Меч Тристана

А потом спохватился, что рассказывает лишнее, и добавил:

– Но сам-то я родом не оттуда, просто путешествовал много. Сам я из Альбы, и зовут меня Тристан Лотианский.

– Не был я и в Лотиане, друг мой, но много хорошего слышал об этой земле, – откликнулся Эдвард. – Что ж, слава Лотиану и слава отцу твоему, воспитавшему достойного сына. Не согласишься ли ты теперь поехать к королю нашему Марку?

– Охотно, – сказал Тристан.

Ибо куда еще ему было ехать?

Когда незнакомые люди задавали ему прямые вопросы, память услужливо подбрасывала правильные ответы, правда, и неправильные она тоже подбрасывала (зараза!), приходилось выбирать, и пока еще это было непросто. А вот вспомнить свое шотландское прошлое все целиком Тристану никак не удавалось. Прошлое Ивана вспоминалось до сих пор гораздо легче, но он уже понимал, что этими знаниями сейчас и здесь, в совершенно ином мире, пользоваться надо очень осторожно. Фрагментарно. По мере надобности. Если же рассказывать все, судьба его будет печальна. В лучшем случае прослывет безумцем, а в худшем – погибнет как исчадие ада от меча какого-нибудь праведника.

– А верно, отец твой – богатый и знатный человек? – спрашивал старший егерь.

– Да нет, – отвечал Тристан, оттягивая момент ответа по существу и изо всех сил пытаясь не брякнуть вновь чего-нибудь русско-советского. – Не то чтобы очень богатый, а уж о знатности мы и говорить не станем. Был он талантливым охотником и удачливым купцом, но поглотили его однажды волны Испанского моря, царство ему небесное. А я бежал из родительского дома и два с лишним года путешествовал по свету, ибо мечтал посмотреть, как живут люди в иных землях. Но отец действительно многому научил меня, и было мне легко. Однако теперь корабль наш затонул, а лодку мою выбросило на этот берег.

– Хотел бы я побывать в такой стране, где сыновья купцов и охотников умеют и знают больше, чем в иных местах дети баронов. Будешь учить нас, Тристан?

– Всегда рад. Дайте только одно дело закончить.

Туша оленя уже лежала разъятая на все необходимые части, и теперь на помощь Тристану пришел его как бы забытый шотландский опыт.

Внутренности он бросил на расстеленную шкуру и подозвал собак специальным сигналом охотничьего рога, а натертые солью куски оленины наткнул на тщательно отобранные специальной формы рогатины и роздал участникам похода. Особое внимание уделено было так называемому королевскому шесту – наиболее прямому и длинному. Поперек него Тристан привязал ветку, куда нанизал самые лакомые куски от различных частей тела, венчала же эту композицию голова оленя. «Королевский шест» полагалось держать старшему егерю в правой руке и ехать ему надлежало первым. Остальных Тристан построил особым порядком – попарно и в соответствии с ценностью тех частей туши, которые охотникам доверено было нести: большой филей, грудина, корейка, шейка, окорока, лопатки, передние и задние голени…

А потом дорогою решили охотники еще и рыбы наловить. Тут уж Тристан вообще обхохотался: ловили они ее, как первобытные люди – острогой. Впрочем, справедливости ради следует заметить, что рыбы в их реках и озерах водилось немерено, да и руки у корнуолльцев росли из того места, какого надо, так что и острога свой эффект давала. Но все же, мужики, несолидно как-то… В общем, научил их Тристан еще и удочку мастырить: удилище из орешника заделал, лесу – из конского волоса сплел, а крючок аккуратно вырезал из твердого плотного граба, грузило – камень с дырочкой, ну а поплавок – дело нехитрое. В полном восторге были корнуолльские охотники, резвились как дети, таская из лесного озера одну за другой серебристых извивающихся рыбин.

Ну и король Марк принял Тристана с почтением, предложил ему служить в замке Тинтайоль и устроил пир в его честь.

Вечером, когда уже все гости веселыми были, прибыла местная знаменитость – валлийский жонглер по имени Варли. Почему-то эти потомки пиктов и викингов своих бродячих певцов жонглерами звали, влияние французов, не иначе. Тристан сказал бы «бард» или «менестрель». Ну а жонглер – так жонглер. Какая разница? Будет и он теперь, стало быть, жонглером, хотя отродясь больше двух предметов подбросить и обратно схватить не умел. И то все чаще это были «лимонки»: свою туда, врагам кинуть, а от них прилетевшую поймать и опять туда же зашвырнуть.

Бароны корнуолльские восхищались игрою и голосом валлийца, а Тристан послушал-послушал именитого гастролера и понял, что сам слабает не хуже. Понял и сказал:

– Хороша твоя уэльская музыка, жонглер. И древние арморикские напевы прекрасны, особенно те, что посвящены страстной любви Грайлэнта. Но вот хочу спросить: неужели это весь репертуар, что тебе известен, ведь ты, мой друг, уже по третьему разу сыграл нам первые две мелодии. А вот знаешь ли, например, знаменитую песню «Черный рыцарь взял мое сердце в полон»?

