Когда вернусь в казанские снега…

Снова зажила на губах мгновенным поселенцем улыбка. Улыбка, похожая на гримасу. С этой гримасой на лице он бросил руку с ножом вперёд и вверх. Лезвие вспороло холст по диагонали. Потом человек отшвырнул и холст, и нож на пол. По лицу его блуждала уже другая улыбка.

– Всё в прошлом? Я докажу, – шептали его губы. – Я докажу, что сильнее себя вчерашнего! Сильнее себя молодого! Ты права, лучше умереть, чем перестать быть художником…

Всю ночь он писал. Но не хватило ночи, и он писал днём. Но не хватило и дня. Время перестало существовать для него, дни сливались с ночами, явь переходила в сон, а сон – в явь, а он всё продолжал работу.

Он оброс, осунулся, почти совсем перестал показываться на людях. Никого не пускал он и к себе в мастерскую.

– Слава, деньги, успех – какая всё это чепуха! Человек делается мельче, а ему нужно быть большим… Меньше эгоизма, тогда маленькое «я» превратится в огромное «мы». Она права: каждый из нас рождён, чтобы делать человеческие дела, и надо успеть реализовать в себе человека. Главное, дать ему выход в себе. Человек бесконечен, если ощутит себя свободным…

Знакомые, приятели, друзья при случайных встречах не узнавали его. Он отказывался от участия в выставках и выгоднейших заказов, он отошёл от всех дел, в которых прежде был первым лицом, он почти не появлялся в Союзе художников, где его слово раньше было часто законом. Он добровольно сложил с себя всю власть, которой годами добивался прежде. И странные, непонятные речи иногда срывались с его уст. Он походил порой на сумасшедшего, и такая слава постепенно утвердилась за ним в художнических кругах. Постепенно его перестали воспринимать всерьёз. Стали говорить о нём как о художнике и человеке в прошлом времени. Стали забывать. Тем более что никто и не знал, что делает он, находясь сутками за запертыми дверями своей мастерской, – никакого выхода во внешний мир его теперешняя жизнь не имела…

Прошло три года.

Однажды утром сестра нашла его в мастерской мёртвым. Врачи констатировали, что художник умер от нервного и физического истощения. Десятки новых законченных и полузаконченных холстов, написанных удивительно свежо и свободно, загромождали огромное пространство мастерской. Необыкновенная виртуозность исполнения, абсолютная рука, лёгкость и непринуждённость каждого мазка кисти отличали его работы. Отражая время, они несли ещё в себе и какой-то извечно присущий человеку порыв преодолеть невозможное. Были среди этих холстов и портреты любимой им женщины. Его женщины.

Она пришла в его мастерскую. Она рассматривала его картины. Она узнавала и не узнавала в портретах себя, узнавала и не узнавала его… Живопись, очищенная от всего мелочного и будничного, дарила душе урок какого-то небывалого равновесия. Она словно источала свет…

Письма из XIX века

В тот день я написал ей первое письмо:

«Милостивая государыня! Давно я ж?лаю сказать Вамъ, какъ страстно люблю Васъ, но изъ боязни получить отрицательный отв?тъ, я до сихъ поръ м?длилъ со своимъ изъясненiемъ. Да, я люблю Васъ, и единственное мое ж?ланiе – сд?латься достойнымъ сложить у ногъ Вашихъ мою почтительную привязанность…»

Её лицо с русой прядкой волос на лбу, с прекрасными лучистыми глазами. Её полуоткрытые губы, словно она хотела что-то сказать или выдохнуть испуг, страх, радость, но не могла сказать, не могла выдохнуть…

А может, я в ту минуту уже действительно любил её?

Впервые я увидел её в тёплый майский день в трамвае. Она была уже в летнем платьице – зелёные ёлочки, жёлтый фон – и с голыми гибкими руками. Она ехала куда-то с подружкой, длинной и неуклюжей девчонкой, и чему-то счастливо смеялась, и что-то шептала ей на ухо. Выражение лица её постоянно менялось, лучистые глаза сияли. И вся эта непроизвольная игра движений лица, глаз, всего её гибкого тела, которому, видно, не сиделось на месте и которое куда-то рвалось и тянулось, чему она сама, наверное, не отдавала отчёта, была так хороша, и так хорошо было слышать её тёплый, взволнованный какими-то детскими пустяками и счастливый голос, что я сошёл тогда вслед за ней с трамвая и незаметно проводил до дома. Номер её квартиры я узнал, поднявшись вслед за ней по лестнице, имя услышал ещё в трамвае, фамилия же была выведена на табличке, висевшей у входа в подъезд.

У меня дома валялся письмовник-самоучитель за 1909 год, который я купил как-то у одного букиниста. Образцы различного рода прошений, деловые письма по поводу наследства, письмо к даме, потерявшей мужа, и письмо любящего сына к отцу, и т. д., и т. п., и, конечно, около десятка вариантов письменных признаний в любви.

Я раздобыл пожелтевшую от старости мелованную бумагу, сделал гусиное перо, купил в магазине флакончик туши. Письма, естественно, получались изысканно классические и страстные, хотя страсть была, разумеется, в рамках приличия и даже с оттенком строгой и добродетельной печали. Многочисленные «яти», пожелтевшая старая бумага, лирическая взволнованность странного письма, – я не слепо копировал письмовник, а брал оттуда лишь стиль и некоторые, особо понравившиеся выражения, – должны были говорить, что письма писаны из девятнадцатого века. О том же свидетельствовали и самые лучшие розы, которые я находил в городских садах в ночь на пятницу. Изысканные письма и прекрасный букет красных роз по пятницам раз в неделю в точно, до минуты, определённое время приносил в её дом соседский мальчишка, которому я строго-настрого запретил говорить обо мне, как бы его ни выпытывали и ни просили.

