Миражи искусства

Мы с того дня стали часто наведываться друг к другу уже как партнёры по договору. Как и у всех в деревне, в подворье у деда основным кормом при отращивании свиней служила тогда отваренная кукурузная крупа с урожая на собственном огороде. Высушенные в початках и отшелушенные зёрна дед сам дробил на грохотавших далеко за стенами избы ручных жерновах-дерунах, а отваривала бабка, его супруга. Жернова были и у меня. И кукурузы я со своего огорода припас прилично. Только я варил зёрна непромолотыми. Варил подольше, до разбухания. По общесельскому рецепту, в корыто ещё добавлялись картофельный и тыквенный отвары, свёкла, вдоволь воды, скудные остатки со своего стола. До заморозков, то есть когда подопечных ещё только определяли в «интенсивный» откорм, прямо с грядок полагались им капустные листья. Эффект говорил сам за себя: то, что мой кабанчик употреблял, выходило из него очень здорово похожим на то, как оно выглядело в начале, в натуре. Ветеран, узнав о моём «новшестве», бурно, до слёз расхохотался. С издёвкой, нахлопав меня по узеньким худым плечам, он несколько раз громко и многозначительно повторил: «Ну и ну!». Впрочем, сказал он, уже уходя, договор пусть остаётся в силе, может, мол, что-нибудь ещё придумаешь, посмешнее…

Становилось ясно, что вряд ли бы я мог рассчитывать на выигрыш. Между тем промелькнули недели, месяцы; приближался финиш откорма. У деда свинка полнела, раздавалась; всё её тело смотрелось упитанным, степенным; сквозь чистую белую щетину проступала розоватая аппетитная кожа. На моей же стороне было по-другому. Кабанчик хотя и набирал вес, мощнел и подрос, но, казалось, только вверх. Бока оставались подозрительно плоскими, как от начала. Видом он не свежел: затёртая, свалявшаяся грязно-рыжая щетина, длинные хиляющие ноги. Меня он покорял тем, что был неприхотлив, меланхоличен, при встрече со мной добродушно похрюкивал, и то, что я для него готовил, съедал без остатка, не портил, не настаивал на добавке.

Пришла наконец пора забоя. Первой процедуру исполнили на дедовом дворе. Я, как лицо пристрастное, следил за каждой операцией. Разделка туши дала мне повод расхохотаться почти таким же манером, как то получилось в своё время у старика. Ну что был за продукт! Мяса, разумеется, много, но всё оно не насплошь мясо, а в каких-то блестящих плевах, в кровяных прожилках, в слоях и прослойках нутряного жира, то есть сала. Отдельно, в чистом виде, жира ненутряного, предмета, служившего своеобразной местной валютой, набиралось совсем мало, толщиной на каких-то полтора пальца на гребне спины, по остальному же периметру так и вовсе кожа почти сразу примыкала к мясу. В деревне для послевоенных лет и тогдашнего мрачного недоедания такой результат мог расцениваться не иначе как поражением, отсутствием хозяйственности. Холодильников ведь тогда не было, мясо на лето не оставишь. На мои насмешки дед опять прохмыкал: «Ну и ну!». Однако на этот раз с сильным досадливым акцентом. Была у него единственная надежда не уступить мне: это если бы в моём кабанце имелись только шкура да кости.

А Василий, будто догадываясь о нашем противостоянии и будто желая помочь мне, взял да и удивил!

На загривке у него толщина чистого продукта превышала ширину ладони. Не моей, далеко ещё не мужской, а соседской, дедовой. Он, помню, как-то даже побелел в лице, невнятно тряс бородой; длиннющие концы его усов вроде как сами собой неестественно поднимались и опускались, напоминая крылышки у вспархивающего воробья; больше обычного дед горбился; недоумевал: как же так? Прикинули мы с ним и выращенную мною мясную часть. Выходило, и тут пропорция не так уж плоха.

