Собрание произведений. Т. III. Переводы и комментарии

еще один отвечал – ты будешь стар, я буду сед, пойдем соснем с тобой, сосед,

а еще другой – когда труп ногами затопает,

а другой – когда его только что спереди обтяпают,

а другой – да когда манана у него нет,

а еще – когда те свиньи, что учатся порхать, летать научатся.

Все было неверно, Сим взял, словно доктатор, себе пирог, а правильное решенье – все сдаются? – ; когда муж – пусть скалы треснут и трясутся – Сам того пожелает.

Сим Сам того хотел, этот Шем, и был он, стало быть, сущая липа. Шем был липой, низменною липой, и эта низменность выползала вовне прежде всего виа продукты питания. Столь низмен он был, что предпочитал консервированного лосося Гибсена за дешевизну его и вкусовые качества к утреннему чаю прелестной икристой семге или ее игривой молоди или зрелому рулету из копченой ее же, когда бы то ни было изловленной на стальной крючок меж Скоклаксом и Мостодоостровом, и много раз повторял он в своем ботулизме, что ни один в джунглях произросший ананас не пройдет с таким смаком, как крошево из ананьясовых банок Файндлендер и Гладстон, Угловой Дом, Ингленд. Ни один голубо-кровавый бифштекс балаклавы, поджаренный на огне за веру и толщиной в палец, или ножка под желатиновым желе парного барана или хрюкающий хрящик с хреном или честная часть сочного печеночного паштета с горсткой сливовой каши, плывущей по блатам дубомогильным, не добирались они до этого грешедушного юдоши. Ростбиф из Старой Зеландии! Он не желал к нему прикасаться. Смотри же, что бывает, когда жидкий соматофаг проникается ответным чувством привязанности к дравоядному лебедю? Он просто рвется прочь как прочервач, говоря, что скорее развяжется с чечевичною мешаниной в Ервопе, нежели станет мешаться с мешками Ерландского горошка.

Как-то раз, находясь меж наших дурней в безнадежно беспомощном опьяненьи, сей рыбояд попробовал поднести к ноздрям мандрынову корку, но икота, вызванная, вероятно, первычкой к глоттальной паузе, привела к тому, что он с тех пор постопоянно цвел, благоухая как цедра кедра, как цитра у источника сидра на высях лимонных на горах ливанских. О! Эта низость превосходила все пределы возможного углубления! Ни любимая огненная вода ни первейший первач ни палящий глотку джин ни даже честное квасное пиво ее не одолевали. О милый нет! Но наш трагический гаер только сопел, причмокивая над рубероидорубинным оранжевожелтозеленым дрожащесиним виндигодийодирующим яблочным пойлом из прокислых плодов и слыша его твикст по осадочному скольжению чаши, когда он гульфировал в глотку мммннножество тыков его сссодержимого, отблюя до уровня тех низменных подонков, кто всем ровня, от зимних до потонков, зная заране, что им довольно возмущено недогостепреемственностью той несчастной, когда к ужасу своему обнаруживали что не могут принять уж боле ни капли хо ни вапли хохо ни дапдапли хохохо не из-под лап ли освященной особы ерцгерцегини или той же графини, он графин она графиня, заоконная маркиза, а когда у ней вино фехербур, то в ней оно, а та ерцгерцегиния тетушка Уриния. Попахивает, да ведь? Пьянь какая-то. Толкуй о низости.

* * *

О

всё мне

скажи Анны Ливии о

ней желаю слышать. Об Анне Лифее. А ты знаешь ли Анну Ливею? Разумеется, все мы знаем её. Анну Ливиё. Всё мне скажи. Ныне ж скажи мне ж. Помрешь узнавши. Когда знаешь, престарелый бабей облезак под чуку к ей, чтоб сама знаешь что. Да, знаю. Давай дальше. Тихо стирайся. И не обстирайся. Засучи узды и расслабь недоуздки. Да не бодайся же, корова – аа, стоп, пони, – по ли! по попоне. И что бы там ни было, они триниро удоблю на пару трое во Фьендешевом садике. А он кошмарная старая репа. Глянь на рубашонку. Дрянь рубашечка. Черная вода не течет никуда. Ду-у-блин! Мокнет и мякнет с того самого часа на прошлой недельве. Сколько раз я уж ее отмывала? Да я наизусть знаю все местечки, где б ему на сале соскользнуть. Чертов бебес! Только три руки в кулаки, лишь бы ему свое плотичное плутение людям показать. Поколоти-ка его по колодичам колодкою, да чтоб почище. У меня все пяхты опухли, оттираючи эти плесовские пятна. В трубах слизь и грешная гангрена – всё на ней! Чего это он там, говорят, турбоял за хирвиярви в то крысьивое воскрысенье? Между лепой и нетой. Долго ли? Это и по новостятиям передавали, что он там вытворял: мужа с мужалом, кедручей вяжет хамфричей, елисей отгоняет, притирает и прочее. Но тутока будет тутова. Уж я-то его знаю. Куда течёт тенза, туда же и тензуй. Никто, говорит, а на то – некто. Как ты прильешься, так тебе и отольется. Ох редовая ты, старая, репная! Лишь бы с пистовой чтоб разнежениться, только с пидмою разок тряхнуться. С левбережка слева бурчит, с правой сторонки по праву урчит. Право, епископ! Браво! Как он голову держал, как важене подважал. Подмокших дев к аллиа он у глубокалиа со своим величавым гирбом, словно куния на пачкуния. Да не девка ли он сам-то? Большой валдас… Майну мямлит, а рыкун-то у него рочевский. На пробку затычка. Икать-заикаться, что в петле болтаться. Спроси хоть у легавого ликтора, хоть у липового лектора, хоть у нековского неккара, хоть у мальчика с палочкой. Как еучо ивье мохно поиминновать? Сковорода? Гуко Капут Птичий Лох? Да где он на свет являлся и вообще откудова взялся? Из Урготландии? Из Свирстогряда на Катекате? С Гонгреки, с Конецсарьи? Кто там ёбилир ей наковаленком ювиляр? С ведром или там с бедром, не так ли? А с главным, с тем, у Аддама с Ебой, она не расходилась? Ишь какая! Ты мне уткою, я тебе селезнем. Будет тебе гусева кара с перьями, прямо от гузага. Полной мерой. На грани времян страхи и стрёхи чтоб хиппи крысь-мысь. Моза в мышь-озеро. Она может стряхнуть все свои строчки с любовью до точки. А если им не перережениниться, так не к чему былбыло бы и разводиться! Саранья то, уксус сё. Бон-бембос-бембоя, а колено кривое. Кому там нужно было, чтобы он помогал у аиста с пеликаном на пару с бесовецкими и безодельниками. Слыхала я, будто наковырял он презренной маттоллы с майном, когда хитил хату у макарихи, этакий марзос! Паруха!

* * *

Твоя жена: Амна. Анма. Амма. Анна.

– Как хочешь так бери нас, о Дама Мрия, по степеням, как артис леттерарум кве патрона, но боюсь, о моя бедная дма того же имени, что со всеми вашими лешими и пешими, ты вышла надута.

– Увы, живых усладья!

– Лорди До и Леди Донь! Дядя Пузл и Тетя Джек! Конечно же его, глухого и немого, этого старого хамбуггера бойкотировали и герлокиссировали сверху и снизу через флотильиных флажков, сколько я сам ныне понимаю, что было вписано с признательностью и подписано руки прочь. Гогель Могель с Печки Упал. Немое кино для Миллионов. Не было там ни на Датском острове архимандрита, ни мниха на Дамском, ни единой из четырех забегаловок на полном полнолунии его экуанемических консилиабул, ни ни некоторых ни которых дев над почвой невинных под полнейшей поверхностью, но будут близ и около него, г-на Угревиппера, лица сеющего и зеленеющего, его всего бумгалоего, на Твою мощь полагаюсь Господи, ради рифм и форм от частей до кусков после уже совершенного.

– Во всех Ушах бывает Верт, Древняя Эйре век как Пирс Орейли хлоп флепперудручен.

– Подробней!

– А у меня тут все под пальцами: Лигги-пигги лежала в саду. Легги-пегги купалась взаду а пухлые пукеры прыгали перед птуалептом. Ма тут. Да там. Мадас. Садам.

