облачным лицом и молнийными глазами, он вздымает свой призрак из валов и шквалов и, неисчислимый, рушась среди чудовищного лая волн, под гиканье пастей, раздираемый когтями, исчезает в грохоте своего падения, чтобы вновь возникнуть из слюны собственного бешенства.

Море было однообразно тихо и зеркально, когда мы вступили в воды острова Леранта. Мы шли издалека после долгого плавания по туманным водам. Ледяные глыбы растаяли при нашем приближении к этим теплым областям; небо понемногу разъяснело, появилось солнце. Пурпурный флаг вился в легком ветерке, фигура на носу отражалась в зеркале, непрестанно разбиваемом перед ней быстро несущимся кораблем, который дробил хрусталь, и однажды, на закате дня, вахтенный крикнул: «Земля»! Берег показался на одно мгновение в зеленом и розовом сиянии, но с наступлением сумерек влажный туман окутал корабль и затянул все море вокруг нас. Мы медленно подвигались по лиловой воде, в мягкой сырости этих воздушных тканей, прозрачных и волнистых.

Лоцман правил осторожно. Причал был опасен, и место знаменито своими кораблекрушениями. Смутные суеверия окружали этот знаменитый и очаровательный остров, божественный и некогда обитаемый сиренами.

Вдруг, взяв на штиль, «Несравненный» замедлил ход и остановился! якорь заел; тонкий паутинный туман, зацепившись за мачты, повис завесами.

Мы были очень близко от невидимого острова. Мало-помалу распространился восхитительный запах деревьев и цветов.

Приказ о том, что никто не должен покидать борта, резко положил пределы нашему любопытству. Никто этой ночью не должен был сходить на землю. Шумы с острова долетали к нам издали, как бы утончившись от мглы.

Мои товарищи ушли один за другим. Огни погасли. Я облокотился на борт, вслушиваясь в неуловимый трепет снастей и в шаги часового, и так стоял в темноте, насторожив ухо. Позже мне показалось, что я слышу музыку. Она упоительно пела там, прерываясь, как бы просачиваясь сквозь поры тумана. Мягкая губчатость ночи заглушала звуки, но, в конце концов, мне удалось различить концерт на флейтах.

Решение мое было принято быстро. Лоцман дал мне указания. Корабль стоял на якоре посередине песчаной бухты, в пятистах туазах от берега. Я спустился в свою каюту, привязал на шею маленькую буссоль и прокрался на нос корабля, где была фигура Быстро раздевшись, в последний раз определил направление и по спущенной веревке беззвучно соскользнул в море.

Вода была теплая и нежная, и плыл я без шума. Скоро корабль исчез из глаз. Вода журчала у ушей. По временам я ложился на спину, чтобы проверить направление. Скоро я услышал шум волны на береговом песке. Туман просветлел и стал прозрачным паром. Я встал на ноги. Плавучие водоросли коснулись моих обнаженных бедр. Запах речных цветов слился с ароматом морских растений. Маленькая роща казалась темным пятном. Она доходила до самого моря, откуда вздымалась белизна мраморной террасы. От нее вела вниз лестница. Со ступеней тихо стекала вода. С каждой стороны стояло по женской статуе; отлив обнажил их бедра и превратил их в сирен. Гладкая чешуя их хвостов была влажной под моими руками. Я приблизился к одной, потом к другой и, приподнявшись, поцеловал каждую в губы. Уста их были свежие и соленые. Я взошел по ступеням. Наверху – остановился. Звезда блестела над деревьями; широкие аллеи открывались в толще их. Я пошел по средней; она вела к площадке, круглой и обрамленной аркадами из букса, под которыми били, журча, фонтаны.

Посередине, в большой перламутровой раковине, спала женщина. Вода, сбегавшая сзади нее с высокой скалы, роняла брызги на ее грудь и щеки. Она спала, закинув одну руку под голову, вытянувшись в раковине, созданной для ее морского сна. Кругом был ночной полусвет, в котором мерцало ее длинное зеленоватое платье. Она улыбалась во сне. Улыбка ее просудилась под моим поцелуем. Волнистая раковина была удобна нашим соединенным телам. Я взял ее; вздох приподнял ее грудь, волосы ее распустились и, молча, в прозрачной и пахучей тени, под ропот фонтанов, нежданно и длительно, мы отдались, – она, быть может, нагому образу своей грезы а я таинственной богине благоуханного острова.