Дошли итоги соревнования до соседей. Деда высмеяли всем селом, так что он долго остерегался выходить из своей калитки на улицу, где любой мог натыкать ему новых укоров. Наведавшись к нему недели через две, я увидел человека, у которого огорчение от неудачи так и не прошло. Он хмыкал своё «Ну и ну!», пытался как-то оправдываться. Но, видя, что поправить уже ничего нельзя, подозвал поближе, в свидетели, свою супругу, вынужденно пожал мне руку и выдавил: твоя, мол, взяла.

Что и требовалось доказать!

Еще какое-то время спустя он зашёл ко мне. Чувствовалось, что прежнее своё раздражение он скрывает, а скрыть не может. Да, будет, сказал я ему, стараясь быть максимально покладистым и сочувствующим, – не дом ведь проиграл, посмеялись, и вон из памяти. Нет, говорит, я уж до своего конца этого забыть не смогу. Даже как-то жаль его стало. А, кстати, спрашивает всё с той же, прежней, тревогой и обеспокоенностью, не хитрил ли я, не молол ли те проклятые кукурузины. Чтобы отвести подозрения, было достаточно провести его по двору, который начинался прямо за поленницей, вблизи от порога дома, и простирался до скотного сарая. На всей территории, усеянной дровяными опилками, сенной трухой и просыпями использованной сарайной подстилки, во множестве, порознь или небольшими кучками, виднелись прохваченные морозами желтовато-сереброватые ядра, слегка приплюснутые, но почти со столь же широкими продольными боковинами, как и на ещё не сваренных; здесь их сам кабан наутаптывал и наутрамбовывал в снег. Курам, которые вмиг пособирали бы это дармовое богатство, суровой зимой отлучка во двор не полагалась. А псу или коту, которые шныряли тут завсегда, оно до фонаря. Опять в мою пользу!

В конце концов дед спросил у меня, что же было секретом. По мне будто бес пробежал. Меня распирало от смеха ещё то того, как я придумал ответ. Во-первых, сказал я, как можно обстоятельнее и серьёзнее излагая свои скромные познания в зоотехнике, у тебя свинка, матка, она в принципе не расположена наращивать столько чистого жира, как оскоплённая мужская особь. Ну, там, беспокойство из-за невозможности иметь потомство и прочее. Второе: ты её захолил, передержал, кормил не кукурузным только отваром, а ещё и немного мучным, житным, ваш-то родственник Петька от полученного им на трудодни зерна, втайне от жёнки, немного передал вам, бабка мне говорила, да и сам я в помёте шелуху видел… Знаю, мол, без тебя, нетерпеливо и крайне сердито перебил меня ветеран. Ну да, не рассчитал, отучила нужда, забылись уроки. Опять же и старуха не послушала, настояла на свинке, я же хотел кабанчика, с ним бы всё шло куда лучше. Что – ещё? Дело, говорю, в хвосте. Что за чепуху несёшь, опять осаживает меня сосед. Да не чепуха, уверенно отвечаю, у моего Васьки хвост на конце был плоским. Дед взорвался: хвосты у всех свиней одинаковые, круглые во всей длине! Эх, говорю ему, пойдём, покажу. Сказал, а себе думаю: всё, пропал. Даже никогда в голову не приходило обратить внимание на фигурность этой самой конечности. Кусок туши, самый её край, с не отрезанным ещё хвостом, висел в тёмных сенях и морозовел в ряду с другими частями бывшего Василия на одной из толстых нержавейных проволок (защита от крыс). Наперебой возбуждённо протягиваем руки, щупаем. Так и есть: окончание у хвоста плоское! Я в клочья разлетаюсь от неудержимого смеха. Тогда и у моей – что ли? – старик прямо-таки кричит. Вижу: трясёт его. Заторопился уходить. Я за ним. Будто нас кто-то гнал. И поспели мы вовремя. Как раз бабка терзала замороженные куски свинины, отбирая обрези на холодец. Тут был и хвост. Его в наших местах все пускали в дело.

