Темная сторона Хюгге

– Там, помимо этих двух чудиков, множество других моментов, если углубиться в суть дела, – сказал Николай, только что вернувшийся с книжной ярмарки в Бельгии, где велась дискуссия по вопросу о ширине брюк Тинтина в книге «Рейс 714 на Сидней».

– Ты на самом деле считаешь, что обычных людей может это интересовать?

– Можешь не сомневаться, сегодня большинство читателей хорошо образованы и хотят знать подробности о Тинтине. Встань и пройдись, Лулу.

– Воскрешаешь меня из мертвых? Да я еще не умерла, – засмеялась Лулу.

– И слава Богу! Просто пройдись разок, хочу услышать вес твоего тела.

Лулу прошла по комнате, так что доски застонали.

– Как ты великолепна, Лулу, теперь, когда ты стала поприземистее. Не больно?

Лулу энергично помотала головой.

– Нет, но мне кажется, я не смогу так ходить на работе. Тяжеловато таскать на каждой руке грузы по семь килограммов. Представь, как я буду с ними ставить больному градусник.

– Я уверен, ты справишься, Лулу.

– Да нет, что-то мне так не кажется, – ответила Лулу.

– Стоп, стоп, Лулу, сосчитай до десяти.

Половицы заскрипели, Лулу стала ходить взад и вперед – просто загляденье.

У нее стало входить в привычку – ходить с чужим весом в придачу к своему, как это называл Николай. Лулу очень шло тратить толику своей счастливости на то, чтобы нести груз собственного тела.

Летом они поехали к родителям Николая на дачу на полуострове Тусе Нес, это был чудесный домик, в котором, в общем-то, можно было жить почти круглый год, и родители Николая подумывали перебраться сюда через четыре года, выйдя на пенсию. Тут возникла невероятно смешная ситуация, когда Лулу осталась поговорить с глазу на глаз с отцом Николая. Он хотел знать, что она думает по поводу платков, в которых ходят мусульманские женщины, но ей приходилось всякий раз, прежде чем ответить ему, считать до десяти, поэтому ее ответы то и дело утрачивали актуальность. Отец Николая успел задать десять вопросов, касавшихся этической стороны ношения мусульманками платков к тому моменту, как Лулу разрешила себе ответить на первый из них. Но под конец Лулу просто уже не могла сдержаться. Она вцепилась в рукав свекра и рассказала, что это Николаю пришла в голову такая идея – чтобы она училась успевать сперва подумать, прежде чем ляпнуть.

– Николай хочет, чтобы я думала, прежде чем ответить! Поэтому я отвечаю вам не сразу. Мне каждый раз приходится считать до десяти. Это так прекрасно и забавно.

Папа улыбнулся сказанному, но не нырнул в ее глаза взглядом, как это делал Николай, и, в отличие от сына, отец Николая смеялся, как все люди, хотя смех его был слегка скованным, напоминая наклонный почерк в школьных прописях. Поэтому Лулу подумала, что не станет показывать ему вообще-то довольно забавные свинцовые блоки, закрепленные у нее на поясе. Тем не менее не оставалось никакого сомнения в том, что между ними возникла своего рода симпатия.

После обеда они гуляли по берегу моря. Николай с родителями шли впереди, погруженные в обсуждение того, что лучше – когда религия есть или когда ее нет. Лулу, отстав, тихонько плелась следом. Она пыталась не отставать, но слишком много весила и вязла в песке. А окликнуть их она не могла, ведь дело обстояло так, что нужно было сперва обдумать, что кричать, и только потом уже кричать. Она видела, как ее ноги зарываются во влажный песок. Ее следы, по сравнению со следами остальных, были гигантскими. Нельзя сказать, чтобы ее это расстраивало. Ведь она была такой счастливой. Просто счастье теперь было тяжеловато тащить на себе. К счастью, семейство остановилось у ларька с мороженым неподалеку, и Николай прибежал к ней.

– До чего ты прекрасна, дорогая. Глядя на тебя, я вспоминаю тот фильм, как его… «Горбатая гора», про двух гомосексуалистов, которые никак не могут обрести друг друга, потому что обществу недостает толерантности. Они скачут верхом, чтобы не чувствовать тяжести себя самих. Точно так же и я чувствую растущую привязанность к тебе, когда ты вот так борешься за каждый свой шаг по жизни.

Лулу ответила ему усталым взглядом. Впервые ей удалось не улыбнуться. Николай был вне себя от радости.

– Ты стала серьезной, милая. Это просто чудесно.

На середине пути

Он как раз праздновал пятидесятилетие, когда все выплыло на свет. Стоял в лучах этого света, готовясь произнести речь.

Дети ползали под столом. Старшее дите и младшее, плюс еще среднее забралось на дерево. Цветы на клумбах. Яблоня в цвету. Весна выдалась, что надо. Все благоухало, как и положено в это время года.

– Дорогая Лоне… Дорогой… папа… дорогие… нет, это невозможно, с чего же начать?

