Лабиринт Ванзарова

Сунув Гортензии платочек, Ариадна приказала успокоиться, ехать домой, ждать вестей. Об остальном позаботится она.

Заботясь о душевном здоровье пациентов, прочими удобствами их не баловали. Четкий распорядок дня и правила поведения больных подкреплялись строгостью обстановки. В лечебных целях, разумеется. Потому отличие больницы от тюрьмы было не слишком заметно тому, кто побывал и там, и там. Здесь имелось даже тюремное отделение для тех, кто попал под судебное разбирательство, и присяжные требуют выяснить: подозреваемый порубил жену топором, потому что умалишенный или хитер?

Палата, в которую привел доктор Успенский, вполне годилась для ареста. Металлическая дверь запиралась на крепкий замок и наружный засов, стены выкрашены в мышино-серый цвет, окно заделано двойной решеткой так, что рукой до свободы не дотянуться. Тусклая лампочка над дверью сидела птичкой в клетке. В прямоугольном помещении размером три шага в длину имелось две кровати. Левая была пуста, матрас свернут. Напротив находился человек, закрытый под горло больничным одеялом. Голова его провалилась в подушку. Из продавленной ямки торчали пики рыжих волос. В глазах его бурлила ненависть. Лежал он тихо и прямо, как послушный мальчик. Одеяло скрывало ремни и матерчатые жгуты, которые держали в покорности. Ванзаров помнил их ласковые объятия.

– Вот наш герой, – проговорил Успенский. Он держался позади, будто опасался, что пациент порвет вериги и бросится на него.

– Сергей Николаевич, вы позволите?

Намек вежливый, но прямой. Доктор замялся, но отступать было поздно, он разрешил пять минут. Обещал ждать в коридоре, мало ли что. Дверь прикрыл так, что осталась достаточная щель подслушивать.

Ванзаров взялся за спинку стула, обнаружив, что ножки накрепко приделаны к полу. Пришлось подчиниться больничному порядку. Прежде чем сесть, отдал поклон и представился официально.

– Господин Котт, ваш доктор довольно подробно рассказал, что с вами случилось. Позволите задать несколько вопросов?

По лицу, торчащему над одеялом, было трудно составить мгновенный портрет. Лишь отдельные детали: больному более тридцати лет, вполне здоров, не считая шишку на лбу, не злоупотребляет крепкими напитками, цвет волос намекал на ирландские корни, а торчащая шевелюра говорила о взрывном, неустойчивом темпераменте. В сочетании с костюмом в желто-красную клетку, который показал Успенский, господин Котт, вероятно, натура нервная, неуравновешенная, подверженная истеричным поступкам.

Взгляд сверлил, но губы стиснуты.

– Насколько я понял, вы путник, – продолжил Ванзаров. – Странствуете между мирами. Прибыли к нам из иного мира, вошли не слишком удачно: ударились о ствол елки на Сенатской площади. Могу узнать, почему выбрали для визита елочный базар?

Молчание.

– Из какого мира к нам прибыли?

Молчание.

– Ваш мир можно назвать четвертым измерением?

Снова молчание. Только губы сжались, побелев.

– Повторили опыт Карла Целльнера и Генри Слейда?

Никакого ответа. Глаза светились яростью. Этот блеск Ванзаров знал. Так отчаянный разбойник, пойманный и скрученный, бросает молнии в бессильной злобе. Охотники говорят, что у матерого волка, которого стреножили, такой же взгляд: разорвал, если бы пасть не связали.

– Господин Котт, у меня нет желания сделать ваше положение хуже, чем оно есть. Помочь вам не смогу. Говорю честно, как есть, – он следил за выражением лица. Нет, не пробиться. – По некоторым причинам мне важно понять, насколько возможны переходы между мирами или четвертым измерением. Мои знания в этом вопросе ограничены трудом христианского философа IV века Оригена Александрийского «О началах». Вам он, вероятно, знаком… Ориген утверждал, что Господь создал множество миров, причем различных. По мысли Оригена, эти миры не могут быть одинаковыми. Иначе Адам или Ева снова совершат грехопадение, снова будет потоп, снова Моисей поведет народ свой из Египта, Иуда снова предаст Господа. Ориген считал, что миры должны значительно различаться. Но сколько их и каковы они в сущности – он признавал полное неведение… Мысль по-своему красивая. Жаль, что Оригена объявили еретиком… Кстати, греки тоже говорили о множестве миров, называя их сферами или эонами. Пророк Варух говорил о семи мирах… Евангелист Иоанн пишет: «В доме Отца Моего обителей много»[23]. Простите, увлекся… Так из какого мира вы прибыли?