Ветеран, ещё не прикрыв густо и скоро белеющую инеем дверь и, под ворчание бабки, напуская в избу холодного зимнего воздуха, ринулся к широкой лавке у гудевшей огнём каменной печи, где на оттаивание были отложены кусковья. Выхватил то, что с хвостом, прощупал, поразглядывал. Растерянно показывает мне. А сам будто провалился. Шапку и рукавицы уронил на пол; помрачнел; стал красным как ошпаренный рак; взгляд одичало мечется, ни на чём не может остановиться. Хвост на конце был круглым! Тут, стало, и я тоже сильно возбудился: чудо! Вот уж пролетела целая вечность, а в чём дело, не знаю, объяснить не могу.

Старик, когда немного успокоился, говорит мне: ладно, дескать, но только ты, того, чтобы никому, ну, словом, чтобы я помалкивал. Перед сельчанами, значит. Дескать, и так достаточно принял позора да насмешек. Я обещал, а вернее: поклялся, звучно, с оттягом, прощёлкнув ногтем большого пальца правой руки по верхнему ряду своих зубов. Это понималось у нас так: могила, отвечаю головой, жизнью. И был верен клятве, за что – а более справедливо, наверное, будет сказать: не только за одно это – дед проникся ко мне таким чистым, пышным и трогательным уважением, какого я ни от кого больше не испытывал. Мы с ним стали настоящими, дорогими друзьями и навсегда. Странно, что смолчала тогда перед сельчанами и дедова бабка, хорошо знавшая все подробности этой любопытной и в чём-то поучительной истории. Как уж старику удалось уговорить её или, может, устращать, я не знаю.

Позже, навсегда покинув деревню, меняя края и города, я часто рассказывал друзьям и знакомым про то, как лихо мне удалось обвести добрейшего соседского деда. Тут сразу возникал вопрос: ну а какой же свиной хвост надо было считать «правильным» или «настоящим»? Задавали его даже профессиональные животноводы. На удивление, познаний в этом ни у кого не оказывалось. Я это опять использовал в своём интересе. Надо, мол, смотреть каждую особь, индивидуально, и когда будете у кого на подворье или где-то на ферме, интересуйтесь… Кое-кто из особенно любопытных на эту наживку попадался, ходил, спрашивал. Кончалось всё довольно весело и забавно.

До меня доходили слухи, что, докапываясь до сути, где-то даже заключали пари: плоский – не плоский.

Из энциклопедии грибной поры

I. БАБУШКИНА ПОЛЯНА

У каждой грибной поры свои особенности. Бывают такие сезоны, когда съедобные грибы практически не появляются. Нет их и всё. Бывает наоборот – изобилие по всему возможному для местности ассортименту. Мне по душе среднее, когда грибов много, но появляться перед желающими их припасти они особо не спешат. Нередко остаются вообще необнаруженными. Поиск богатства в этом случае по-настоящему увлекателен, радостен, и если ты, как говорится, на коне, знаешь некоторые секреты, твоим удачам не будет конца. И соответственно с каждым приближением к лесу или к посадкам твоя душа уже заранее преисполнена уверенности, что без желанных деликатесных приобретений ты домой ни в коем случае не воротишься, а, значит, сам ты везуч как бесстрастный земной шар и счастлив как рассеянный Гименей.

По части того, как сокровища отыскиваются, приёмов существует великое множество. Нам иные даются из опыта, иные из упорства, из интереса, из амбиций перед кем-либо и т. д. Несколько лет ушло у меня на то, чтобы раз и навсегда определить место, откуда без отменных, самых лучших грибов я бы не мог возвратиться к домашнему порогу, если бы даже хотел. Тут я, конечно, имею в виду грибы, называемые белыми, которые точнее называть боровиками. В мякише-то они, естественно, белые, а шляпками – далеко не всегда.

