Моя система воспитания. Педагогическая поэма

Под вечер мы с Антоном возвращались домой. Блестевшая сытой шерстью Мэри была запряжена в легковые сани. В самом начале спуска с горы мы встретили неожиданное в наших широтах явление – верблюда. Мэри не могла пересилить естественное чувство отвращения, вздрогнула, вздыбилась, забилась в оглоблях и понесла. Антон уперся ногами в передок саней, но удержать кобылу не смог. Некоторый существенный недостаток наших легковых саней, на который, правда, Антон указывал, – короткие оглобли, – определил дальнейшие события и приблизил нас к указанной выше новой комсомольской организации. Развернувшись в паническом карьере, Мэри колотила задними копытами по железному передку, пугалась еще больше и со страшной быстротой несла нас навстречу неизбежной катастрофе. Мы с Антоном вдвоем натягивали вожжи, но от этого становилось хуже: Мэри задирала голову и бесилась сильнее и сильнее. Я уже видел то место, на котором все должно было окончиться более или менее печально: на повороте дороги у водоразборной будки сгрудились крестьянские сани на водопое. Казалось, спасения нет, дорога была загорожена. Но каким-то чудом Мэри пронеслась между водопоем и группой городских саней. Раздался треск разрушаемого дерева, крики людей, но мы уже были далеко. Гора кончилась, мы более спокойно полетели по ровной, прямой дороге. Антон получил даже возможность оглянуться и покрутить головой:

– Чьи-то сани разнесли, тикать надо.

Он было замахнулся кнутом на Мэри, и без того летящую полной рысью, но я удержал его энергичную руку:

– Не удерешь, смотри, у них какой дьявол!

Действительно, сзади нас широко и спокойно выбрасывал могучие копыта красавец-рысак, а из-за его крупа пристально вглядывался в неудачных беглецов человек с малиновыми петлицами. Мы остановились. Обладатель петлиц стоял в санях и держался за плечи кучера, потому что сесть ему было не на что: заднее сиденье и спинка саней были обращены в шаткую решетку, и по дороге волочились обгрызанные и растерзанные концы каких-то санных деталей.

– Поезжайте за нами, – сердито бросил военный.

Мы поехали. Антон радостно улыбался: ему очень понравились усовершенствования в экипаже, произведенные нашим беспокойным выездом. Через десять минут мы были в комендатуре ГПУ, и только тогда Антон изобразил на физиономии неприятное удивление:

– От, смотри ж ты, на ГПУ наскочили…

Нас обступили люди с малиновыми петлицами, и один из них закричал на меня:

– Ну, конечно, посадили мальчишку за кучера… разве он может удержать лошадь? Придется отвечать вам.

Антон скорчился от обиды и почти со слезами замотал головой на обидчика:

– Мальчишку, смотри ты! Кабы не пускали верблюдов по улицам, а то поразводили всякой сволочи, лазит под ногами… Разве кобыла может на него смотреть? Может?

– Какой сволочи?

– Та верблюдов же!

Малиновые петлицы смеялись.

– Откуда вы?

– Из колонии Горького, – сказал я.

– О, так это же горьковцы! А вы кто, заведующий? Хороших щук поймали сегодня! – смеялся радостно молодой человек, созывая народ и показывая на нас как на приятных гостей.

Вокруг нас собралась толпа. Они потешались над собственным кучером и тормошили Антона, расспрашивая о колонии.

– А мы давно собирались побывать в колонии. Там народ, говорят, боевой. Мы вот к вам приедем в воскресенье.

Но пришел завхоз и сердито приступил к составлению какого-то акта. На него закричали:

– Да брось свои бюрократические замашки! Ну, для чего ты это пишешь?

– Как – «для чего»? Вы видели, что они с санями сделали? Пускай теперь исправляют.

– Они и без твоего протокола исправят. Исправите ж?.. Вы лучше расскажите, как у вас в колонии. Говорят, у вас даже карцера нет!

– Вот еще, чего не хватало, карцера! А у вас разве есть? – заинтересовался Антон.

Публика снова взорвалась смехом:

– Обязательно приедем к ним в воскресенье. Отвезем сани в починку.

– А на чем я буду ездить до воскресенья? – завопил завхоз.

Но я успокоил его:

– У нас есть еще одни сани, пускай с нами сейчас кто-нибудь поедет и возьмет.

Так у нас в колонии завелись еще хорошие друзья. В воскресенье в колонию приехали чекисты-комсомольцы. И снова был поставлен на обсуждение тот же проклятый вопрос: почему колонистам нельзя быть комсомольцами? Чекисты в решении этого вопроса единодушно стали на нашу сторону.

– Ну, что там они выдумывают, – говорили они мне, – какие там преступники? Глупости, стыдно серьезным людям… Мы это дело двинем, если не здесь, так в Харькове.