Раздалось хрипение, будто больной прочищал горло. Готовится что-то сказать. Или плюнет что есть мочи. Ванзаров вынул дощечку со шнурком. Успенский позволил осмотреть костюм путника. В карманах было пусто.

– Вам известно назначение этого предмета?

Котт дернул головой отчаянно, одеяло не шелохнулось.

– Все вы одинаковы, – прохрипел он и закрыл глаза, будто унимая бешенство.

– Выразитесь яснее, – попросил Ванзаров. Он не стал спрашивать: в иных мирах путник тоже попадал в дом умалишенных и имел дело с той полицией? Кто его знает, как у них там устроено.

– Вы не понимаете… И не поймете, – Котт начал медленно и глубоко дышать. Кажется, гнев затухал.

– Обещаю приложить все усилия, если разъясните…

Путник выдавил хриплый смешок, похожий на кашель.

– Разъяснения… Что это изменит… Уже поздно… Я опоздал…

– Знать – всегда вовремя, – ответил Ванзаров. – Любопытно: насколько другие миры отличаются от нашего? Могу предположить, что там есть Россия, говорят по-русски. Вероятно, есть полиция… Довольно похожее устройство. Не так ли?

– Ванзаров! – вскрикнул больной. – Вы не похожи на других, у вас есть ум. Но даже вы не в состоянии осознать величие того, что называете другими мирами… Вы рассуждаете о четвертом измерении… Как смешно… Четвертое измерение всего лишь дверь, через которую иногда можно войти… Но и только… Для того чтобы переходить из мира в мир, оно мне не нужно… Да, я путник. Я видел многое… Чтобы удовлетворить ваше любопытство, отвечу: миров бесконечность, их так много потому, что они отличаются немногим… Иногда совсем малостью… Я видел таких же, как вы… Впрочем… Я уже опоздал, и ничего не исправить… В этот раз… В другой раз не совершу ошибку…

Психологика, конечно, не могла сравниться с психиатрией в знании больных. Однако Котт говорил так ясно, так убежденно, что Ванзаров не заметил следов помешательства. Недаром доктора предупреждают: больные шизофренией бывают так убедительны, что могут повести за собой толпу.

Одна мысль немного смущала: неужели в других мирах, если они существуют, другие Ванзаровы тоже служат в сыске? Ничего более им не суждено? Вечная и бесконечная обреченность?

– Господин Котт, вы сказали, что опоздали, – неторопливо проговорил Ванзаров, отгоняя видение бесконечной череды отражений Ванзаровых, служащих в полиции. – Чему вы должны были помешать?

Взгляд путника стал ясным, в нем не было злости, только печаль.

– То, что уже наверняка случилось… В этот раз… Ничего не поделать… В этом вашем мире, у которого даже номера нет в моем списке…

– Какое-то преступление?

– Вы мыслите как полицейский… Пусть так… Я хотел помешать, но… Но промахнулся… Опоздал на встречу… Не успел остановить… Последствия будут печальны… Для вашего мира…

Больной лежал тихо, смежив веки, и казался невезучим, которого занесло за решетку больницы умалишенных.

– Вам знаком некий доктор Котт Николай Петрович, ваш полный тезка? – спросил Ванзаров.

Ответа не последовало.

– Ради него перешли в наш мир? Чтобы спасти его? Или его изобретение? Не успели с ним повстречаться на Сенатской площади? Почему именно там?

Глаза резко открылись.

– Не может быть… Необычно… Ну, допустим… И что же дальше?

– Доктору Котту грозит опасность?

Сказав, Ванзаров понял, что логика промахнулась. Совсем немного. Но этого было достаточно. Лицо путника скривилось усмешкой.

– А я-то думал… Эх вы, философ-полицейский… Ладно, так и быть… Только потому, что вы не похожи на других… Котт уже мертв… А его изобретение пропало… Меня это уже не касается… Тут мне делать больше нечего… Тут все кончено… Разбирайтесь сами… Впереди новая дорога… Уходите… Больше от меня ничего не услышите…

И он закрыл глаза. Будто опустил занавес.

Заглянул Успенский, напомнив, что время вышло. Ванзаров спрятал дощечку в карман и вышел в коридор. Доктор закрыл замок на три лязгнувших оборота.

– Как впечатления, Родион Георгиевич?