Истинные красавцы имеют шляпки бордово-оранжевые, смуглистые, с преобладанием насыщенного, тёмного цвета. В этом случае цвет указывает на то, что особи не склонны ни от кого прятаться и что им просто нравится доставлять удовольствие собою кому-то из нас. Растут они на равнинных или пологих местечках, хорошо видны в траве, а если занимают территории под деревьями, то, бывает, присутствуют там на бестравье. Целые обширные поляны под ними!

Вы такое видели?

Это что-то из тех шедевров, какие создаются природой, когда она стремится выразить себя в максимальной концентрации прекрасного.

К одному из таких шедевров мне и пришлось идти долгие годы. Могло ли быть по-другому? Не знаю. Не уверен. Не оттого, что исключаю моментальную, разовую удачу, а потому, что в таком виде удача хоть и приятна, но за нею не водится продолжения, а, значит, и того самого грибного счастья. Побыло и ушло. Тут же наблюдалось и наблюдается до сих пор нечто совершенно иное.

Коротко предыстория такова. Один мой знакомый однажды заманил меня в свою родную деревню, естественно – по грибы. Лес там господствует и подступает близко. Абориген наобещал белых груздей. Очень он переживал, что сорвалось. Попадались подгруздки, белянки да и то – подгнившие. В таком же плачевном состоянии пребывали рыжики, подберёзовики, подосиновики, лисички. И то: погода тянулась жаркая, сухая. Короче, кузова остались пустыми. После ещё бывал я там несколько раз, однако наборы не восхищали. До тех пор, пока я не решил от тех расхваленных лесов не ожидать ничего. Кроме, разумеется, того, чем они могут радовать сами по себе, своим уютом, пышностью, загадочностью, прохладой. Взял как-то своё семейство, включая маленьких внуков – и туда же поехали. Просто поотдыхать. На полянах под старыми соснами всем было прикольно, весело. Не обошлось и без прогулок за грибами. Найдено было так себе. Завожу машину, чтобы уехать. И вижу поверх капота: в густой низкой траве белеет. Стоп. Ищем все. Находим белянок. Много, но червивые. А всех уже одолел азарт (наподобие спортивной злости). Пошли в стороны опять. И не зря. Стас, внук, опередил всех радостным кличем. То были белые с белыми шляпками, а ещё подберёзовики. В отменном возрасте и в отменном же состоянии. Мало, однако.

А что-то необычайное чувствовалось уже совсем близко. Исторические шаги первой сделала супруга. Ей захотелось посмотреть ещё не пройденные сплошные сосновые посадки на лёгком склоне через дорогу, уходящие рядами поперёк от неё, в сторону ближайшей стены девственного леса. И буквально в десятках метрах от машины ей предстало это. Белые с тёмносмуглыми, бронзовеющими шляпками – боровики! Очень много и самой разной величины. Ядрёные, свежие, непорочные в телах. Глянешь, а ими как будто застланы гребни между рядами уже заметно подросших деревьев. А ещё столько же в лощинках, у комелей сосёнок. Тут им уютно, дышится хорошо, ласковое солнце в точной потребности греет их аппетитные башенки. Внучка Наташа, на прямой от меня совсем недалеко, зовёт меня: «Деда, ты где?» «Да вот он я», – говорю. «Не ви-и-жу!» – и смеётся. Это её шутка: мол, увидеть меня ей мешает стена грибов.

Территория массива оказалась обширной, гектара два, если не больше. Набирай, сколько увезёшь. Но даже не это самое любопытное. Место никем не хожено! Одна лесная дорога, та, что вот здесь, проходит параллельно линии электропередачи и чуть поодаль соединяется с другой, пролегающей повдоль напротив, по другому краю посадок. Говоря иначе, массив окольцован проездами. По ним из села изредка наезжает трактор, чтобы утащить из лесной глубины очередной, приготовленный лесорубами хлыст. По этим же направлениям пастухи прогоняют к урочью и обратно стадо местных бурёнок, предоставляя животным для обеденного отдыха отдельную уютную опушку и будто вовсе ничего, как и многие, кто появляется в этой части приселья, не ведая о Бабушкиной поляне, до которой как улицу перейти.

