Когда вернусь в казанские снега…

У Насти в глазах удивление и настороженность. Она жадно впитывает новизну окружающего: шумы ночи, мерцание костра, плеск реки.

– До чего же много на свете удивительного, – вслух подумала она. – Только беспокойно мне что-то… Глухо на этом пикете. То ли дело в городе! Театры, магазины, кино. Я и школу-то кончила не у себя на Шексне, а у брата на Волге, потому что город люблю.

– Так чего же ты сюда ехала? – удивилась Ольга.

– Да вот он меня сбил, – Настя кивнула на Степана. – Только я бы и сама сюда подалась. Всё-таки здорово тут!

– Конечно! А потом, по-моему… – Ольга примолкла, обдумывая, как бы попроще сказать, без напыщенности, – в деревне или на такой вот стройке люди ближе, дружнее. Тут тебя знают на работе, дома, на танцах – везде. Ты как на ладони. Да и природа хорошая штука. Знаешь, попаду я в лес или в поле и, честное слово, радуюсь, как жеребёнок. А зимой могу бегать на лыжах хоть круглые сутки.

– Поэтому ты и пошла в землемеры? – спросила Настя.

– Нет. Я хотела стать лётчицей, но не вышло. Дома у нас неважно: отец давно умер, мама на пенсии. А Зойка, сестра, ещё учится… И пришлось мне вместо лётчицы стать копировщицей. Проработала с годик, и до того мне осточертели калька и тушь – смотреть на них не могла. А тут при нашем проектном институте открыли курсы геодезистов. Я их окончила и попросилась сюда.

– И не страшно, что так далеко забралась?

– Страшно?.. – Оля задумалась. – Нет, справлюсь… Наверно, здорово достанется, а всё-таки справлюсь. А что далеко, так это интереснее. – Она помолчала. – Конечно, ехать сюда я побаивалась, но теперь даже довольна. Здорово здесь.

– Чудные вы, право, девчата, – вмешался Степан. – Ну чего тут особенного? Лес как лес, болото как болото. И заработки почти как в России… Ну, айдате к котлу! Поспело моё варево. Лёха, бери ложку, подсаживайся!

– Я же сказал, что не стану есть эту баланду!

– Ну, как желаете, – со спокойной усмешкой отозвался Степан. – А по мне, что в печи – на стол мечи! Всё съем!.. А к этому вареву да ещё б стопочку: пальцы оближешь!

Поужинали, улеглись на брезент и тотчас заснули.

Оле приснилось, что её обдувает ласковый ветерок, а лица касается что-то бархатное, нежное. Но прикосновение стало щекотать. Оля проснулась, увидела около себя что-то огромное, волосатое, рыжее, испугалась и вскочила. Над ней, опустив голову, стояла сонная Лыска. Оля рассмеялась и погладила её морду. Лошадь всхрапнула, отскочила.

Уже рассвело. На сиренево-розовом небе – ни облачка. Над болотом стелется туман. Рядом безмолвная величавая тайга, вдали видны горы. Из-за них вырывается золотистое сияние. Небо пылает.

«Сейчас взойдёт солнышко», – радостно подумала Оля и крикнула:

– Сони, вставайте! Смотрите, как хорошо!

– Чего ты шумишь? Ещё пяти нет, – недовольно проворчал Алёша и натянул на голову одеяло.

Но поспать не удалось: его стал тормошить Степан Галанов. Алёша бурчал, отмахивался, но бодрая прелесть утра и его захватила. Он встал и наперегонки со Степаном побежал по росистому откосу к реке. Окунувшись, они выскочили из студёной воды, принялись прыгать по берегу, хлопать в ладоши и орать во весь голос:

– У-у, как холодно! У-у-у!..

На берегу появился босой, в галифе и нательной рубахе Ваханкин.

– Ежели бы озорничали младенцы, – сказал он сердито, – это понятно. Но когда две большие дубины мычат по-бычиному и среди ночи будят добрых людей, такого я понять не могу.

Ребята стыдливо умолкли.

Степан развёл костёр и принялся разогревать своё варево.

Бухараев Равиль Раисович

Родился в 1951 году в Казани. Окончил Казанский государственный университет, аспирантуру ВМК МГУ по теоретической кибернетике.