– Кто ты? – сказала она мне совсем тихо, подбирая свои волосы, влажная прядь которых прильнула к ее взволновавшейся груди. – Кто же ты, приходящий так таинственно в замкнутые сады пробуждать безмятежно спящих? Откуда пришел ты? У твоих губ соленый вкус моря, а тело твое божественно обнажено. Зачем избрал ты мрак, чтобы явиться? Морские боги давно уже правят островом, пройди же по своим владениям. Я построила этот приют во славу Любви и во славу Моря. С моей террасы он виден весь. Приливы смешивают хлопья своей пены с пухом голубей, живущих на моих деревьях. Ветер, точно прибой, гудит в певучих вершинах. Кажется, что глухие отливающие волны воркуют. Я украсила сады мои раковинами и водометами и я воздвигла на ступенях моего порота статуи Сирен, когда-то обитавших в этих местах. Они ли послали тебя ко мне, их сестре, земной, увы? Но зыбь моих грудей согласуется с мерой волн, волны моих волос точно извивы водорослей, и мои ногти похожи на розовые раковины. Я – упоительная и соленая, и это зеленоватое платье так прозрачно, что тело мое сквозит сквозь ткань, точно сквозь воду, которая непрерывно струится по мне. – Она улыбалась, говоря эти речи, потом замолчала и приложила палец к губам.

В то же мгновение флейты запели в иллюминованных боскетах; фонари зажглись на деревьях; послышались шаги и смех.

Мы оба поднялись. Что-то волочилось за моей ступней, и я подобрал длинную водоросль, которой, как поясом, обвил свои бедра. Глубина аллеи осветилась. Факелоносцы, танцуя, освещали путь процессии мужчин и женщин в великолепных костюмах. Шелковые ткани домино вздувались от трепета вееров. Маскарад рассыпался по всему саду. Факелы отражались в фонтанах, и струи воды засверкали, переливаясь брызгами драгоценных камней. Весь лес зазвенел музыкой. Прекрасная нимфа положила мне руку на плечо и, протянувши другую к странной толпе, которая окружила нас, закричала ясным голосом:

– Отдайте честь богу – нашему гостю: он пришел по лестнице Моря к благочестивой куртизанке Гирене из Леранта, которая спала; он поцеловал губы Сирен, что стоят у морских дверей, и уста его тихо сказали мне свое имя. Он наш гость.

И оба, обнявшись, впереди музыкантов и общества которое громко приветствовало нас, мы пошли по аллее, в которой пели фонтаны и флейты, ко дворцу сиявшему, как магический подводный грот, где по столам вздымалась пышная пена серебра и где под потолком сталактитами сияли хрустальные люстры; мы вошли и – нагой, серьезный и радостный – я поднес к губам, после того, как она коснулась ее своими, прекрасную золотую чашу, достойную Амура, имевшую форму женской груди.

Письмо г-на де Симандр

Пользуясь отпуском одного из моих людей, который направляется в ваши края, чтобы написать вам, мой милый кузен, я беру в то же время на себя смелость рекомендовать вам этого бездельника. Это славный парень; вы без сомнения сумеете его использовать. Он умеет найтись во всех обстоятельствах, у него удивительная выдержка и мне бы хотелось чтобы сын ваш именно в этом походил на него, потому что ваш Полидор будет темой моего письма, так как мое собственное здоровье прекрасно, а годы предохраняют меня от того рода приключений, к которым он более чем склонен.

Поэтому о себе я не стану говорить. Меня вы знаете вдоль и поперек, с эфеса до острия, с первой позиции до выпада. Я остаюсь тем же, что прежде, и совершенно не замечал бы течения лет, если бы разница между людьми нашего времени и современною молодежью не заставляла бы меня чувствовать то что отделяет нас. Наша юность непохожа на ихнюю и старость наша слишком далека от них.

Полидор известил меня о своем прибытии и о намерении приехать сюда речным путем ради приятности дороги и живописности берегов. Медленность барок ему больше нравится, писал он, чем почтовая спешка; плеск весел ему кажется более гармоничным чем галоп коренника. Это, по крайней мере, я сумел разобрать в мудреной и лаконичной его записке, которая обеспокоила меня духами своих восковых печатей и совсем ошеломила галиматьей своих бессмыслиц, тогда как претенциозные росчерки его почерка: меня привели в положительное отчаянье.