Да, здесь я не оговорился. Так с той поры и зовётся нами тот чудный грибообильный массив. По статусу его открывательницы. Не в обиду всем тамошним жителям. Много раз, проезжая через село за очередной пудовой мерой боровиков, приходилось уже на ранних утренних зорях заставать их занятыми в их непрекращаемых трудах то ли на своих подворьях, то ли на объектах или полях местных работодателей. Поговоришь с иными: тоже любят грибы. Но по-особенному, по-деревенски. Рыжики, например. Их собрал, посыпал солью, и ешь в этот же день. Приоритетны белый груздь, опята. Они – ближе к осени, значит, и к зиме. Можно определить в запас, и обработка совсем проста. Боровик же сам по себе требует исключительного уважения граждан. Как попало к его заготовке не подойдёшь, да ещё приходится и временем дорожить. Он зовёт, когда жатва, овощи созревают, картошка. Получается – не до царского. Только изредка сельчане позволяют себе наведаться в лес как грибники. По дороге, если вижу таких, всегда предлагаю место в машине. Охотно расскажут, где и чего находят. К тому, что кто-то зарится на самое изысканное, почти равнодушны. И, выходя из машины, идут в свои, давно и хорошо знакомые боры и на поляны, по своим тропам.

А наша поляна с увесистыми смуглыми боровиками так и остаётся в нашем исключительном и долгом ведении, из местных никем не тронутая. В негрибные годы, конечно, и на ней похуже. Но чтобы совсем не оказалось желанного, – такое изо всех поездок припоминается как очень большая редкость. Ездим, предварительно заглянув на продовольственный базар. Если на нём покажется хотя бы один белый, то, значит, поляна уже скучает, ждёт…

II. ПО ВОЛЧЬЕЙ ДОРОГЕ

Это было едва ли не самое грибное место, в каких мне довелось бывать. У меня к нему особое чувство. Хвалиться тем, что я там нашёл и привёз домой много отменных белых, то есть – боровиков, не считаю нужным, поскольку этому сопутствовало нечто более важное и любопытное.

С трассы я завернул почти спонтанно, о грибах во время езды вовсе не думая. Возвращался из командировки; позади был нелёгкий день скучной и нудной работы с посещениями каких-то хозяйств, учреждений, встреч с разными людьми. Трасса всегда как-то освежает от прежнего, но уже через полсотни километров замечаешь, как немеют ноги и руки, пропадают всякие мысли, усталая голова, не спросясь, готовится ко сну. В такие минуты лучше тормознуть, проветриться. Что я и сделал. Открыл дверцу, вышел. Передо мной как на ладони – село. Видна вся его единственная улица, уходящая чуть наверх по холму. В разных местах к ней подступают колки, переходящие в обложной смешанный лес.

Хотя уже вечерело, побороть искушение не удалось. Скоро я уже расспрашивал двух сидевших у изгороди перед домом пожилых женщин, в какую сторону мне лучше прогуляться за дарами. «Вон там, за пашней, гляди, посадки. Все туда ходим. Можем и на месте показать». И минут через пятнадцать мы, трое, уже входим под ровные ряды мощных молодых берёз, окружённых непрошеным редким подлеском.