С 1992 по 2007 год работал штатным сотрудником Русской службы Би-би-си в Лондоне.

Автор более тридцати книг стихов, прозы и научно-исторических и экономико-политических исследований: «Модель Татарстана» (1999, на англ. яз.); «Ислам в России: четыре времени года» (2000, на англ. яз.); «Казанский Кремль сквозь века» (2001, на рус. и англ. яз.); «Ностальгия по Откровению» (2005); «Сказ о Казани» (2005, на рус. и англ. яз.); книги прозы «Дорога Бог знает куда» (1999); «Дневники существований» (2003); «Белый минарет» (2006); «Письма в другую комнату» (2011); «Совецкие рассказы» (2011); пятитомника произведений (стихи, проза, статьи) (2011) и др.

Автор более десяти пьес. Они идут в театрах Казани.

Заслуженный деятель культуры Республики Татарстан (2001); лауреат Республиканской премии им. М. Джалиля (1986); лауреат Государственной премии РТ им. Г. Тукая (2006); почётный доктор Института истории им. Ш. Марджани АН Татарстана; член Союзов писателей России (СССР), Татарстана и Венгрии; член Исполнительного Комитета Европейского общества культуры (Венеция), ПЕН-центров Венгрии, США и Великобритании, Всемирной академии искусства и культуры и Всемирного конгресса поэтов (США – Тайвань), Международной академии поэзии (Индия), Общества евроазиатских исследований (США) и др.

Умер в 2012 году.

Вдвоём

(Из книги «Письма в другую комнату»)

Разве не знал я того, что самый дальний мой путь всегда был к тебе, и многие годы любая дорога, куда б ни легла, начиналась с тебя, но ведь и кончалась тобою?

Заработавшись или по обычаю зачитавшись заполночь, ты ещё безмятежно спала наверху, несколько ближе к небесам, и пронзительные вопросы, растворённые во влажном молчании утра, не надлежали тебе в этом сне, стражем и сторожем которого мне давно пристало и выпало быть.

Ты спала наверху, непостижна и далека, как всегда – как впервые; пушистый кедр, – темно зеленеющая хвоя его над фиолетовым лесом в завитых ползучим плющом столпах дремотных деревьев, – призрачная плакучая ива и самый азийский на вид пирамидальный тополь заглядывали в окно спальной мансарды; сквозь росчерки и промежутки ветвей вставал на ближнем горизонте весь неоглядный Лондон, его северные холмы и низкие облачные небеса, а за ними – небеспредельные, но бесспорно зовущие дали.

И вот – как синичка ли, безупречно российская, вспорхнувшая вдруг с устремлённой ввысь ветви единственной и не нами посаженной яблони, промелькнула в протекающих безмолвиях мысль, что мы уже давно и долго странствуем – вместе.

Ты спала, когда я бодрствовал в одиночку – сие было утро разлуки и прощания на день, а вечор и заполночь в одиночку бодрствовала ты, а я спал в обнимку со своими иллюзиями и виденьями, в которых другая женщина усмотрела бы вчуже разве что заумь и всякое умопомраченье, но чужое присутствие – ты это знаешь – неосязаемо и непредставимо, как другое отечество с многим счастьем и горем, что чинит оно человеку. Так и мы, любя до взаимности, причиняли друг другу несочтённость страданий и непознанное без отчаяний счастье, которое, может, в том состоит и таится, чтоб однажды окончательно прозреть сердцем и в единственности любви то ли к женщине, то ли к отчизне, познать смысл и замысел мира – любовь к Одному и Единственному Подлинному Существованью, сотворившему нас из единой души – неразличимо одной для мужчин и для женщин. Я ведь помню:

«О люди, бойтесь Владыки своего, Который создал вас из единой души, и из неё же создал подругу ей, и от них двоих распространил множество мужчин и женщин; и бойтесь Аллаха, во имя Коего вы взываете друг к другу, и страшитесь его особенно в отношении родственных уз. Истинно, Аллах блюдёт над вами».