Тристан и сам такой песни не знал. Красивое и чуточку смешное название выплыло неизвестно откуда, вероятнее всего из какой-то книжки, читанной в детстве, но валлиец от его внезапного натиска оторопел и поначалу признался в собственной необразованности, а уж потом перешел в ответное наступление:

– Дерзкий юноша, ужели купцы в Лотиане и музыке обучены не хуже валлийских жонглеров? На чем играешь ты: на арфе, на роте или на скрипке? Может быть, на волынке?

– Я на всем играю, – скромно ответил Тристан. – Дай-ка сюда свою арфу, жонглер.

Варли, вконец раздавленный, подчинился.

И Тристан покорил их всех, особенно короля. Сначала играл древние мелодии своей страны. (Своей? Своей, своей. Ты теперь – Тристан, привыкай, никакой ты не Ваня Горюнов. Нет больше Вани Горюнова – проехали.) И всколыхнулись грустные воспоминания у старика Марка: и детство, и юность, и как выдавал он замуж за Рыбалиня любимую сестрицу – нежную красавицу Белозубую Блиндаметт. А потом Тристан плавно перешел к исполнению популярной классики будущих веков, тут уж у баронов и сенешалей глаза на лоб полезли, но благо все пьяные были, никто толком ничего не разобрал и не запомнил. Так что когда после десятой (или какой там?) кружки эля Тристан заиграл им «Песенку о медведях», некоторые уже спали. И он отчетливо понял: пора завязывать, во всех смыслах пора, иначе… Что иначе? Да ничего. Просто ему надлежит как можно скорее свое новое прошлое в памяти восстанавливать, а не дурака валять, несчастных древних людей анахронизмами пичкая. Вот что главное, брат Иван – то есть тьфу! – Тристан.

С тем и заснул тогда. Исторический выдался денек.

Ну а потом вполне обычная жизнь началась. Охотился, рыбу ловил, пас свиней королевских – это считалось очень почетным занятием, опять же с людьми общался, новые языки узнавал. Языки так легко давались – очуметь! Ну, в общем, оно и понятно. Во-первых, в тогдашних языках не столько слов было, во-вторых, он их уже знал немало, а в-третьих, Тристан же не санскрит учил и не китайский, а близкие, так или иначе родственные – датский, шведский, испанский, итальянский, фламандский, галльский, еще какие-то. Совершенствовался, конечно, в боевых искусствах, молодых баронов, мальчишек, «баронят» учил всему, что умел и знал сам. Иногда и сражаться приходилось. Словом, сублимировался Тристан. Именно так – разными способами сублимировался, потому как давняя тоска его по неземной любви, соединившаяся теперь с любовной драмой Ивана, разъедала сердце вдвойне.

Не было в Корнуолле достойной женщины для Тристана. Не было – это он точно знал. А где искать – оставалось загадкой. Просто теперь он стал спокойнее, степеннее, ведь в тело юноши подселился другой человек, пусть и такой же молодой, но умудренный опытом веков, цинизмом новой эпохи и страшной памятью о безумной войне, через которую пришлось пройти и умереть на ней. Память о пережитой смерти – нечто особенное. С этим уже нельзя жить как прежде.

Мучительна тайна любви, но тайна смерти еще сильнее держит в напряжении душу. И магнетическая сила зеленых глаз не отпускала его. Это была загадка похлеще любых других – до женщин ли стало Ивану-Тристану в те странные годы?

Однако, несмотря на все свои странности, был он очень близок к королю. Утешал Марка в часы печали и сам от этого утешался, делался мягче, примирялся с окружающей действительностью. В конце концов здесь тоже можно было жить.

И было еще существо, которое подружило его с этим миром, которое дарило ему минуты и часы ни с чем не сравнимой радости, – его собака. Он взял ее щенком и воспитывал по всем правилам кинологической науки двадцатого века, изученным в спецназе, а также с учетом бесценных знаний древних кельтов, умевших как никто выращивать охотничьих псов в своих лесных селениях.

Щенок был благороднейшей далматской породы. Генуэзский купец, взявший немалую сумму золотом за роскошную брудастую сучку двух месяцев от роду, уверял, что вывез ее из самой Далмации. А далматы в свою очередь клялись всеми известными им богами, что порода эта наидревнейшая, и служили чистокровные далматские доги, называвшиеся тогда, разумеется, по-другому, еще египетским фараонам, чему находится подтверждение в изображениях на старинных североафриканских сосудах. Звали щенка как-то странно, длинным тройным именем Лоренс-Фатти-Ницца (дикий народ далматы – что с них взять!), кличку эту корнуолльцы немыслимым образом переделали в Лукерину, а Тристан простоты ради начал звать свою собаку на русский манер – Луша, именно к этому имени животное и приучилось, а всем остальным – какая разница? – Луша, так Луша, известное дело, Тристан – юноша чудаковатый, иноземных языков знает немало, так пусть и подзывает свою собаку любым диковинным словом.