В это время как раз наша колония была передана в непосредственное ведение украинского Наркомпроса как «образцово-показательное учреждение для правонарушителей». К нам начали приезжать наркомпросовские инспектора. Они не скрывали от нас, что в сельском хозяйстве мало понимают, что удел педагогических проблем может быть известен мне больше, чем им. Это уже не были подбитые ветром, легкомысленные провинциалы, поверившие в соцвос в порядке весенней эмоции. В соцвосе харьковцев мало интересовали клейкие листочки[115 - Словосочетание «клейкие листочки» произносит Иван Карамазов («Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь…») – один из главных персонажей романа Достоевского «Братья Карамазовы» (1879–1880 гг.).], души, права личности и прочая лирическая дребедень. Они искали новых организационных форм и нового тона. Самым симпатичным у них было то, что они не корчили из себя доктора Фауста[116 - Речь идет о главном персонаже трагедии «Фауст» (1808–1832 гг.) немецкого писателя, основоположника немецкой литературы нового времени Иоганна Вольфганга Гёте (1749–1832).], которому не хватает только одного счастливого мгновения, а относились к нам по-товарищески, вместе с нами готовы были искать новое и радоваться каждой новой крупинке.

Харьковцы очень удивились нашим комсомольским бедам:

– Так вы работаете без комсомола?.. Нельзя?.. Кто это такое придумал?

По вечерам они шушукались со старшими колонистами и кивали друг другу сочувственно головами.

В Центральном Комитете комсомола Украины благодаря предстательствам[117 - Предстательство – ходатайство.] и Наркомпроса, и наших городских друзей вопрос был разрешен с быстротою молнии, и летом двадцать третьего года в колонию был назначен политруком Тихон Несторович Коваль.

Тихон Несторович был человек селянский. Доживши до двадцати четырех лет, он успел внести в свою биографию много интересных моментов, главным образом из деревенской борьбы, накопил крепкие запасы политического действия, был, кроме того, человеком умным и добродушно-спокойным. С колонистами он с первой встречи заговорил языком равного им товарища, в поле и на току показал себя опытным хозяином.

Комсомольская ячейка была организована в колонии в составе девяти человек.

[30] Начало фанфарного марша

Дерюченко вдруг заговорил по-русски. Это противоестественное событие было связано с целым рядом неприятных происшествий в дерюченковском гнезде. Началось с того, что жена Дерюченко, – к слову сказать, существо абсолютно безразличное к украинской идее, – собралась родить. Как ни сильно взволновали Дерюченко перспективы развития славного казацкого рода, они еще не способны были выбить его из седла. На чистом украинском языке он потребовал у Братченко лошадей для поездки к акушерке. Братченко не отказал себе в удовольствии высказать несколько сентенций, осуждающих как рождение молодого Дерюченко, не предусмотренное транспортным планом колонии, так и приглашение акушерки из города, ибо, по мнению Антона, «один черт – что с акушеркой, что без акушерки». Все-таки лошадей он Дерюченко дал. На другой же день обнаружилось, что роженицу нужно везти в город. Антон так расстроился, что потерял представление о действительности и даже сказал:

– Не дам!

Но и я, и Шере, и вся общественность колонии столь сурово и энергично осудили поведение Братченко, что лошадей пришлось дать. Дерюченко выслушивал разглагольствования Антона терпеливо и уговаривал его, сохраняя прежнюю сочность и великолепие выражений:

– Позаяк ця справа вымагае дужэ швыдкого выришення, нэ можна гаяти часу, шановный товарыщу Братченко[118 - Пер. с укр.: Так как это дело требует безотлагательного решения, нельзя терять времени, уважаемый товарищ Братченко.].

Антон орудовал математическими данными и был уверен в их особой убедительности:

– За акушеркой пару лошадей гоняли? Гоняли. Акушерку отвозили в город, тоже пару лошадей? По-вашему, лошадям очень интересно, кто там родит?

– Але ж, товарищу…

– Вот вам и «але»! А вы подумайте, что будет, если все начнут такие безобразия!..

В знак протеста Антон запрягал по родильным делам самых нелюбимых и нерысистых лошадей, объявлял фаэтон испорченным и подавал шарабан, на козлы усаживал Сороку – явный признак того, что выезд не парадный.

Но до настоящего белого каления Антон дошел только тогда, когда Дерюченко потребовал лошадей ехать за роженицей. Он, впрочем, не был счастливым отцом: его первенец, названный им несколько поспешно Тарасом, прожил в родильном доме только одну неделю и скончался, ничего существенного не прибавив к истории казацкого рода. Дерюченко носил на физиономии вполне уместный траур и говорил несколько расслабленно, но его горе все же не пахло ничем особенно трагическим, и Дерюченко упорно продолжал выражаться на украинском языке. Зато Братченко от возмущения и бессильного гнева не находил слов ни на каком языке, и из его уст вылетали только малопонятные отрывки: