Продавцы слов

Продавцы слов
Антон Горынин

«Продавцы слов» – это не что иное, как трип-повесть о возможном будущем в настоящем времени. Как только вы откроете книгу, с вами неведомым ему самому способом свяжется построссиянин Умом, который начнёт рассказывать о том, как и чем в XXIII веке живут нелегальные продавцы слов.

Продавцы слов

Антон Горынин

«Если драма бессодержательна, фильм пустой, а комедия бездарна, дайте мне дозу возбуждающего – ударьте по нервам оглушительной музыкой!»

Рэй Брэдбери, «451 градус по Фаренгейту»

© Антон Горынин, 2018

ISBN 978-5-4493-9703-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Неописуемо противный звук раздаётся внутри вашей головы совершенно неожиданно. Звук этот настолько противен, что вам кажется, будто мозг ваш сейчас разорвёт на мелкие кусочки. Но вот через какие-нибудь несколько секунд звук-агрессор исчезает, оставив после себя таинственный радиошум, поверх которого вы слышите голос, обычный такой мужской голос.

Торгашу, как и всем остальным, нет никакого дела до того, что эта ядерная осень не закончится никогда. Главное, что люди, пусть и малая часть, всё-таки успели спастись. Теперь даже средняя степень лучевой болезни легко излечима. А реальность, застрявшая в межсезонье, людей ничуть не расстраивает. По большому счёту, сегодняшняя реальность их вообще не интересует. У каждого землянина в возрасте 3+ с некоторых пор есть своя реальность. Нет, речь не о внутреннем мире. Я говорю об индивидуальном виртуальном мире. У каждого он свой, это стало возможным благодаря такому чудесному устройству, как встроенный воображатель от отечественной компании «Grusha» – бренда, известного на всём построссийском пространстве, в том числе благодаря оригинальной символике – плода груши, откушенной снизу. Правда, говорят, что символ этот всё-таки частично позаимствован у какой-то прошловековой американской компании, якобы у кого-то есть даже вещественные тому доказательства, но не знаю, не знаю. После Мировой ядерной войны мы окончательно потеряли связь с нашими, как говорил один из прошлых российских правителей, «западными партнёрами». А во время патриотической революции всё западное (в первую очередь американское) уничтожалось целенаправленно. Кто знает, может и правы были очередные революционеры – нынешние временщики. В конце концов, дело не в откушенной груше или яблоке, дело в том, что теперь каждый построссиянин имеет счастливую возможность быть сам по себе. И это официально закреплено в рабочей версии новой построссийской Конституции. Очередная дурацкая (ИМХО) человеческая мечта сбылась благодаря техническому прогрессу. Вживлённый в мозг каждого условного построссиянина биоэлектронный воображатель фиксирует и преобразует определённые мыслительные процессы в реальные ощущения, следовательно, создаёт для воображающего вполне себе реальный мир, в котором тот делает что и как хочет. Стоит ли говорить, что порноиндустрия переживает с тех пор не лучшие времена. Вот только покушать с помощью «груши» нельзя: пищеварительная система по-прежнему умнее человека – её не обманешь.

К сожалению (а порой и к счастью), отечественная «Grusha», прежде всего бюджетный её вариант, часто подглюкивает, выстраивая своему хозяину мир, прямо противоположный воображаемому. Хозяева, конечно, негодуют, но быстро успокаиваются, перезагружаются и живут до следующего глюка вполне себе счастливо, как будто ничего не произошло, да-да, не удивляйтесь (если удивились), народ у нас хоть и «пост», но и через двести с лишним лет всё такой же.

Вот и я сейчас, ругнувшись, ушёл на перезагрузку, а тут ещё и обновления стали грузиться. Сижу жду, разглядывая своего приятеля и в каком-то смысле начальника, сорокапятилетнего, весьма крепкого и телом, и духом мужчину по прозвищу Торгаш. Он сидит на подоконнике и смотрит в огромное тонированное окно. За окном серо-рыже-розовая дымчатая ядерная осень (а вы какой её себе представляли?), которая не закончится уже никогда. Точнее, когда-нибудь она закончится, но не при нашей жизни точно. Но, я почти уверен, Торгашу, как и всем, на это наплевать. Хотя я искренне не понимаю, как он может оставаться к этой вечной осени равнодушным, не имея, повторюсь, обязательного для всех внутреннего воображателя.

– Ум? – спрашиваю я Торгаша. Междометие, как бы это называли пару веков назад, «ум» в нашем постлитературном пострусском языке, в зависимости от интонации и множества ментальных нот, которое человеческое ухо вашего времени и не различило бы, может означать самые разные явления и мысли. В данном случае я спросил Торгаша, почему это он опять загрустил.

– Ум, – не отворачиваясь от окна, отвечает мне Торгаш. Его ответ означает, примерно, следующее: «Да так, ничего».

– Ум, – успокоительно произношу я, имея в виду, что беспокоиться не из-за чего, эту точку точно не спалят, по крайней мере, в ближайшее время.

Наш старый клиент Умау действительно подогнал нам отличный вариант нового убежища, Умау вообще можно верить. Он с нами с первых дней существования нашего подпольного недобизнеса – редкий словофил. И на предателя он совсем не похож.

Торгаш ухмыляется и чешет свой шрам на темени, но едва ли этот его шрам действительно зудит. Свой опрометчивый поступок по самоизвлечению «груши» из головы он совершил более трёх лет назад, рана давно зажила и зарубцевалась. Хотя, я помню, крови было очень много, до сих пор не понимаю, как он выжил тогда. Видимо, действительно дело было в той короткой христианской, кажется, молитве, которую он, корчась от боли, перечитывал про себя снова и снова… Даже инфекцию никакую не подхватил.

А рты наши до сих пор зашиты. И кушаем мы все через герметично вставляемую микрогастростому… впрочем, здесь предпочту обойтись без подробностей.

Помню, как-то спросил у Торгаша:

– Ум? (Торгаш, ты принципиально почти что голыми пальцами извлёк из своей башки «грушу», почему ты не стал разрывать себе рот?)

Этот вопрос его не на шутку разозлил.

– Ум? Ум? Ум! Ум! Ум!? (Ты совсем, что ли? Нет, ты сейчас это всерьёз спросил? Разорванный рот – это же, если засекут, смертельный приговор сразу! А шрам можно волосами прикрыть, на худой конец, объяснить нечаянной травмой! Ты что, действительно этого не понимаешь?!) – кричал на меня Торгаш.

– Ум-ум, – успокоительно проумкал я и больше этот вопрос не задавал ему никогда. Только мысленно возразил тогда приятелю, что нас, если засекут, всё равно казнят, второго не дано. Грустно и весьма жизнеутверждающе.

И вот сейчас Торгаш отворачивается от окна, смотрит мне прямо в глаза и говорит:

– Ум? (Вообще-то я не беспокоюсь, я думаю, может, нам… мне уже открыть рот?)

Сказать, что я удивлён, ничего не сказать.

– Ум? (Ты серьёзно?) – спрашиваю.

– Ум. (Пока нет, просто задумался.)

– Ум? (Это был бы серьёзный шаг, Торгаш, помнишь, как ты разозлился, когда я спросил тебя о том, почему ты не разорвал себе рот?)

– Ум! (Я просто задумался сейчас, ничего серьёзного, любой словофил об этом задумывается периодически!)

Я молча киваю, соглашаюсь. Торгаш отворачивается к окну, вздыхает, думает дальше. О чём думает, не знаю, боюсь даже предположить теперь после такого его заявления. А рты нам зашивают власти, это обязательная процедура при рождении, за неисполнение которой ввели смертную казнь, ни много ни мало. Рот у построссиянина должен быть зашит с самого рождения, чтобы он, не слыша речи взрослых, рты которых соответственно тоже зашиты, не дай Бог, не научился разговаривать. Языки, тем более русский, под официальным запретом уже больше полувека. По мнению сегодняшних временных властей, с помощью языка из поколения в поколение передавалось много лишнего. Под «лишним» следует понимать, прежде всего, историю, какой она была на самом деле. А в нашей бывшей стране, которую всё-таки разбомбил некогда принятый нами с распростёртыми объятиями Китай, который мы разбомбили в ответ, существование людей должно быть основано лишь на двух столпах, на двух, так сказать, всеобъемлющих чувствах: смирении и патриотизме. Больше ничего. Совсем ничего. Наш построссийский народ теперь живёт в своих изрядно покалеченных очередной войной домах, каждый своей воображаемой жизнью. Воображать позволено всё что угодно, но в обязательном порядке каждый построссиянин должен не меньше девяти часов в день (без выходных) посвятить восстановлению своего реального города и стать родителем хотя бы одного ребёнка. Мы с Торгашом никакую реальность не восстанавливаем, и это одна из причин, хоть и не самая главная, того, что мы сегодня во всемирном розыске…

Да, я всё говорю «бывшая страна», «построссияне», людям из вашего настоящего требуется некоторое пояснение и на эту тему. Дело в том, что мы сейчас живём в недогосударстве, которое ещё не определилось со своими статусом и устройством. Вот и называемся условно ПострОссией. За эти пару сотен лет – между вашими и нашими временами – вообще столько всего было. Но главные катастрофы произошли в последние для нас тут почти сто лет. Первая мировая ядерная война, в которой до сих пор неясно, кто победил; местная антидемократическая или патриотическая (как угодно) революция; десять лет гражданско-религиозной войны якобы мирных мусульман с радикально настроенными христианами. Гуманитарная катастрофа, миллионные жертвы, крах экономики, культуры… и вот мы с Торгашом здесь – в нашем новом убежище и одновременно явочной квартире для словофилов, ждём покупателей, смотрим через окно на руины и эту страшно красивую ядерную осень…

Подождите-ка… Торгаш поворачивает ко мне голову, сейчас как проумкает ещё что-нибудь… Нет, глаза закрыты – спит. Поёжился. Спит. С ним такое бывает. Сначала думает свои тяжёлые (говорю без иронии) думы, потом, видимо, в этих размышлениях и засыпает. А я спать не хочу. И виртуалить больше не хочу. Я мог бы объяснить вам, как и почему подключаюсь к вашему сознанию, однако и сам толком не понимаю, как и зачем это происходит. Может, как-нибудь со временем буду что-то понимать и объяснять вам.

Пожалуй, продолжу разбирать наш архив. Каким чудом мы перевезли сюда весь наш товар, оставшись незамеченными, не понимаю, видимо, действительно, каким-то чудом. Так что пока отключаюсь, но ещё вернусь, будьте начеку.

Противный звук снова пронзает вашу голову, но мозг ваш опять не взрывается. Звук быстро исчезает, не оставляя после себя ни голоса, ни тихого межвременного, как вы теперь понимаете, радиошума.

2

В вашей голове снова совершенно неожиданно раздаётся противный звук. Звук практически тут же исчезает, остаются уже знакомые вам таинственный радиошум и голос.

У нас тут вечер. Девятый час. Торгаш всё спит на подоконнике, а я, как и планировал, потихоньку разбираю оставшийся товар, он же архив. Архив наш остаётся довольно большим, всё потому, что слова сегодня плохо разбирают. Постграждан можно понять – товар запрещённый, дорогой, да и тех, кто умеет читать, всё меньше и меньше, даже притом, что лучевая болезнь нынче всё равно, что насморк – так же не смертельна. Люди сегодня чаще мрут от нервного истощения – воображатель воображателем, но работает-то он на психической энергии своего хозяина. Кстати, вы, наверное, недоумеваете, зачем нам вообще деньги, если всё можно вообразить. А затем, чтобы приобрести и грамотно вшить себе «грушу» нового поколения – с более высоким разрешением. Ну и, конечно, для того, чтобы иметь возможность вливать себе через гастростростому питательный раствор покачественнее да пополезнее. Впрочем, более продуманные постграждане копят деньги на будущее, в котором, как они думают, будет какая-то вменяемая экономическая система и реальные перспективы на реальную жизнь, а то и на Возрождение – начало новой постъядерной эпохи в истории человечества и страны.

О! А вот и мой любимый раритет – «Записки из подполья». Обожаю эту книгу, вся эта комната в углу и оформившаяся в ней философия экзистенциализма… Вот странное дело: родился-то я намного позже того, как само слово «экзистенция» стало чуть ли не ругательным. Копаться в себе, задумываться о том, кто ты, зачем и куда идёшь, стало пошлым ещё, по-моему, у вас там – в начале двадцать первого века. Я родился гораздо позже, но откуда во мне тяга к этой теме? До сих пор не понимаю. Но каждый новый кусочек страницы с очередным словом отрываю для покупателя так, как будто это кусок моего собственного сердца, – вот как люблю эту книгу. Знаю «Записки…» наизусть, но покупателям показываю их в последнюю очередь.

Вот ещё пара шедевриков, мировая классика, девятнадцатый век, двадцатый… Смотрю на старинные книги, и прямо слёзы наворачиваются, какую культуру мы потеряли, от чего отказываемся, какие откровения стараемся забыть через этот запрет на язык, на слова, прекрасные глубокомысленные русские слова… А теперь вот «ум» да «ум» кругом.

Но есть отдельные словофилы, готовые отдать за новое для себя и старое для мира словечко последние деньги. А некоторые сами приносят на продажу свои библиографические раритеты.

Правительство решило лишить нас языка, но великую русскую культуру так просто не убить! И у Торгаша, я знаю, несмотря на его прозвище, главная цель не выручка, а сохранение, хотя бы частично, той – доумной – великой культуры. Хотя сам он строит из себя циника, барыгу какого-то, но я-то вижу его насквозь, и верю ему, иначе бы не пошёл за ним, обрекая себя на долгие прятки и смертную казнь, которая обязательно случится в конце всех концов. В общем, дорогие мои предки, что бы дальше с нами тут ни произошло, я хочу, чтобы вы там у себя знали: мы боремся за наши язык и культуру и будем бороться до конца! Собственно на дальнейшую, более агрессивную борьбу мы и копим деньги. Национальная валюта у нас хоть и временная, но всё же валюта. Правда, не знаю, как нам удастся перевести всё наторгованное в электронный формат…

Опа, стучат. Торгаш, как всегда в таких случаях, просыпается мгновенно и тут же хватается за свой лазерный пистолет, но стук вроде бы условно правильный. Подозреваю, что пришёл наш постоянный друг, тот самый Умау.

Вместе с Торгашом, настороженно переглядываясь, тишайшими шагами подходим к двери, я смотрю в глазок… Точно – Умау. И чьё-то изящное, если не сказать худое плечо рядом с ним.

– Ум? (Это кто с тобой?) – строго спрашиваю Умау через дверь.

– Ум. (Своя.) – отвечает Умау.

Смотрю на Торгаша, он отрицательно качает головой, обращаюсь к Умау с ещё более строгой интонацией:

– Ум? Ум! (Что значит своя? Пусть хоть лицо покажет, плечо мне не кажется знакомым!)