Он улыбнулся, взял салфетку и вытер губы. Тут они захлопали. И он снова стал похож на самого себя. Выдержал небольшую паузу и продолжил:

– Вы все пока еще не в курсе… Не думайте, что я вас не люблю, и поэтому я так… Странная вещь с этими речами. Сначала они раздуваются, наполняемые улыбками и симпатией, но стоит произойти заминке, как они сдуваются, сдуваются и скукоживаются.

Еще секунду назад взгляды гостей, обращенные к нему, были преисполнены ожидания. Они смотрели на него, затем смущенно опускали глаза, чтобы снова поднять их и взглянуть на него. И вот за несколько мгновений настроение резко переменилось. Может, все дело было в том, как он мял в пальцах салфетку? Или в его позе? Или в том, что он ни на кого не смотрел? Смотрел вниз. В самый низ – заглядывая подо все существующее. Гости начали покашливать. Одна из женщин поднялась со своего места – сходить в туалет. Но кто-то усадил ее обратно, «нельзя же просто вот так взять и выйти, когда юбиляр произносит речь…»

Лоне смотрела на него. Что он так силится произнести? Если причина заминки в том, что он теперь предпочитает мужчин, то это уже просто ни в какие ворота не лезет. Она не перенесет еще одного гомосексуалиста. Многие из ее коллег-физиотерапевтов открыто заявляли о своей ориентации. Такая теперь пошла мода. Но Лоне уже сыта геями, еще один – это уже перебор. А как же дети? Толерантность и все такое прочее, это понятно. Но только не Хенрик. Она просто не могла в это поверить. Он всегда клялся, что его заводят сиськи, а вовсе не попки. Это было своего рода страховым полисом, защищавшим от животных проявлений. От всяких эдаких похотей.

Так странно пахнет, подумалось ему. Землей. И листьями. И крошечными зверьками, удирающими прочь, мелькая лапками. И огромными, гигантскими, пустыми глазами.

– Вы не чувствуете странного запаха? – спросил он. – Пахнет чем-то ужасно непривычным, разве нет? Вы не чувствуете? Не чувствуете?

Он посмотрел на своего университетского друга.

– Или это у меня что-то с носом, Эрик? Может, проблема во мне?

Эрик покачал головой.

– Нет, нет, Хенрик, с тобой все в порядке. Ты отличный парень.

Его ноги подкосились. Он медленно упал ничком. Попытался подняться. Но в руках была такая тяжесть. Почти совсем как в тот раз. Но сейчас к нему подбежали Лоне и папа. Он почувствовал прикосновение папиного большого золотого кольца. Они усадили Хенрика на стул.

– Я хочу встать, – крикнул он. – Я не хочу вниз. Мне нужно встать, слышите…

Они отпустили его, и он поднялся на ноги.

– Я должен подняться…

И вот он почувствовал, как похолодела кожа. Тот самый холод, странный, как будто тебя насквозь продувает ветром. Словно кожа была не его, а кто-то ее пришил к телу. И она трепетала на ветру, пришитая не плотно.

– Мне нужно подняться, – повторил он.

– А за каким чертом тебе подниматься? – гаркнул отец, выйдя из себя. – Ты что, возомнил, что мы пришли на юбилей Стриндберга? И ты тут будешь выкаблучиваться, как тебе угодно? Ты недостаточно покуролесил за свою жизнь, счастливчик хренов? Недостаточно?

– Да, папа, – рассмеялся он. – Ты прав. Извини. Только как вам сказать то, что я хочу сказать?

Он пожал плечами. Сильно пахло землей. Глинистой почвой. Почвой, пропитанной водой. Землей, пролежавшей под водой целую сырую зиму. Глинистой почвой, от которой несло минералами, хорошо знакомыми всем, кому довелось в них лежать. Лежать там и бороться.

– Я, наверное, просто скажу все как есть. Я мертв, – сказал он тогда.

Тишина. Взгляды. Бормотание.

– Я мертв, – повторил он. – Я умер, когда мне было восемнадцать. Я уже был мертв, когда мне исполнилось двадцать пять. И сейчас я мертв.

Лоне смотрела на него. Но не произносила ни слова.

– Ты никогда не замечала, Лоне. Это случилось еще до нашего знакомства. Я был женат на женщине, с которой дружил с детства. Она не вынесла произошедшей со мной перемены. В сущности, я вызывал у нее отвращение, так она сказала. Ты стал таким сентиментальным, что даже тошнит, сказала она. Вообще-то меня воротило от тебя с тех пор, как тебе исполнилось восемнадцать. Во все тебе нужно вникнуть, все прочувствовать. Ты никогда таким не был раньше, сказала она, словно зная, что что-то случилось. И правда, случилось. Все потому, дорогая, что умершим необходимо сосредотачиваться на том, чтобы любить. Им на самом деле приходится сосредотачиваться на всем.

– Какого черта ты несешь? – прошептала Лоне.