Теперь каждый сам по себе. Женщины отдаляются, переговариваясь между собой. Мне они сказали, что ждать их не нужно, вернутся домой без машины, пешком, дорога им не в тягость. Вот и славно. В лесу, особенно когда стоит пора бабьего лета, когда солнце ещё жаркое и нет затяжных дождей, у любого появляется некий светлый азарт; происходит моментальное очищение чувственности; особенно остро воспринимаешь то, что видишь перед собой. Как раз всё это было в наличии и теперь. Конечно, неплохо бы ещё находить искомое, за чем сюда являешься. Походив неподалёку от края массива, я, однако, вынужден был признать, что здесь не то, на что я мог бы рассчитывать. Не тот плацдарм.

Снова сажусь за руль. Еду повдоль леса, по неровной, почти наполовину запаханной дороге. А вот и проём. Дорога уже с рытвинами, ведёт куда-то вглубь, но приятна тем, что по сторонам от неё много простора – большие и малые поляны с невысокой травой. И лес рядом негустой, какой-то легкий, располагающий, свой. От дороги отходят плавные волны балок. Деревья разбросаны и открывают умеренную ближнюю перспективу. Сердце уже трепещет от предвкушения удачи. Действительно, едва отойдя от машины, нахожу первый белый. Крепыш-молодняк. Свежий, чистый. За ним показываются другие. И только теперь я замечаю, что солнце уже зашло и подступает темень. Обычно в такой момент сбор грибов прекращают, спешат закончить дело. Но я только разохотился; а грибы – вот они, бери, срезай.

Поломаем традицию несмекалистых!

Нахожу в боковине фонарик на батарейках. Светит не очень, но сносно. И пошла работа. Ни ветерка. Тепло. Местность предстаёт какой-то умиротворённой, пахучей, ласковой, щедрой. А в довершение показывается луна! Гриб-одиночку или целую стайку замечаешь как-то совсем просто. Не мешают ни редкие хилые островки подлеска, ни уже по-осеннему подсохшие и легко, податливо шелестящие пучки травяных стеблей. Башенки, будто поддразнивая, слегка просветятся шляпками, и – ничего больше уже не замечаешь; кажется, не нужна и фонарная подсветка. Добычу меряю на ведро, которое постоянно беру в рейсы. Уже пять, шесть… Бог ты мой! А я почти не схожу с места. Машина всего в каких-то двухстах шагах. Касаешься очередного гриба, чувствуешь его тугую покорную плоть и растёшь душой, уверенностью, радостью. За себя. За такую роскошь ранней наступающей ночи. За настоящее, великое везение.

Заполнен багажник. На полу расстилаю рабочий халат и всё, что можно расстелить под добычу. Больше некуда. Баста. В груди бьётся волнение. Блаженный срок. Повторится ли когда-нибудь подобное?

Забрался я довольно далеко. Проезжая на обратном пути селом, вновь увидел моих проводниц. Они уже давно вернулись, собрав свеженьких на раз. Отдыхали на той же скамье. Я поделился с ними своей удачей и своим приёмом. Ответил на вопрос, где собирал. Чуть ли не в один голос женщины ахнули:

– Так ведь то – волчья дорога. Только месяц назад стая там загубила заблудшую корову. Соседей наших, вон – того дома. И здешнего лесника звери однажды встретили, еле отбился. Да там от серых и всегда какие-нибудь неприятности. Ну, парень, тебе, считай, повезло не только с грибами. Нас туда калачом не заманишь. Вот не успели предупредить…

Я распрощался.

На трассе я всё ещё был во власти впечатлений от волшебства, в котором я оставил ночной лес. Находясь там, мог ли я думать о чём-то, кроме огромной к нему благодарности, благоговения перед ним? Думать об опасности? Наверное, должен бы. О том, что, возможно, где-то вблизи пробирается к своей цели злобная стая, не пощадившая бы ничего живого.