Как же мало, о Господи, стало нам жизни на Познание и Постиженье! Сам дом, на пороге которого расточались минуты молчания, наш каменный дом на вершине холма, окружённый с севера всходящим по склону истомившимся в озябших почках действительным лесом, а с юга – завитым вездесущим плющом кирпичным забором и маленьким, созданным твоими трудами садом в нарциссах, крокусах и гиацинтах, при всём постоянстве своём был всё же не окончательный дом, а долгий приют на пути в очередную безбрежную неизвестность, мираж – но осязаемый, воплотившийся во искушение сил и надежд. Данный нам в испытанье на перекрёстке странствий, он стал привычен собой и простыми вещами, несущими память иных переездов, – обладаньями, часто лишёнными прозаической пользы, но ведь всякая вещь есть иначе аккумулятор воспоминаний и ощущений: даже и вскользь глядя на них и иногда осязая, мы знаем, что помним одно и переживаем всё то же – сцепленность двух жизней, столь по сути различных, но для чего-то ведь и сопряжённых так тесно?

Дом этот тем ещё и отличен от исчерпанных временем мест пребыванья, что не сводит двух наших жизней насильно, имея сочувствие к природной раздельности человеческих существований: две рабочие комнаты, два нетождественных мира, где в надобности могут укрыться полезное чтение и письменный труд, сопряжены для нас единой стеною, но отворяются в противоположности розы ветров; мои окна смотрят на юг и восток, твои окна на север и запад.

Так же многоразличны порой наши верованья и стремленья, и всё ж тем яснее проницают пространство крова и мира обоюдные связи, сцепляя существованья в обоих мирах, и все различья и разницы здесь пребывают в единстве, а благодати взаимных безмолвий порой проницают осязаемую реальность, как остриё молодого листка проницает древесную почку, а слеза проницает житейскую косность лица.

Так сложилось и вышло, что времени нет: я и не заметил, как времени больше не стало. Тем истовей, тем ясней обозначилось в сердце желанье понять, разъяснить, объясниться – повинными сочетаньями и разночтеньями сбивчивых слов, которых, к твоим вящим обидам, мне так не хватает в быту, но и они даны мне в ненарочитом молчаньи, как сияние знакомых вещей и предметов, сущих лишь для повторных всеосязаний былого.

А истоки былого всё дальше – всё дальше от нас: то начало взаимной судьбы, когда у нас, двух людей, двух разностей, двух одиночеств, не было не только общего дома, но и никаких совместных воспоминаний. Когда же они начались?

Не тогда ведь, в затерянной среди неродных нам обоим июльских лесов и незнаемых нами урочищ подмосковной деревни Бухарово, под нечаянной крышей в заёмной избе с резною террасой – в первом начале обернувшейся жизнью любви, которая тогда и ещё долго казалась нам простым наважденьем сюжета, тёмным искусом и бренным соблазном, достославною страстью, искушеньем судьбы, а иначе, по всезнайству души, – проходным сочиненьем, обычайным романом с мужским или в гордыне тождественным мужскому женским зачином.

«Она его не понимала»… «Он её не понимал»…

Как ни начни подобную повседневную повесть, с первой же посылки скучно замаячит в ней банальное окончанье. Но разве суждено оно было и нам? Кто знает, – если бы не то неодолимое притяженье судеб, и не иная, лишь много впоследствии ставшая явной законодательная справедливость небес, справились бы мы с центробежною силой безудержного эгоизма, который тогда и мне, и тебе мнился разве что самосохраненьем таланта? Ведь только нам и известно, чем именно сквозит иногда из-под множественных пластов горя и радости жизни: отчужденьем и болью взаимного существованья, когда оно ещё требует в жертву все милые сердцу призраки необоюдного прошлого…

Мы, кажется, редко сходились под крышей, но лили дожди, и потому приходилось, да и куда было деваться теми мокрыми вечерами в чужеродной деревне? Мы гуляли и вместе, но как бы поодиночке; притирались друг к другу страшными ссорами и молчаньями, чреватыми новыми ссорами, но во всём – в зрелых листьях ненаших лесов, в журчаньи ручья, в дождевых жемчугах лопухов и крапивы, в нечаянных птицах ненашего сада, в кленовых отраженьях сельской запруды, куда я забрасывал удочку лишь затем, чтоб побыть одному и очнуться от нереальности жизни, – была неизбежность любви и светилась возможность единства. Твоими словами:

вот дикий сад чужой души заброшенной
безлюбый неухоженный безликий
жасмином и сиренью запорошенный