– Патер патруум кум филиабус фамилиарум. (Дядин дед и теткины дудки). Но, или, ну, и, вздымаясь с ее тинистых тенистых водорозделов дабы раз навсегда сменить травматургическое подлежащее и вернуться к сути, чтобы ты сам смог отождествиться с ним внутри себя, волнуясь, но не переливаясь, по крови с папаней, по корму с маманей, ибо тогда слишком много ее, Абы на Лифе и повернувшись вновь к папапане:

– Ведь никогда не было у них прозрачно – шел ли он вместо чая за пивом или за чем-то послаще? Он выпустил Кристи Колумба и тот вернулся голумбь имея в клюве пару невызвозразимых от вора-птички а потом выпустил вонючую Ворону (лекарону) и легавые по сию пору в поисках. Первый из дрожащих среди кум родимых роем кружащих. Его никогда не возможно встревожить, но он должон когда-то восстать. Ибо если будущее заключено в любом прошлом, то оно есть сейчас: кто же тут кто бы не знал Квиннигана и сколько их было при Квинниган’с квейке! Вот как! Его производители, не суть ли они же его потребители? Ваши экзгуменации вокруг его фактификации ради инкантации в процессе деформации. Декламируй!

– Арра иррара хиррара – разве не прибыли они полулегально для исполнения Ад Региас Агни Дапес – фогабоулеры и панибернскеры после нежирных и тощих годов, охотники по шкурам и по скальпам, мессиканты великого бога, алый трейнфул с Двуострой Петардой, объединяя леггатов и преллапов в их внушительном возрасте – два и тридцать плюс одиннадцатикратные сотенные со всеми внутренними и внешними и полноплодовыми из Ратгара, Ратанги, Раунтауна и Раша, с Американской Авеню и Азианской Площади и от Аффриевой Дороги и Европейского Плаца, не говоря об углублениях Ноо Сох Уальдс, от Вико, Меспила, Рок и Сорренто из-за его вожделения в волдырях и ужаса за заразой, в салон его надежд напротив киля его крааля, как жилы железа у Максимагнитной Горы, напуган желая уйти, но сам же встал по пути, мерриониты, дамбдамбдраммеры, лукканикане, Аштумеры и с ними Парки Беттери и крамлёвские Боярды, Филлипсбургеры, Баллимуниты, Рагениаки и Клонтарфская нищета ради размышления о манифесте и выполнения первостатейных своих долгов пред им обоими, по двенадцать камней по бокам с этими их: Да блудствует круль! и их: Швр ир Фрст! и их: Виски к Концу! и их: Писано Евреем! при и посреди утверждённых предположений о стоялых делах в его восхитительной пивной на базаре в журнальном зале у журнальной стены, Хвости и прочие, экспрот, для его пятисот и шестидесяти шести лет полулетия, великий старый Магеннис Мор, Парси и Райли (берут что дают), промытый Ринсеки Пробкой Хлоп и Повторой Грёб с царскими церемониями для обувных магнатов и каучуковых судей и рощи из гущи и муфтий из муслиновых муфт подряд султанские сласти и миндаль майданский, сахибов сироп и правая принчипесса в своём дрессировочном одеянии и царица ночных сосудов и рыцарей полночных и двое салаамиев и пол хамбургера да еще Ханзас Хан с парой толстых махарадж и Германский Гейзер, собственной персоной, серебром из никеля, временно презренный, сам себя двигающий столь эгоистично, и был там Дж. Б. Дуньвлоб первый из покрышкиных нашего времени и винный шик французских стюартов и тюдоров с дубовыми ставками на Цесаревича против Леодегариуса Санкт Легерлегера, верхом на спинке мула подобно Амаксодию Задомнаперёдию, зад, перед и кик в лифт, и он умело вторил шлюшекурвину природному гимну: Эй, кобылки, выше хвост! И так же как и пустующий тронный зал, Маслильня Сухих Хлебов, может спокойно принять у себя Оранских и Мосли, М.П. с позволения Друидов Д.П., Брехонов Б.П. и Флогулагов Ф.П. и Агиапомменитов А.П. и Антепаммелитов П.П. и Короля Ульстера и Герольда из Мюнстера, за Атклеевой Подписью и Атлоновой Росписью и его Имперского Сочетания в единственном числе и его геммоносых потомков в ефодах и ордильнах и его алмазоскулая внука Адамантия Любоковская, все они кровожадные ирландцы, амок и амак, все полностью, без этих своих истощенных пенчабских и догрильских и томильских и гугеротских как их там, после изрядно свежего портера и добрых доз водки, да не забыть бы о браге и про пиво из Персии О’Райли, обмокнутое в его пани аннагола (она подсушивала в Кеннедиевой печи кривые булочки, пекомые мне под выпивку) социализируя и коммуникантируя в обожествлении своих членов дабы надуть и уберечь от огня старенького бедненького василиуса с его артурио склей розовым, то был Додарик О’Гонок Дран, вышвырнутый в мировое отсутствие на круглом столе без потопных светил, и сие столь же верно как брайанов меч у Вернонов, и дюжина и одна и ещё одна сальная свечка вокруг, которые собрали его дочери ради отрезвления его сынов, высоко лёжа во всех измерениях, в притворном одеянии с людоморовой цепью, с ого каким ароматом, флюоресцирующим от его обмоток как вонь благовоний в итальянской лавке, эрика вереском возлегла над его благородным челом, спектр нынешнего, потешающийся над кандидайтами его дадида, изжаренный до изнеможения, оплаканный хилидрынами и шерамимами, нижними и важными, трутнями и доминаторами, древними и ещё более древними верными, с ним, благозавершенным и выставленным на продажу после объективной оценки, он – сальный и славный, самодырьжявный, леченный, меченный, озабоченный, набальзамированный в ожидании облевания его трясины поразительно высоко вознесённой, что выяснилось по завершении его жизни сверх допущенного и тем самым обращенной в ничто.