Знай я об этом, вряд ли бы коснулось меня очарование незабываемой ранней осенней ночи в лесу. Не коснулись бы такой восторг и такое удовольствие – оттого, что я в одиночку, не ощущая страха и даже вовсе забыв о нём, как бы восходил над убаюкивавшим меня ландшафтом – притихшим, умиротворённым, застывшим под ровным искрящимся небесным сиянием. Светом, пролитым к самой земле. Укреплявшимся не только луной, но ещё и фонариком на батарейках…

Интеллектуальные посмешки

I. РУКОПИСЬ ПО ПРЯМОМУ НАЗНАЧЕНИЮ

Изо всех дискуссий, где обсуждаются новые и ещё не опубликованные художественные произведения, наиболее острыми и откровенными, а, значит, и наиболее полезными бывают те, что имеют место в литературных объединениях. Там, где к объекту литературы, к художественной словесности, к слову и языку всегда сохраняется трепетное, искреннее и даже какое-то возвышенное, романтическое отношение. Оно и понятно: в объединениях встречаются не профессионалы, а любители; на очередное заседание можно придти каждому, кто желает, даже с улицы, не будучи известным хоть кому-то из собирающихся. И с возрастным «цензом» тут очень просто: устанавливать его не считается нужным. На равных все – от подростков до глубоких старцев.

В большинстве у таких кружков нет какого-либо официального покровительства. Это сходки свободных и независимых людей. Имеющие наклонности к сочинительству посещают заседания с надеждой войти в литературу, не затрачивая многих лет на её постижение по спецпрограммам и притом максимально честным путём, не прибегая к протекциям, лишь через предметы личного художественного творчества. К моменту первого появления автора на пороге объединения написанных вещей у него может быть не обязательно много, нередко – всего-то одна-единственная. Причём, как правило, далеко не лучшего качества. Но требования при оценке любого текста неизменно высоки для всех, в том числе и новичков.

Духом полнейшей непредвзятости бывают насыщены уже так называемые вводные выступления участников заседаний, когда оглашаются сведения об авторе и о тех произведениях, которые он принёс с собой. Уже в такие минуты ему доводится слышать о своих творениях жёсткое, рубящее и обидное, чего он может совсем не ждать. Дальше всё развивается от этого начала. И не каждый способен выдержать подобный экзамен, не сорваться и не уйти, сердито хлопнув дверью.

Как раз это вполне устраивает остальных!

Они вне сомнений насчёт того, что «избиваемый» или «выпоротый», если он не ушёл сразу и даже если ушёл, уже очень скоро сам признает критику справедливой, и, когда в его присутствии в разбор поставят кого-то другого, будет столь же требовательным и строгим.

Надо ещё сказать, что атмосфера свободности, интеллектуальной раскованности и независимых дискуссионных оценок – особенности, которыми литературные объединения известны не только сегодня; так было и раньше, в те уже заметно отдалившиеся времена, когда ввиду идеологических запретов искренне, прямо и сполна выражать личные мнения людям удавалось, пожалуй, лишь на квартирных кухнях. Справедливость требует отдать должное властям той суровой и дрянной эпохи: они не препятствовали работе любительских литкружков и, хотя хорошо и много знали о них от подсылаемых тайных информаторов, но гонений на неугодных не устраивали. Мне, по крайней мере, о чём-то подобном слышать не приходилось. Хранителям идеологии и их приспешникам хватало неустанной опеки над литераторами настоящими, профессионалами, членами государственного писательского союза, а также недопущенными в него или выставленными из него, – если их замечали в непозволительном инакомыслии.

И какой же человек, обожающий литературу и ощутивший себя свободным в дискуссиях да ещё и в некотором смысле – талантливым, не горазд активно, в меру своих амбиций и темперамента, выразиться не только в художественном слове, но и в юморе или в розыгрыше?

Зуд искушения затрагивает, наверное, каждого, состоящего в кружке. И потому ирония в отношениях между любителями иногда просто плещет через край. Разумеется, больше всего за пределами заседаний, – не в той серьёзной обстановке, когда обсуждаются достоинства и недостатки свежих текстов и где каждому есть чего прибавить в собственный опыт. Однако нередко она проявляется и здесь.