Смерть ничего не решает

– Отпусти, расскажу.

Звяр вытащил из-за пазухи камень, приладил к широкому ремню пращи, крутанул, примеряясь.

А если сейчас? Если ему надоело ждать? Это ж просто совсем, что ворону, что человека…

– Ты ж поел, – сказал Бельт. – Отпусти меня. Не трону, Всевидящим клянусь! А хочешь, выведу? Я тропы знаю. Чего тебе в лесу делать? Зима скоро. Замерзнешь.

Пялился-пялился, дышал шумно. Пращу вертеть перестал, и казалось, что всерьез раздумывает. Но вот тонкие, точно углем нарисованные брови сошлись над переносицей, и Звяр произнес:

– Ворона маленькая. С нее брюхо крутит. Зайца бы. У меня был заяц, но кончился.

Звяр согнулся пополам и сплюнул чем-то вязким.

Может и выгорит. Только бы время потянуть еще чуток.

– Я мамку слышу, – прошептал мальчишка ни с того, ни с сего. – Она померла, а я всё одно слышу. Мамка не велит спать. Говорит, ежели засну, то помру. А мне идти надобно… Только поесть сначала. Хорошо поесть.

Его вытошнило минут через пятнадцать. Как только Бельт услышал затяжной кашель, то переломанной змеей пополз к краю ложбины. Не успел: подскочивший сбоку Звяр, сопя от натуги, столкнул обратно на дно. Снова скрючился, заплевывая листву и Бельта.

– Не всех в этом мире можно жрать! – заорал Бельт, пытаясь зацепиться за корень. Корень, хрустнув, отломился, а Звяр, вытерев губы, ответил:

– Всех, дядечка. Всех.

И Бельт знал, что во многом мальчишка прав.

К вечеру приморозило. Узкая туча разродилось крупчатым снегом, который солью рассыпался по земле. Бельт лежал, глядя в мутное ночное Око, и думал о том, что Мафу и Зуре в чем-то даже повезло.

– Почему ты еще живой? – спросил Звяр, разгребая кучку листьев. Вытащил трухлявую деревяшку и, расколов, принялся выбирать сонных личинок. – Подыхай давай.

– Отпусти.

Звяр только мотнул лохматой головой и сказал уже привычное:

– Я есть хочу.

– Тогда чего ждешь? Убей. Или духу не хватает?

– Зачем убивать? Ты сам помрешь. Скоро.

– А ты?

– А я уйду. Далеко.

Дальше неба и седого тумана, что застилает глаза. Вот-вот накроет, унимая боль, убирая холод и ломоту в костях. Чего дергаться? Мальчишка делает, что может. И кому как не Бельту его понять? Только помирать все равно паршиво, даже с пониманием.

– Я в Белый город уйду, дядечка. Там хорошо. Там всем хорошо, и много еды.

Туман свивался башнями, отчего-то кривыми и похожими не то на Понорки, не то на длинные стволы кхарнских пушек, что целились в Око, грозя земным небесному.

– И когда все будут сыты, то никто не станет воевать.

– Станет.

– Нет!

– Да, – Бельт с трудом повернул голову и, ухватив губами жесткий лист, принялся жевать.

Лист резал десны и царапал уже не единожды пробитую шкуру шрама, наполняя рот смесью грязи и гнили. На зубах заскрипела земля, а к горлу подкатил ком сухой тошноты. Выплюнуть жевок не вышло, так и прилип к подбородку. А Звяр достал нож.

Волглый сумрак вздрогнул от тугого стона рога. Сиплый звук сбил с лещины последний лист, спугнул стаю синиц и стих, растворившись в тумане. Звяр замер. Заткнулась сойка, рыжей тенью взлетела на сосну белка. Исчезла. Стало настолько тихо, что Бельт услышал дыхание мальчишка: мелкое, частое, как у кобеля на случке. Забухало, отдаваясь в стылую земли, сердце. И земля ответила приглушенным топотом.

Звяр сорвался с места и принялся торопливо закидывать Бельта листвой, приговаривая:

– Лежи, дядечка. Тихо лежи!

Издали донеслось конское ржание. Если заорать…

Звяр на четвереньках подполз к костру, опрокинул на него загодя приготовленную кучу мокрых листьев и, выхватив из-под корней какой-то сверток, скатился обратно в ложбину.

– Лежи, дядечка, лежи. Найдут – плохо будет!

Сверток оказался старым чепраком. Истершийся, в корке глиняной коросты и листьев, он был неотличим от земли. Накинув полог на Бельта, Звяр нырнул следом, приник и ладонью зажал камчару рот.

Кто бы они ни были, но шли близко. Звенела упряжь, скрипели ремни, смешивались голоса.

Совсем рядом захрустели ветки, и Звяр дернулся, мазнув скрюченными пальцами по ране. Бельт впился бесчувственными пальцами в землю.

Только бы собак не было, только бы не было собак.

Мальчишка лежал, прижавшись лицом к груди, и дышал через раз. Они теперь в одной упряжке – преступник, почти что дезертир, и его малолетний пособник. В лучшем случае зарубят на месте.

Остановились.

Трое? Пятеро? Если толковый разъезд – не меньше. Впрочем, Бельту и одного нынче хватит.

Над головой зашумели листья, кто-то тяжелый заскользило по дальнему склону. Ругнулся. Прошел краем. Совсем рядом.

– Живее давай! – крикнул кто-то, не особо довольный.

– Сейчас!

Тяжелый не торопился. Чавкали сапоги, продавливая глинистый берег. Плескалась вода. Скрежетали ножны, цепляясь за камчу.

А в груди булькало, переливалось, давило кашлем. И мальчишка сверху. Тяжелый, хоть на вид и скелет скелетом.

– Хватит плёскаться! – донеслось, перекрывая прочие звуки. – Потом отскребешь! Кровяки он не любит. Кто ее любит-то?

Бельтово плечо вдруг хрустнуло под нажимом, пошло вбок, и вывернутая рука натянула веревочные путы. Растянула. Всего чуток. А боль – к ней он привык.