Другое. Сборник

Излишне подчёркивать, какие огромные потери обусловлены ею в интеллектуальном творчестве, прежде всего – в эстетическом.

Литература, искусство и культура, совмещённые с хилыми суррогатами официального права, находят утешение в агрессивной эпатажности, в пренебрежении реальностями, в мимикрии.

Режимом насилия скованы авторы сочинений по истории. Поощряется их труд в угоду правительствам, им присуждают учёные степени, хотя по большому счёту история вовсе не есть наука. Это не более как повествования о подлинных событиях прошлого и их участниках. При их изложении автор волен руководствоваться любыми концептами и представлениями, и здесь мерилом его вклада могут служить лишь его талантливость или её отсутствие. Государства преступно лишают его естественного права на свободный выбор с целью присвоения наработок в их национальных, популистских и других интересах. Так они делают историю разменной монетой своей сумбурной политики.

Ущербное государственное право, подминая под себя человека, понуждает его обращаться к той части своих наихудших внутренних устремлений, которым созвучно понятие бескрайней, абсолютной свободы с её нелепостями. Там, у её порога, он, склоняясь ещё и к стимулированию себя дурманящими веществами, может поступать как ему заблагорассудится, и для него уже ничего не могут значить ни право, дарованное со стороны, от государства, ни то, что даётся ему с рождения. И горе той стране и тому сообществу, где столь извращённое поведение обернётся привычкой для многих людей или даже станет массовым.

Наше крепостное право

Не один раз историки нашего отечества по ходу своих исследований выставляли напоказ очередное важное событие прошлого. Брали что-нибудь и на все лады раскатывали.

В последние времена это происходит с подачи государственной власти. От её лица в указе или в постановлении обращается внимание на значимость какой-нибудь даты или исторической личности, на необходимость набора посвящённых им мероприятий; под такие программы тут же выделяются немалые бюджетные средства. Историкам в этом случае остаётся лишь принять заказ и дать обществу как можно больше сведений по утверждённой теме. А поскольку так повелось, что высшим доверием у государства пользуются историки, имеющие учёные степени, то считается, что и сведения от них поступают как научные. То есть – будто бы хорошо выверенные и в достаточной компетенции.

На деле получается по-другому.

Финансирование из госказны портит учёных. В условиях коррупции их усилия часто недобросовестны. Кроме того, свои услуги при проведении соответствующих мероприятий предлагают историки, не имеющие учёных степеней, а то и просто энтузиасты, жаждущие признания. Их усилия также весьма часто недобросовестны. Для такой сферы, как масс-медиа, эти составляющие малоинтересны. А вот директива от власти, открывающая накатанные сюжетные ходы, а значит и лёгкое получение доходов и сверхдоходов, ей, что называется, по душе.

В результате в общем потоке распространяется немало фальшивых подробностей и пустых концепций, излишней или неуместной актуализации.

Кампании, целью которых не может быть иного, кроме углубления знаний общества о прошлом и соизмерения их с настоящим, окрашиваются во всевозможные цвета ложного патриотизма, демагогии, парадности, угодничества перед инициаторами представления.

Официальность тут преобладает, но в её рамках часть мероприятий, а иногда и все они принято преподносить как народные.

Стиль этот плох тем, что позволяет не замечать событий, во всех отношениях достойных, чтобы вспомнить и с пользой порассуждать о них. Не сказано «сверху», что это нужно сделать, значит и рассуждать не о чём.

Как раз таким было отношение к юбилею, знаменовавшему отмену в России крепостного права.

Факту отмены уже более полутора столетий. Исключая редкие примеры, пресса об этом молчала будто утопленная. Также в большинстве молчали историки. Со всеми их учёными степенями и без них. Со всей наукой историей, основательно погрязшей в подобострастии перед правительством. Забывшей о чести иметь свою точку зрения на события и факты независимо ни от чего и ни от кого.

А ведь какая была прекрасная возможность оглянуться и лучше осознать, как скуден наш кругозор, какие из нас получились манкурты, какие житейские и моральные тупики мы себе уготовили. Отчего так жестоки. Зачем постоянно обманываем себя пошлым казённым воодушевлением и верой, что будущее явится нам светлым. Зачем, закрывая глаза на целое, снова и снова искусственно приподнимаем отдельные события и героизируем отдельные персоналии, которые приподнимать и героизировать бывает просто некуда, – многие из них уже и без того прославлены сверх всякой разумной меры. Почему нас так и тянет замагнитить свой дух и свой менталитет милитаризмом, гордостью за свою надуманную удаль, бахвальством по части достижений, часто воспринимаемых с безразличием и скукой всеми, в том числе – что вполне очевидно – даже инициирующими инстанциями.

Да, возможности оглянуться и повнимательнее посмотреть на всё это были упущены. В очередной раз страна и её народ прошли мимо самих себя…

* * *

Как фактор общественной жизни крепостное право было установкой на бесправие подневольных. Таким оно проявило себя во многих странах Европы и Востока. Перенимая «опыт», Российская империя сумела взять из него максимум самого худшего. Бывшие когда-то свободными её крестьяне оказались не только без земли-кормилицы, но и без права жить на ней, не принадлежа кому-нибудь из богатых. Постепенно задалживая господам по отработкам и платежам, попадая к ним в непреодолимую кабалу, они превращались в такую живую массу, с которой угнетатели могли обращаться как угодно высокомерно и жестоко. Продажа крепостных в этом ряду не считалась самым худшим из зол.

Развитие «права» тянулось века. На территориях Древней Руси признаки его зарождения появились более тысячи лет назад, и чем процесс всё дальше подвигался по времени, тем он всё больше напоминал неумолимое затягивание петли на шее у бедствующего населения.

Вот откуда истекали тревожностью и трагизмом наши лирические музыкальные мелодии и устная поэтическая лирика, тоска по воле, интерпретированная то в сказки, то в бунты. Позже фольклорные традиции дали мощный толчок при становлении новой художественной словесности, изобразительных и иных искусств. О потерях же никто не говорил, хотя они были. Наше устное народное творчество не знало таких жанров, как гимн и ода. Ещё задолго до новой эры у хеттов, китайцев и индусов они составляли приличные антологии, где в немалой степени присутствовала высокая чувственность – мать настоящей поэзии. Тексты гимнов и од исполнялись тогда в песенном наряде, в этническом окрасе мелодий.

Словно желая заиметь недостающее, наши поэты вслед за Ломоносовым пробовали показать себя в таком творчестве. Вышла одна пародия. В подавляющем большинстве тогдашних од выплеснулось позорящее авторов прогибание спины перед царским троном. Ещё хуже получилось в нашей, теперешней эпохе, когда стали сочинять гимны. В их текстах нет содержания, оставлена лишь поэтическая форма, и они обречены быть лишь символической, отвлечённой штриховкой агрессивной государственной показухи.

Из жадности правящее сословие постоянно донимало простых людей новыми поборами. На пике этого процесса, при царе Петре III был издан указ о вольности дворянской. После чего эксплуатация народа приобрела поистине безоглядный и до крайности злобный характер. Даже сами дворяне ужаснулись. В пределах этого замешательства погасли просветительские намерения Новикова, вызрел протестный талант Радищева. Хотя в целом дворянскому сословию вольность, конечно, нравилась. С ней, как законом, ему удалось прожить целый век, до февраля 1861 года.

В том историческом отрезке произошло восстание Пугачёва, было спровоцировано военное столкновение с Бонапартом, оказались на слуху сатанинские издевательства над крепостными помещицы Салтыковой, вспыхивали бунты на Сенатской площади и в глубинах центральных губерний, потоплена в крови мятежная Польша, умножилась сеть городов, появилась литература высокой пробы. Не раз век вольности называли золотым, особенно по отношению к периоду царствования Екатерины II.

Пусть эта восторженная оценка, навеянная пестротой событий, не собьёт с толку нынешнего современника!

Не говоря уже о подневольных, глубокой печалью и страданием, а порою и мукой отзывался миражный расцвет империи в сердцах честных людей из дворян. Стыд и тупое бессилие сопровождало их на каждом шагу ввиду их принадлежности к «лучшему» общественному классу. Многие не знали, даже не могли догадываться, что конкретно задевало их, усиливая душевную и чувственную опустошённость и боль.

Осознавал ли всю подоплёку, скажем, Пушкин, сначала вслед за Радищевым устремлявшийся к вольности для угнетённых, а позже круто поменявший своё отношение к этому честнейшему и бескорыстному подвижнику?

Пушкина мы выставили на постаменты, канонизировали в школьных программах. Никто не берётся глубоко вникнуть в те многочисленные места в его творениях, которые перенасыщены текущей беллетристикой и в эстетическом значении уже давно потускнели, не вызывая живого интереса у новых поколений читателей. Музейные работники, искусствоведы и экскурсоводы обогатили наши знания о личности поэта; но они запретили себе и нам смотреть на великого нашего любимца без пафоса и уже почти не видят в нём представителя его дикого времени.

Он был вольнолюб и крепостник – эта особенность никаким образом не отмечается в серьёзных исследованиях. Двойственное в поэте делают неразличимым. Почему о своём слуге Никите, находившемся рядом, сопровождавшем его всюду на протяжении многих лет, он проговорил так скупо и отстранённо – всего в считанных строчках? Будто лишь по великой случайности тот попадался ему на глаза, представляя собой не человека, а неодушевлённую вещь, наподобие телеги или хомута на лошадиной шее. Да, Никита – не Панса, не оруженосец отдалённых времён, о котором заботился и с которым постоянно беседовал и совещался дон Кихот. Нельзя от сочинителя ждать обязательных описаний того, что могло бы стать интересным или поучительным в суждениях, привычках, характере, поступках слуги.

Но не в том ли здесь суть, что автор использовал вольность как только мету для возвышенной поэзии, предпочитая находиться в господствующем сословии, что обязывало его и писать исключительно о нём и его субъектах?

Это было удобно делать и приносило эффект: ведь учреждённой вольностью сытое сословие дворянства по-своему окрашивалось в благородные цвета и оттенки; внутри него вольность открывала огромные пространства для распрямления и возвышения духа в каждом, кто попадал в избранный круг.

Только в том случае, когда взгляд опускался вниз, к подневольным, могли возникать не идеальные, а практичные, житейские, социальные соображения. Но их так не хватало! В зрелом возрасте Пушкин боялся бунтов, из-за чего опасался выезжать в центральные губернии, и, естественно, это был страх крепостника. Его слуга хотя и мог рассчитывать на доброе к себе расположение со стороны просвещённого барина, однако оставался абсолютно смятым как личность и не удостоенным никакого господского внимания и интереса. Такое отстранение имело характер всеобщий. До сих пор, когда рассматривали события века дворянской вольности, этого изъяна в нём не замечали.

Совокупный портрет нашего тогдашнего дворянина окутан аурой чистого альтруизма и верности царю и отечеству. А откуда эта «подсветка» взялась, никто не задумывался. И в большинстве задумываться не хотели, что по-своему, может, и – верно. Нельзя было найти столько возвышенного и тонкого в натурах, лишённых воли. Они – только у господ. А то, что миллионы людей принуждались находиться у них в рабском услужении, вроде как мелочь, пустяк. Рассказывают, например, что-нибудь о Гоголе, и нет-нет да тоже упомянут его слугу – Семёна, ещё совсем молодого человека. Не для того, чтобы подчеркнуть, что этот парень исполнял обязанности простого «бессрочного» лакея, а – так, «для информации». Дескать, вот как полно мы знаем автора «Мёртвых душ». Между тем сам автор о таких, как его слуга, также предпочитал не распространяться.

Талантливым писателем создано немало образов людей из народа, но почти все они размещены по поверхности жизни. Их психология и страдания оставались нераскрытыми.