– Какой диагноз ему поставлен?

– Прошу простить, это относится к врачебной тайне, – ответил Успенский. – Гляжу, пациент произвел на вас глубокое впечатление.

– Необычная личность.

– О да! Займусь его изучением с большим интересом. Мой вам совет: не верьте ничему, что он рассказывает. Некоторые больные обладают своеобразным гипнотическим воздействием.

– Вы должны помнить, что я не поддаюсь гипнозу, – ответил Ванзаров. – Чиновнику сыска по должности верить не полагается. За возможность пообщаться с вашим пациентом – искренно благодарю. Множество миров – заманчивая идея.

Успенский проявил вежливый интерес:

– Что же вас привлекло?

– Если что-то не вышло в этом мире, значит, есть шанс исправить в другом. Это успокаивает, дает надежду… Остается небольшой вопрос.

– Какой же?

– Как попасть в тот мир и что делать, если встретишь там двойника. Кстати, Ориген говорил, что рай – это школа душ. Где души получают сведения о последующем и о будущем.

Промолчал доктор слишком выразительно. А санитары стояли поблизости.

Ванзаров поспешил откланяться.

Дежурный чиновник 3-го Казанского участка приветствовал и доложил, что сыск пуст. Господин Шереметьевский отбыл еще днем, а чиновники разошлись по важнейшим делам. А других у них не бывало.

Ванзаров поднялся на третий этаж, отворил приемное отделение, вошел в темноту большой залы, включил электрическое освещение, повесил пальто на вешалку и сел за письменный стол, задвинутый в угол у самого окна. Подозрительным образом растаяла стопка неразобранных справок, запросов, отношений, заявлений, ходатайств, поручений по розыску беглых и прочая бумажная тоска, что выливалась на сыск обильным потоком.

Неужели коллеги-чиновники проявили дружеское усердие, взвалив на себя скучнейшие обязанности? Поверить в человеколюбие было невозможно. Не иначе господин начальник распорядился. Вроде простое указание, а какое ловкое – убивает сразу двух зайцев: Ванзаров обязан испытать к Шереметьевскому благодарность, а чиновники сильнее его невзлюбить. И то, и то полезно для тонкой подковерной игры, в которой начальнику сыска не было равных.

В окне сгустилась снежная тьма Офицерской улицы. Ванзаров смотрел на падающие хлопья и не мог решить: отправиться на Садовую улицу в адресный стол и выяснить, где проживает доктор Котт? Чтобы к нему наведаться? То есть поддаться бреду больного человека. Если доктор жив, будет досадно, что не сохранил ясность ума. А если нет… Если нет, что тогда? Маловероятно. Не было сообщений о смерти этого господина. Хотя из участка могли не сразу доложить. Да и адресный стол уже закрыт.

Рассмотрев возможности, Ванзаров счел за лучшее дождаться утра. Не придет в назначенный час, будет повод искать доктора.

С одной задачкой покончено. Оставалась более сложная. На часах было девять, а это значит, что в доме брата за стол рассаживаются гости. Стул, который должен занять самый важный гость вечера, пустует. Без него нельзя начинать. Наследница фабриканта наверняка надела лучшее вечернее платье, Елизавета Федоровна сверкает декольте и брильянтами. Борис, напомаженный, в парадном фраке, нервно посматривает на часы. Все готово, чтобы жертвенный ягненок стал угощением ужина.

От этой мысли шея Ванзарова ощутила невидимую удавку. Не прийти – все равно что проявить трусость: выглядеть Подколесиным из гоголевской «Женитьбы», который сбежал от невесты в окно. Да кто сказал, что сдобная барышня его невеста? Кто так решил? Почему за него, взрослого, самостоятельного мужчину, женщины вечно принимают решения? То матушка, то теперь золовка принялась. Когда этому конец наступит?

Взбодрив себя подобным образом, Ванзаров решил отказаться от ужина. Но что делать с другим ужином? Веселая вдова антикварного торговца наверняка закатила стол. От нее нужны сведения, и ничего, кроме сведений. Ситуация будет хуже застолья, за которым Ванзарову устроят смотрины. Тут женить не станут, во всяком случае сразу. Тут натиск будет откровенный. Чувственный.

Для чего вдовушке какой-то чиновник сыска? При таком богатстве и красоте пол-Петербурга будет у ее ног. Один разумный довод: на всякий случай. Связать сладкими кандалами. Чтобы Ванзаров не захотел копаться в убийстве ее супруга. Вдруг откопает, что мадам Морозова не свидетель, а преступница. Откопать-то откопает, но будет поздно: не сможет выдвинуть обвинение, не лишившись службы. Женская ловушка ей по силам.