– Дуй удойно и всем кранты! И все его погибайлушки, пляшущие и трепыхающиеся в двадцать девятом воплощении:

Мыло Мулило! Омо Умыло! Танц леди Деди О! Труп труп труп! О Босс! О Бес! О Мёрзнер! О Морда! Мердь! Мор! Мерзость! Махмато! Мутьмаро! Смерч! Смерть! Смердь! Во Хулил! Увы Халал! Ту Туони! Ты Танатон! Малавинга! Малавунга! Сыр ох Сыр! Зри ах Зри! Хамвос! Хемвус! Умартир! Удамнор! Мамор!

Роквиум вечный да издает глас дольмечный!

Несчастная перпеппертупа да светится в его очках! (Псих!)

– Много веселья в Финноконское воскресенье. Кру умр, да с дров встаёт курароль!

– Боже, сохрани его для жизни сокровенной!

– Буг, Баг, Биг, Бэээг! Жиркость-Эдди-Псарь. Четверых поутру, двоих отобедав, а там ещё троих, но душеньки их ко всем чертям. Не так ли? Навоз. Нанос. На нос. Финн. Fin?

– Невозможная лажа невероятных лжецов! Ты хочешь быть там где ты тут, нежа неисчислимую ножку и, выражаясь окольно, толкать толковищу, а твои хинди и шинди, буйные базарные боровы толкуют только – словно ты малый, сорли бой, и этого-то ты повторяясь добиваешся?

– Я хочу быть тут где ныне ты мало ли, шурли гай звон по покойнику, пока сам живу в собственных обстоятельствах как пьяница во дремоте пронзительно проникая и искательно возникая. Хоть я и не могу выкинуть тот фунт сушеных олив, но способен вылить сверх его сук звука звучащих.

– Оливер! Не ты ли это? Был ли то стон или звон волынок или вой о войне? Внемли!

– Трись трись душа моя! Любовью во плен! С окровавлённым сердцем! С открытым сосудом! С обиженным чувством! С обойденной лапой! Уиски! Уиски! Уиски! Дай деревяшку…

– Гори в Рот и Огнь в Доннербрюхо! Блуждаем ли кругом холмов могильных и что это за застывшая Вавилония, расскажи-ка?

– Кто-то там, кто-то там, кто-то там, кто-то там подлип? Кто-то там, кто-то там, кто-то там?

– Бей бубен-барабан! Рупор к грунту! Дохлый гигант жив! Иглы играют в напёрстках. Каэльский клан! Оп! Кто это там?

– Довгол и Финсхарк, они кружат по кругу.

– Жэнь дзин. Бензин.

– Кромабу! Кромвел к виктории!

– Грызть, гнуть, гнать и гноить их всех до единого!

– Джиньзин.

– О вдовы и сироты, то ваши оплоты! Вечно верны! Роза, вперёд!

– Там крик косули! Белая лань. След плетётся, переплетаясь, псам роги трубят! Пусти, и пусть преследуем! Таитл! Таитл!

– Дай двинем бочку! Трахнем дочку! Папу дави!

– Внемли! Заоблачный отец! Наш!

– Бензин.

– Продан! Я продан! Моя неизвестная моя невеста! Моя первейшая! Моя сестрейпая! Моя прощайшая невеста неизвестная! Заморская, я продал.

– Пипеточка, родная! Нам! Нам! Мне! Мне!