Это была прекрасная игра! Весёлой игрой показались письма сначала и ей. Но лето шло, давно отцвели розы, а каждую пятницу утром в восемь часов в дверь стучались и молча протягивали письмо в пакете, заделанном сургучом, и букет свежих, кажется, только что срезанных цветов.

Иногда, не выдержав ожидания, стремясь понять и узнать причину всего этого, она спускалась на улицу, ждала посланца там, но выследить его ей никогда не удавалось. Она боялась уходить в это время из дома. Боялась уехать на каникулы из города. Письма и цветы всё равно бы приходили. О них бы узнали соседи, отец, с которым она жила, весь дом…

Свадьба была тоже в пятницу… Какой славный тогда получился букет цветов, и сколько радости было на её лице!..

Передо мной на письменном столе лежит старый письмовник.

На дворе вновь поздний май, солнце.

«Снова цветут розы», – говорю я себе. Потом достаю лист пожелтевшей бумаги, открываю флакончик с тушью и пишу письмо. «Милостивая государыня!..» – каллиграфически вывожу я пером, но дальше перо не идёт.

Я встаю из-за стола и зачем-то останавливаюсь перед зеркалом. С каждой весной человек, смотрящий на меня из этого зеркала, всё меньше нравится мне. Он становится для меня всё более незнакомым, но я ещё узнаю его. «Опять цветут розы. Прекрасная игра, – говорю я этому человеку. – И эта игра, оказывается, не кончается». Губы старика в зеркале тоже что-то шепчут в ответ, но у меня уже нет времени общаться с ним. «Всё дело в том, что не всё проходит. Кое-что и вечно», – говорю я ему и выхожу из дома.

Сначала я иду на рынок. Кое-кто из женщин, продающих цветы, меня знает, и мой букет роз уже стоит в маленьком ведёрке с водой. Потом я долго еду на трамвае. На окраине города, где начинается большая роща, я выхожу. Весна здесь чувствуется ещё сильнее. Деревья уже выбросили крупные листы и как-то особенно полны жизни. Я миную ограду. И всё больше тороплюсь.

Я знаю, меня ждут…

Яблоки

Они жили вдвоём в маленьком дощатом доме. За садом чернел кочкарник, а сразу за ним пылала река. Старик поднимался рано. Когда, выдираясь из леса, солнце выплёскивалось над миром густой зарёй, он был уже на ногах. Ссутулясь, ходил по саду. Тюкая топориком, колол щепу, разжигал таганку. А когда уже было всё готово, просунув в дверь голову, орал по-солдатски:

– Подъём!

Тут вставал и Вадька.

Поплёвывая на пальцы, обжигаясь, они ели картошку, пили чай. А после день-деньской была белая река. Старик уезжал на лодке рыбачить. Вадька тоже убегал на берег. Туда приходили ребята из Акинских Полян, соседней небольшой деревеньки.

Старик прежде работал механиком на самоходных баржах. Иногда к нему приезжали, и в доме становилось темно и шумно. На скатерку ставили бутылку с водкой, консервы. Старик суетился, бегал в сад, таща оттуда помидоры, огурцы. И был красный, весёлый. Взрослые пили, сосали воблу. Бестолково горланили – больше о пароходах, о каких-то дизелях.

– Сосунки все! Не могут без меня, – кипел радостью старик. – Знают, пальцы золотые. Небось не у каждого. Не обойтись!..

– Ну давай, Тимофеич, давай, – посмеиваясь снисходительно и добродушно, бормотал дядя Ибрагим.

Снова пили, стуча стаканами, потом в ночь ходили на моторке рыбачить, а наутро старик уезжал в город…

Так и текла жизнь изо дня в день. Быстро, как облака на небе. И лето летело куда-то перелётной птицей. Утром пришли из деревни ребята звать на рыбалку.

– Айда, кузнечиков ещё наловить надо, а то мало… И вообще живей поворачивайся, – кричал Федька.

Он был в огромной кепке, в старых мятых штанах. Остальные теснились за ним, прижавшись к забору. Стояли и смотрели в сад.

Чуть поодаль на тропинке стояла Зинка – она тоже была в их компании, – и у Вадьки только от её присутствия непонятно отчего тут же заполыхали щёки и заколотилось сердце.

– Сейчас я. Переобуюсь только, – крикнул он.

Прихрамывая, подошёл старик.

– Никуда не пойдёшь. Яблоки собирать надо для базара. Червивеют… Падальцы, гниль всякая.

Не потушив зевка, он пригнул к щели копчёное, выжженное ветром лицо, как-то остро глянул на ребят:

– А? Дело? Лазать по деревьям я не могу, а вы мастаки. А рыбалка подождёт. Ельцов тощеньких на жарёху, голавлишек… На кой они шиш? Ледащие, маленькие…

И, не говоря больше ни слова, ступил к калитке, отомкнул замок…

Собирали яблоки долго. Крупными, тяжёлыми градинами они сыпались на землю. Ныли руки. И всё тело тоже ныло и болело. Рыжая Зинка о сук расцарапала живот и порвала в клочья платье. Вадька сбился с ног, разыскивая иголку с ниткой.

Но Зинка только смеялась:

– Вот мать тебе задаст!

– Мне? – пугался Вадька.

Удочки лежали на траве у крыльца. Тут же валялась консервная банка для червей, бутылка с кузнечиками. Кузнечики прыгали в бутылке, бились о стекло.