Бояться порочной вдовушки? Уклоняться от опасности? Не бывало такого…

Или все-таки отправиться к брату?

Клубок сомнений был разрублен стуком в дверь. Вошел дежурный чиновник, отдал послание, которое только что передал не курьер или посыльный, а какой-то кучер.

Крохотный конвертик дорогой бумаги, в каком принято рассылать визитки к праздникам или приглашения на прием. На лицевой стороне быстрым почерком написано: «Г-ну Ванзарову лично». Клапан заклеен. Пахло от конверта… Ванзаров узнал бы этот запах посреди парфюмерной лавки в Париже. Запах неповторимый, единственный, сладостный, мучительный.

Взяв с чужого стола нож для бумаг, он поддел клапан острием и, стараясь не порвать, провел по линии клея. Конвертик раскрылся. Внутри пряталась визитка. На внешней стороне бумага была пуста и чиста. На той, что скрывалась от случайного взгляда, быстрый подчерк вывел: «Жду внизу. А.».

Сунув визитку в конверт, а конверт в карман сюртука, Ванзаров схватил с вешалки пальто с шапкой, несколькими прыжками одолел лестницу.

Вьюга мела, мела во все пределы. Вьюга рыскала по улицам, проспектам, площадям. Искала кого-то в окнах, дворах, подворотнях. Заметала Петербург морозной пеленой. Офицерская была пуста. Никого – ни прохожего, ни мерзнущей фигуры. Только на той стороне улицы стояла карета. На козлах сидел возничий: пряча нос за воротником тулупа, безучастно дремал. В окошке появилось белесое пятно, сделало движение и скрылось. Ванзаров перешел улицу, распахнул дверцу, ступил на подножку, от чего карета накренилась, запрыгнул внутрь и захлопнул за собой.

В сумраке поблескивали украшения бального платья, мех шубы и серьги под газовой шалью, накинутой на сложную прическу, какая требуется для торжественного вечера. Ванзаров понимал только блеск ее глаз.

– Я сбежала с официального приема, сославшись, что разболелась голова. Муж должен был остаться, я попросила карету у знакомой дамы, чтобы добраться до дома. У меня мало времени…

– Простите мою медлительность, – сказал он, проклиная себя, что потерял драгоценные мгновения.

– Как я рада вас видеть, Родион Георгиевич.

– Взаимно, Адель Ионовна, – ответил Ванзаров, не справляясь с голосом. Горло повело себя подло, сдавило и хрипело в самый неподходящий момент.

– С нашей последней встречи прошло, кажется, два месяца, Родион Георгиевич.

– Пятьдесят дней, Адель Ионовна…

Не так давно они общались по имени. Но сейчас, не сговариваясь, будто понимая друг друга и причину, по которой должны говорить так, а не иначе, они обращались, как требуют приличия при встрече замужней дамы и мужчины, стоявшего на несколько ступенек ниже ее. Эти ступеньки социальной лестницы ему не перепрыгнуть. А ей незачем спускаться.

Поощряемый темнотой, Ванзаров смотрел на чужую женщину прямо, не отводя глаз. И не мог насмотреться. В размытых чертах она казалось настолько прекрасной, невероятной, невозможной, словно таких земных женщин нет и не может быть. Она не материальное создание из плоти и крови, она выдумка сна. Приходит в мечтах и уходит, оставляя в сердце тоску.

Словно забыв о приличиях, Адель Ионовна отвечала таким взглядом, будто обмахивала ресницами его лицо. Губы ее чуть-чуть изогнулись месяцем.

– Вы изменились, – прошептала она, продолжая гладить взглядом. – Стали почти прежним.

– Благодарю, – выдавил Ванзаров. Он мял шапку так, что вот-вот потечет сок.

– У нас мало времени, – повторила она.

– Так точно, – брякнул язык, которому не сиделось спокойно.

Волшебные глаза съедали душу. Будто что-то хотели сказать, но не смели и ждали, когда он сам догадается. В карете было тихо. Они оба молчали.

