Миф страны эдельвейсов

Баба Шура завыла, цепляясь за сапоги офицера. Но тот отпихнул плачущую женщину и направился к выходу.

– Herr Oberst![1 - Господин полковник! (нем.)] – раздался вдруг голос.

Офицер, заслышав немецкую речь, с удивлением обернулся. Анна, всеми забытая, завернувшись в одеяло, стояла около печи. Став всему свидетельницей, она не могла допустить, чтобы деда Василия и Димку расстреляли. Возможно, то, что она делает, безумие и только все усугубит, но она должна что-то предпринять! Анна продолжила по-немецки:

– Господин полковник, умоляю вас, отпустите старика и мальчика! Мальчик – мой троюродный брат и, как все мальчишки в его возрасте, он сорвиголова. Но ведь это не причина для того, чтобы убить его!

Офицер подошел к Анне и, с интересом взглянув на нее, спросил:

– Где ты научилась так хорошо и почти без акцента говорить по-немецки?

– Я была учительницей немецкого языка в Нерьяновске, – ответила Анна. Она дрожала всем телом, не столько от холода, сколько от страха.

– Подросток будет расстрелян. И старик тоже. Мне знакомы подобные уловки. Вы пытаетесь оказать сопротивление рейху. Этого я не потерплю! Казнь станет для всех уроком!

Димку и деда Василия вывели из избы. Анна знала, что последует дальше – короткая автоматная очередь, и она потеряет двух любимых людей, чья вина заключается в том, что они пришлись не по нраву немецкому офицеру.

– Господин полковник, у вас есть дети? – набравшись мужества, произнесла Анна. Она понимала, что вопрос может стать последним в ее жизни, однако она не могла не предпринять еще одну попытку спасти Димку и деда Василия.

Лицо немецкого офицера окаменело.

– Что ты себе позволяешь, русская! Тоже хочешь сдохнуть? – процедил он.

– Я вижу, у вас тоже есть дети, – начала Анна, понимая, что терять больше нечего. – Я не сомневаюсь в том, господин полковник, что вы прекрасный отец. Ваши дети наверняка сейчас находятся в Германии. Мальчик и старик – мои единственные родственники. Мой сын недавно умер. Пожалуйста, проявите снисхождение, господин полковник! Вам нет причин бояться нас!

По мере того, как она говорила, лицо офицера наливалось кровью. Анна поняла – она перешла границу дозволенного и теперь последует ужасная реакция. Не исключено, что ее вместе с бабой Шурой тоже расстреляют. И только потому, что она пыталась воззвать к совести немецкого офицера.

Рука офицера скользнула во внутренний карман, Анна зажмурилась. Сейчас он вытащит пистолет и застрелит ее на месте.

– Вот моя семья, – услышала она вдруг голос немца и распахнула глаза.

В руках у него оказалось не оружие, а несколько фотокарточек. На них была изображена тонкая, модно одетая женщина с тремя детьми – двумя девочками и мальчиком.

– Я очень по ним тоскую, – добавил офицер.

Затем, видимо, поняв, что не к лицу ему изливать свою тоску какой-то русской, вздрогнул, спрятал фотокарточки в карман и распорядился:

– Приведите мальчишку и старика обратно, если, конечно, их еще не расстреляли.

Через минуту Димка и дед Василий оказались в избе. Офицер, смерив Анну странным взглядом, заметил:

– А ты, когда выздоровеешь, нам пригодишься. Нам нужны люди, говорящие по-немецки.

Немцы, забрав почти все съестные припасы, удалились. Баба Шура с ревом бросилась к Анне и, обняв ее, запричитала:

– Так я и знала, что во всем имеется божье провидение! Ты спасла Димку и деда! Бог будет к тебе милостив, Аннушка!

– А я все равно в партизаны уйду! – упрямо заявил Димка.

Баба Шура, снова схватив полотенце, принялась стегать внука, приговаривая:

– Тебя и деда едва не расстреляли, а ты снова за глупости? Забудь о партизанах! Иначе в подполье запру!

* * *

Так началась немецкая оккупация Нерьяновска и соседних деревень. Потянулись унылые, полные смертельной опасности, унижений и поборов дни. В избу к бабе Шуре и деду Василию поселили двух солдат, которые заняли жилое помещение. Самим же хозяевам пришлось ютиться в пустом сарае.

Анна медленно, но верно шла на поправку – ее личное горе отступило на задний план, и она все реже и реже думала о смерти Петюши. Оккупанты вели себя развязно и нахально, требуя продовольствия и издеваясь над жителями деревни. Однажды был обнаружен удушенный немецкий солдат. На следующий день мужчин в возрасте от пятнадцати до шестидесяти пяти лет собрали на площади перед сельсоветом и велели рыть большую канаву. Вечером того же дня каждого десятого из них расстреляли – в назидание остальным.

Офицер (оказавшийся вовсе не полковником, как его величала Анна, а всего лишь майором) наведался к ним в избу еще раз. Он заявил, что отныне молодая женщина будет работать у него в качестве горничной.

– Ты говоришь по-немецки в отличие от всех остальных примитивных жителей этой чертовой деревни, – сказал он. – Будешь хорошо исполнять свои обязанности, сможешь получать особый паек. Но учти: если посмеешь работать на партизан, то тебя и твою семью немедленно расстреляют!

Димка, узнав, что Анне суждено работать на немцев, сказал:

– Ты должна помочь Родине! Например, раздобыть секретные документы. Или подслушать разговоры фрицев!

В бывшем здании сельсовета, переоборудованном под резиденцию немецких офицеров, работало еще несколько деревенских женщин. На их долю выпала черная работа – ежедневно мыть полы, стирать белье, прислуживать за столом, мыть-чистить посуду, выполнять любые прихоти.

Некоторые из жителей деревни перешли на сторону оккупантов и добровольно записались в полицаи. Одним из таких стал товарищ Симончук, бывший политагитатор, некогда пламенный коммунист и сталинец. Теперь же он расхаживал по деревне, покрикивая на соотечественников и контролируя сбор продуктов и выполнение работ. От бдительного ока бывшего политагитатора не ускользал ни один косой взгляд, он всегда слышал замечания, направленные против немецкой власти, и немедленно докладывал обо всем своим шефам.

– Вот ведь какой гнидой оказался товарищ Симончук! – плевался Димка. – А я ему верил, выше отца родного ценил, а он, предатель, теперь на фрицев работает!

Симончук упивался своей властью и измывался над жителями деревни больше и чаще, чем сами немцы. Именно он навел на след нескольких раненых партизан, которые прятались в подполье одного дома, он указал, кто был членом партии и кто грозился саботировать приказания немцев.

Всех, кого он выдавал, постигала одна и та же участь – неминуемая смерть. Симончук, плешивый рыхлый тип с гнилыми зубами и маслеными глазками, давно, еще задолго до войны, подкатывал к Анне, однако получил от ворот поворот. Однако, как выяснилось, не забыл отказа и все еще питал надежды в отношении молодой женщины.

Как-то в конце октября он заявился к Никишиным. Димка, увидев своего бывшего кумира, пробурчал крепкое ругательство. Полицай, вывернув подростку ухо, произнес:

– Ну вот что, сопляк: еще раз услышу, велю деда с бабкой расстрелять. А теперь марш отсюда, молокосос, я хочу с Анькой поговорить!

Она знала, о чем собирается с ней беседовать Симончук. Еще в бытность свою политагитатором он, что называется, клал глаз на красивых молодых женщин, а когда заделался полицаем, то вовсе потерял голову. Оккупационные власти сквозь пальцы смотрели на его проделки, предпочитая не вмешиваться. Все в Гусёлке знали, что одного слова Симончука достаточно, чтобы человека убили – или, наоборот, пощадили. И он беззастенчиво пользовался своей властью.

Баба Шура и дед Василий поспешно покинули избу (к тому времени солдат, что обитали у них, перевели к соседям, и Никишины снова вернулись из сарая в дом). Симончук водрузил на стол бутылку вина и коробку конфет.

– Вот, красавица, для тебя, – промурлыкал он.

Анна ощутила еще большее отвращение к полицаю. Симончук ей никогда не нравился, но в роли предателя и палача он был мерзок и одновременно жалок.

– Давай налетай, – стал открывать коробку Симончук. – Знаешь откуда? Из самой Германии! Ты такого в жизни не пробовала, Аня.

Затем полицай откупорил бутылку, налил себе в бокал, осушил его и, крякнув, продолжал разглагольствовать:

– Красное рейнское. Такое офицеры пьют, вот и мне кое-что перепало. Нет, ежели по мне, так лучше нашей самогонки ничего на свете нет. Но я же для тебя, Аня, принес. Ну, чего стоишь, присаживайся!

Он хлопнул ладонью по колченогой табуретке. Женщина все не решалась последовать приглашению. Симончуку это не понравилось. Опорожнив второй стакан, он зло буркнул:

– Ну что ты ломаешься, как дворянская дочка? Не видишь, Анька, как я для тебя стараюсь? И вино заграничное принес, и конфеты шоколадные с начинкой – все для тебя! А ведь мог просто оттащить на сеновал, задрать юбку и...