Я снял очки и сложил их на стол. Я набил трубку и, ожидая, пока этот волокита спустится по реке и высадится на Понбурской пристани, стал курить, глядя на небо, сквозь стекла моих окон, лаская своего пса и так проводя понемногу время.

Вы тоже могли бы познакомиться и с этим кусочком неба, и с моей собакой Диогеном, и с места-ми, в которых я обитаю, мой дорогой кузен, если бы вы когда-нибудь решились на то, что предпринял Полидор; но местопребывание моего воеводства и старый замок, в котором я представляю авторитет государя, советчиком фантазии которого вы являетесь, разумеется, не может соблазнить ничем такого интригана, как вы. У вас свой пост при дворе, и вы не станете рисковать упустить просвет какой-нибудь возможности, теряя время па посещение берлог старого служаки в роде меня. Впрочем, хотя вы и не намного моложе меня, но говорят про вас что вы более подвижны, потому что реверансы пируэты и ожидания в приемных калечат меньше, чем конные форпосты. Осады и засады наделали то, что я вот иду уже вспять, а Вы все еще движетесь вперед, расфранченный и игривый, нюхая табак из бриллиантовых придворных табакерок, тогда как я достаю свой из глиняных горшков кордегардии, – и вы будете читать сквозь черепаховый лорнет то, что я пишу вам при помощи моих роговых очков.

Несмотря на некоторую дальнозоркость, дорогой кузен, зрение мое еще хорошо, и я люблю глядеть на то, что могу созерцать каждый день. Мне близки те предметы, которые окружают меня. Я знаю своих офицеров и по имени каждого из моих солдат, Я узнаю каждого часового по тому, как он стучит прикладом о старые камни крепостных стен. Окно мое выходит на прямую буковую аллею, по которой я прогуливаюсь, облокотившись на решетку, я вижу отвесную стену; направо и налево толстые башни делают ее еще массивнее своей солидной кладкой.

Они поддерживают обширную укрепленную террасу, на которой стоит замок, и воинственный и нарядный, среди деревьев и цветников. Это действительно прекрасное место. Отсюда виден весь город с его домами, глубокими улицами, развернутыми площадями, угловатыми колокольнями и набережной вдоль реки пересеченной мостом.

Однажды, около четырех часов, когда я смотрел оттуда на фуражиров, возвращавшихся с работы с большими вязанками сена (они смеялись, некоторые жевали стебельки цветов), мне доложили, что прибыли барки.

Они были в завороте реки сзади большого острова, поросшего тополями. Я спустился к пристани, чтобы посмотреть, как они станут причаливать. Они приближались понемногу, лавируя меж песчаных отмелей по намеченному фарватеру. Можно было различить четыре – одну за другой. Все были с белыми собранными парусами; борта были выкрашены в яркие краски. Весла больше не действовали. Лодочники пихались шестами. Наконец, они пристали. Их закрепили у набережной и спустили сходни.

Полидор поднялся с подушек, на которых он лежал на носу ладьи. Легкий тент защищал его от солнца; шелковая ткань была растянута поверх четырех серебряных древков; он приподнял ее край рукою, осыпанной перстнями. Костюм его изумил меня; на нем было широкое разноцветное одеяние, а в петлице у него верещал, один из этих пестрых тюльпанов, которых зовут попугаями. Впрочем, сама барка была сплошной птичьей клеткой. Я немного неосторожно, быть может, соскочил на палубу потому что клетки переполненные любопытными птицами всполошились с хлопаньем крыльев и криками, а я носком сапога попал в мандолину, которая тоже валялась там. Кучи книг, в которых я запутался, рухнули в воду и погрузились, увлекаемые тяжестью своих переплетов. Голубоватые, темно-красные, зеленые и пурпурные, их сафьяны и инкрустированные кожи, казалось, сквозь воду, в которую они погружались, превращались в разноцветных рыб, – зеленоватых мурен и оранжевых карпов.

Чтобы завершить смятение маленькая обезьянка, которой я наступил на хвост, с криком влезла на снасти, и, добравшись до вершины мачты, уселась там и щурила глаза на своем голом лице.