Пришла странная мысль: если множество миров существует, там снова и снова случается это счастливое мучение? Или там ему и ей выпадает шанс испытать другое счастье – простое, земное, немыслимое здесь. Счастье быть вместе, счастье не ломать свою и ее жизнь безумным поступком, о котором потом оба будут жалеть. Поступком, про который занимательно читать в «Анне Карениной», но лучше не испытывать на собственной жизни. Неужели в ином мире все только чуть-чуть по-другому? Надежды нет? Одна неизбежность, сколько миров ни пройди…

Он видел ее лицо, ее глаза, но перед его внутренним взором закрутились, завертелись, побежали странные картины, в которых смешалось все: что было с ним и чего не было, и чего не могло быть, что-то из этого мира, из каких-то других миров. В картинках, сменяемых с быстротой синематографа, мелькала она и другие люди, уже погибшие и еще живые. Странные события, бывшие и небывалые. Да и прочая чепуха. Ванзаров тряхнул головой. Наваждение пропало. Чего не привидится в темноте кареты, когда смотришь в бездну глаз. А бездна смотрит на тебя.

– Верьте мне, – тихо сказала Адель Ионовна. Она сидела прямо, прислонившись к обивке кареты.

– Я вам верю, – ответил он честно.

– Вам угрожает опасность, – проговорила она, выделяя каждое слово. – Узнала только сегодня. Должна была вас упредить. Прошу простить, не могу сообщить детали. Иначе это будет предательством. Вы достаточно умны, чтобы понять, откуда опасность может вам угрожать.

– Благодарю… Благодарю сердечно…

Логике было достаточно. Ванзаров понял.

Опасность могла исходить только от шефа политической полиции, мужа Адели Ионовны. Высший сановник не может оставаться в долгу перед заурядным чиновником сыска. Не может наградить или поощрить: присутствие этого человека будет напоминать неприятную историю, которая чуть не стоила сановнику жизни. Поразмыслив, государственный муж мудро решил, что Ванзаров обманул, то есть припрятал машину страха. Которая так нужна для государственных целей. Никаких сомнений в гнусном обмане. Надо чиновника Ванзарова изобличить и выгнать с позором. А может, упечь за решетку годика на три. Чтобы не смел засматриваться на чужих жен. Или, как его превосходительству намекнули, на то, чего нет и быть не может. Возможности у Александра Ильича огромные. Он с революцией борется, а букашку Ванзарова прихлопнет играючи. Силы охранки будет достаточно.

– Благодарю, – повторил он.

Адель Ионовна протянула карточку салонной фотографии, наклеенной на картонку. В темноте мерцало золото виньеток и медалей фотографа.

– Прошу, примите мой скромный дар. Хочу, чтобы этот снимок был у вас. Смотрели и вспоминали меня.

Соблазн был велик. Видеть ее воочию, а не в мыслях, прятать у сердца.

– Простите, я не могу принять, – заставил он себя произнести.

– Вы отказываетесь?

– Если меня арестуют и найдут при мне снимок, у вас возникнут неприятности. Ваш муж не поверит, что это всего лишь… Всего лишь знак дружбы. Я не желаю, чтобы у вас были неприятности.

Он знал: надо вернуть записку, чтобы следов не осталось. По почерку могут узнать ее руку. Прямое доказательство их встречи. Тут не подозрения, а готовое обвинение, если правильно подать. Надо вернуть, даже если она обидится. Надо вернуть. Только не сейчас… Сейчас сил не хватит. Придет домой и сожжет.

Карточка, которую Ванзаров желал получить бесценным даром, исчезла в складках шубки.

– Вы замечательный человек, – сказала Адель Ионовна, не протянув руки для прощального поцелуя. – Будьте осторожны. Верьте мне, Родион Георгиевич… Верьте мне.

Ванзаров захлопнул дверцу кареты. Возница очнулся, хлестнул застоявшихся лошадок. Карета неспешно тронулась. Он смотрел вслед, пока силуэт не растаял в снежной пелене. Ветер жег. Снег налипал на лицо. Ванзаров не замечал пустяков. Его охватила светлая, невыразимая, сладкая грусть оттого, что сделал, чем пожертвовал и чего не вернуть. Грусть, какую нельзя описать, а только пережить. Но лучше обойтись без подобного опыта. Хотя бы в одном из возможных миров.

Нахлобучив шапку и не застегнув пальто, он двинулся вниз по Офицерской. В доме его ждали книги с холодным самоваром. Ванзаров осматривался, но филеров охранки не заметил. Или еще не приставили, или слишком хорошо ведут.

Недалеко от Вознесенского проспекта из подворотни выскочила барышня, пряча руки в короткой муфте. Нападения Ванзаров не боялся, лишь прикрываясь правым плечом.