А Луша росла необычайно смышленой, разносторонне способной и бесконечно преданной Тристану – дивное существо, белоснежное, в веселых черных пятнышках, с мягкой, ну прямо бархатной шкуркой, с очаровательными брылями и продольными складками на шее, с почти черными ушками, стоящими домиком. «Луша! – кричал, бывало, Тристан. – Ко мне!» И она бежала, казалось, со скоростью скаковой лошади, уши развевались на ветру, пятнистые лапы мелькали, хвост торчал стрелой, глаза горели. Добежит, обойдет вокруг, сядет слева, ждет, а по команде «Можно!» взметнется на задние лапы и целует, целует Тристана в лицо и смотрит добрыми, счастливыми глазами. «Будет ли кто-нибудь еще любить меня так? – думал в подобные минуты Тристан. И сам себе отвечал: – Вряд ли».

Жизнь так и катилась сама собой, потихонечку, неспешно, ничего вокруг как-то не происходило. Он бы и не понял, сколько времени минуло, если б не появление Рояля с Курнебралом. И вот тогда события, как обезумевшая лошадь, сорвались с привязи и полетели галопом.

А теперь круг замкнулся. Он снова умирал. Однако по второму разу умирать было не страшно. Противно, тяжело, но не страшно.

О, как плавно и нежно качают волны его ладью! Может быть, он и впрямь давно не здесь и даже не там, может, в каком-то совсем уж третьем мире? В раю, например. На острове Авалон, как его кельты называют. Если таковой существует, Тристан вполне заслужил попасть туда. Вполне заслужил.

И тут он различил голоса. Удивительно близкие. Он даже понял, что разговаривают трое. Прислушался повнимательнее. Говорили по-ирландски. И скорее всего это были рыбаки. Неужели Бог услышал его мольбы и лодку прибило-таки к берегам Эрина? Вот только это еще не победа. Что, если ирландцы все же увидят в нем врага? Ему предстоит сыграть роль, и роль непростую.

– Смотри, – сказал один из рыбаков. – Пустую лодку к нашим берегам прибивает.

– Да, – согласился другой и добавил помолчав, – эту лодку сделали в Корнуолле.

– Откуда знаешь? – спросил третий.

– Э, брат, мне ли не знать корнуолльских лодок!

И тут их понесло. На Корнуолл и корнуолльцев было вылито столько дерьма, вылито виртуозно и с удовольствием, что Тристан почувствовал себя уязвленным, хотя ни в каком смысле корнуолльцем не был. Первое «я» Тристана, то бишь Ивана Горюнова, родилось в Москве. Второе – в Лотиане. Мать – родом из Корнуолла, это так, но матери своей он не знал никогда и знать не мог, не за нее и сейчас обиделся. Просто он с детства не терпел никакой национальной розни, потому и теперь зло взяло, да еще какое!.. Вот он бы им сейчас показал, ох переломал бы кости голыми руками, но нет сил, дьявол, ну нет сил совсем, гады, сломали парус!

И тогда он схватил гитару, и грянул по струнам что было мочи, и запел Высоцкого. «Парус». А голос Тристана был хриплым и низким от жажды и многодневной телесной муки. И звучала песня так натурально! У самого мурашки по коже. Рыбаков ирландских, видно, тоже проняло, замолчали, заслушались, потом плеск весел сделался отчетливым, и вот над ладьей склонились три рожи. Нет, все-таки три лица. И Тристан вдруг понял: эти – помогут.

– Как прекрасно ты пел, чужеземец! Наверное, именно так овевала неземная музыка ладью Святого Бредена, когда он плыл к Земле Обетованной, а море вокруг сделалось белее молока. Ты помнишь эту красивую легенду?

Тристан молчал.

– Э! Да знаешь ли ты наш язык, менестрель? – спросил другой рыбак.

– Знаю, – глухо ответил Тристан. – Хотите, еще спою?

– Хотим, если только остались силы в твоем теле, чтобы играть и петь. Выглядишь ты неважно. Давай мы доставим тебя на берег. Тебе нужна помощь.

– Вы правы, – сказал Тристан еще глуше. – А эта земля зовется Эрин?

– Воистину так.

– Слава Святому Патрику!

– Ты что, ирландец? – удивились рыбаки, чуть ли не все хором.

– Нет, но я очень люблю вашу страну, – разливался Тристан соловьем. – Я не однажды бывал здесь. Ведь я бродячий оркнейский музыкант и всю свою жизнь путешествую по городам и странам. Давеча плыл я с корнуолльским торговым судном в Италию, чтобы у тамошних мудрецов научиться гаданию по звездам, я пока еще очень плохо владею этим искусством. Так вот. В пути корабль наш захвачен был норманнскими пиратами, я сражался с ними, но силы оказались неравны. Выброшенный в море, я чудом вскарабкался на борт этой покинутой кем-то ладьи, и вот Провидение вынесло меня к вашим берегам. Это не случайность, братья мои. Коварные норманны отравили кинжалы свои поганым зельем – видите, как гниют мои раны? – а кто ж не знает, что самые лучшие, самые чудодейственные мази и жидкости умеют делать именно ирландские целительницы.