Полидор сделал вид, что он ничего не замечает и усадил меня; он выказал себя более церемонным, чем экспансивным, но проявил утонченнейшую любезность. Он пригласил меня обедать.

Барки зашвартовались в линию, и можно было удобно переходить с одной на другую. Накрытый стол ждал нас на второй. Вечер был прекрасный и теплый, а обед – превосходный. Обезьянка, спустившаяся со своей мачты, прыгала вокруг нас, жонглируя стеклянными шариками, которые разбивались, распространяя приятные ароматы.

В конце обеда, придя в хорошее расположение духа, я стал намекать Полидору, что не сомневаюсь в том, что третья барка ревниво скрывает какую-нибудь прекрасную даму, в которую он влюблен. Он улыбнулся и, взяв меня за руку, попросил следовать за ним. Эта барка была устроена несколькими будуарами и салонами для отдыха. Она была обита драгоценными шелками; хрустальные и бронзовые люстры незаметно покачивались от легкой речной зыби; в середине была зеркальная ротонда.

Предложению моему поселиться в замке Полидор предпочел пребывание на своих барках. Четвертая, в которой я оставил его, состояла из удобных комнат. Я пожелал ему доброй ночи и удалился.

Несколько дней спустя он навестил меня. Он нес под мышкой книгу и зонтик для защиты от солнца. Я показал ему замок. Он живо заинтересовался мхами, покрывавшими старые камни. Мне он показался бледным, и я поставил ему в упрек однообразие его жизни. Мои офицеры, добрые малые, умеющие повеселиться, могли бы его развлечь в его уединении. Он отказался. «Нет, – сказал мне он, – я предпочитаю мой плавучий дом. Река навевает сладкий сон: она баюкает еле слышно, и течение ее так же беззвучно, как течение жизни, и чувствуешь, она тебя несет и в то же время не уносит течением. Я люблю мое сидячее уединение; я люблю остроконечную и очаровательную тень, которую каждый вечер бросает на воды ваш замок. Сквозь большую арку моста я вижу тополя на острове; здесь так недалеко море, что некоторые чайки залетают даже сюда, я люблю их полет; лет ласточек тоже развлекает меня, летучие мыши чертят свои круги, и моя обезьянка сторожит их по вечерам. Они птицам то же, что она человеку, и подозрительны и близки».

Увидав, что Полидор упорен в своих странностях, я не стал нападать на них и, перестав им заниматься, вернулся к своим делам.

Я собирался сделать объезд в стране. В назначенное утро, вместе со свитой переезжая мост, я увидел Полидора, который кланялся мне со своей барки. Он только что выкупался в реке и стоял еще весь струящийся водой. Голый, он вовсе не был, как я думал, худым и слабым. Солнце сверкало каплями на его белой коже, и он казался в этом ярком утре гибким, нервным, с крепкой кожей и внушительными мускулами. Я ответил ему на поклон; он нырнул и вода брызнула вокруг него.

По моем возвращении я был ошеломлен теми слухами, которые меня встретили. Полидор убил двух человек на дуэли и вел по всей стране необузданную и неожиданную жизнь. Город и его окрестности шумели молвой, и обычное их спокойствие казалось завороженным. Целый век строгой морали растоплял свою пристойность, как воск, на алтаре дьявола. Веял ветер безумия. Строгие обеды прежних времен превращались в оргии; сдержанные кадрили оканчивались сарабандами; прежние интриги становились скандалами.

Полидор неуклонно вел за собой это безумие, с улыбкой на устах, с розой в петлице. Зараза охватила окрестности. Одни за другим замки, тихие в глубине своих тенистых аллей, оцепеневшие среди своих бассейнов, корректные среди своих парков, осветились иллюминациями.

Распахнулись для танцев залы. Потешные огни заплелись в гирлянды. Праздничные кареты и дорожные коляски встречались посреди дороги, спеша на торжество или на похищение. Начались стройки, лестница каменщика, прислоненная к стене, оказывала услуги любезнику. Начались маскарады. Однажды утром барки, куда щеголи собирались каждое утро получать от Полидора распределение дня, оказались безгласны. Сходни не были спущены; обезьянка больше не влезала гримасничать на мачту.