– Сударь, прошу простить, – услышал он робкий голосок. – Как ваше имя?

«О боги Древней Греции и не менее древнего Рима!» – мог бы воскликнуть Ванзаров. Жаль, не имел такой привычки. Девушкам так не терпится узнать суженого, что не могут дождаться Святок. Гадают по старинному обычаю раньше времени. Почему женщинам надо знать будущее? Почему спешат? В знаниях одни печали. Что в этом мире, что во всех прочих. Куда спешат милые создания… Зачем дергают судьбу за подол?.. Будет то, что суждено?.. Или не будет.

Философскую печаль Ванзаров оставил при себе. Все-таки под Рождество случаются чудеса. Если уметь их делать. Без магии и колдовства.

– А вы как полагаете, сударыня? – ответил Ванзаров.

– Петр? – спросила она.

Столько надежды, столько ожидания счастья, столько веры в исполнение заветного желания было в ее голосе. Ванзаров обязан сотворить обыкновенное чудо.

– Как вы угадали? Меня действительно зовут Петр… Тимофеевич, – добавил он для правдоподобия.

– Слава Богу! – выдохнула барышня, истово перекрестившись. Как только в милой головке уживается христианство и дремучие языческие верования. Впрочем, не у нее одной. – Спасибо, сударь, что повстречались мне… Хорошего и светлого праздника вам и вашей семье!

Счастливая барышня заторопилась прочь. Пока не исчезла в летящем снеге.

Ванзаров побрел к Вознесенскому.

Дойдя до угла Казанской улицы, он заметил городового, который возвращался на пост, дыша так, что пар валил. Бегать зимой городовым трудно, шинель с шашкой мешали ужасно. Городовой был знаком, из соседнего 2-го участка Казанской части. Отдав честь, он никак не мог успокоить дыхание.

– За кем была погоня, Корнеев?

– Да кто ж его знает, ваш бродь, – не совсем по службе ответил городовой.

Сообразив, что позволил себе лишку, доложил как положено.

Стоя на посту на углу Казанской и Вознесенского, Корнеев заметил, что в середине улицы происходит беспорядок: фигура размахивала руками, отчаянно мутузя того, кто валялся на тротуаре. Драка необычная: ни шума, ни криков, ни призыва о помощи. Беззвучное избиение. Корнеев засвистел. Драчун махнул разок и бросился наутек, к Демидову переулку. Тут уж городовой начал погоню. Сначала подбежал к лежащему. Тот был избит, но живой. Обещав вернуться и оказать помощь, городовой кинулся за хулиганом. Выскочил на Демидов, а того уже след простыл. Корнеев сбегал в оба конца, да без толку. Вернулся он, чтобы отвести побитого в участок и сдать врачу. Однако нашел примятый снег и капельки крови. Жертва исчезла.

Ванзаров захотел осмотреть. Городовой подвел к месту драки. Кровь уже присыпало. Ванзаров нагнулся и заметил след от сапога. В сторону переулка уходила цепочка таких же следов, которую пересекали другие, от сапог городового. Следы исчезали на глазах. И не было Лебедева, когда он так нужен. Оставалось запомнить рисунок в мутной тьме. На подметке виднелся скос, как от хромоты.

Пошарив рукой в снегу, Ванзаров наткнулся на что-то твердое.

– Ух ты ж, финка, – проговорил городовой, разглядывая находку. – Не иначе беглец потерял.

– Как выглядел?

Вопрос привел городового в замешательство: роста среднего, шинель старого покроя до пят, шарфом замотан, на голове фуражка черная. Лица не видел, только со спины. Когда убегал, вроде прихрамывал. Да и что разглядишь в темени?

– Жертву рассмотреть успели?

Блеснуть Корнееву особо было нечем. Господин самый обыкновенный, неприметный, лицо круглое, чисто выбритое, без усов и бороды, лет около сорока, пальто добротное, с воротником.

– Стрижка у него короткая, – добавил городовой. – Вместо шапки кепи модное. Как только не мерзнет в такую стужу.

– Составьте рапорт о происшествии. Подробно опишите нападавшего. Укажите, что неизвестный, на которого напали, оборонялся ножом, – сказал Ванзаров, протягивая финку.

Городовой засомневался.

– Разве так?

– Нападавший не стал бы махать руками, а пустил оружие в дело. Тот, кто лежал на тротуаре, защищался финкой, пока не выбили. Или сам выронил.