В своей знаменитой «Шинели», представив на всеобщее обозрение Акакия Акакиевича Башмачкина, Гоголь решал задачу, собственно говоря, в пределах ущербной традиции. Титулярному советнику, мелкому переписчику бумаг, которого всячески унижали его сослуживцы и у которого ночью на заснеженном пустыре грабители отобрали его новую, пошитую взамен изношенной, зимнюю шинель, можно, конечно, посочувствовать как человеку, падавшему при неблагоприятных для него обстоятельствах. Но ведь он не был подневольным, слугой – в настоящем значении этого слова.

При жалованье в четыреста рублей за год и подоспевшем к случаю предпраздничном поощрении от начальства в шестьдесят рублей пошивка шинели у портного Петровича обошлась Башмачкину в двенадцать рублей. Если прибавить сюда вполне посильную для него оплату материала да ещё несколько гривенников склонному к выпивке портному – за его согласие взять за работу сумму значительно меньше «обычной», то обновка вряд ли могла считаться разоряющей напрочь.

Повестью давался художественный комментарий лишь одному факту общего ускоренного вырождения дворянства и свала его в пучину истории – не больше. Даже будучи предельно униженным, герой произведения всё-таки не выражал трагедии, достававшейся на долю не только слуг и лакеев, которым статус позволял хотя бы подбирать объедки с барского стола, но и – всей массе крепостных.

Уже вскоре в «Бедных людях» живое неподдельное сострадание, адресованное уходящему со сцены дворянскому сословию, копировал Достоевский.

Для тогдашней литературы сочинения такого рода становились важным шагом поступательного движения. Но ей всё же не суждено было по-настоящему углубиться в темноту жизни так называемого «простого» или «маленького» человека. Крепостных-то с ним даже ещё не равняли, не соизмеряли! Осмыслить проблему тоже не получалось. Хотя попытки к тому делались, и тут даже блистали таланты. Одного упоминания о тургеневском рассказе «Муму», с его некоторой идеализацией, думается, достаточно, чтобы пояснить, как ярко и глубоко сочувствующе могла быть отражена тема тотального угнетения и подавления личности в эпоху крепостного права.

Копавшие историю на свой лад, будто бы озабоченные судьбами людей «труда и печали», приверженцы метода соцреализма только увеличивали дыру в этом щепетильном вопросе.

Рабочие и крестьянские типажи их порочного времени постоянно ими «приподнимались», и те совершенно легко упали вниз и раздробились в мелкое крошево и в пыль, когда подошёл срок убрать идеологические подпорки. Если же выводились образы бедолаг, выбитых из колеи угнетением «от» новой власти, то почти сплошь авторы делали вид, что ни о каких угнетателях вокруг себя они не слышали и не знали и что последних якобы и быть не могло. Творческая слепота писателей перекинулась тогда в общество, в результате чего появился истинно «совковый» анекдот о Герасиме, персонаже рассказа «Муму». По душе страдальца, в которую вонзались едва ли не все муки и подлости крепостной поры, народ прошёлся постыдными скабрезными репликами…

Насколько глубоким было непонимание мира и участи крепостных, заметнее всего по воззрениям Чаадаева. Царь Николай I, прочитав его философические размышления, объявил его сумасшедшим.

«За это» он слывёт у нас провозвестником будущего, демократом, умницей и проч. Но вот – чем было дня него низшее, подневольное сословие?

Он пишет:

…Посмотрите на свободного человека в России! Между ним и крепостным нет никакой видимой разницы.

И ещё:

…хотя русский крепостной – раб в полном смысле слова, он, однако, с внешней стороны не несёт на себе отпечатка рабства. Ни по правам своим, ни в общественном мнении, ни по расовым отличиям он не выделяется из других классов общества; в доме своего господина он разделяет труд человека свободного, в деревне он живёт вперемежку с крестьянами свободных общин; всюду он смешивается со свободными подданными империи…

Человек явно изрекал несуразное. Его ещё можно понять, когда в тексте он употребляет словосочетания «видимая разница» и «с внешней стороны». Впечатление от них такое, что в оценках режима автор лишь проскальзывает над его пространством, не заглядывая вовнутрь. Но ведь он распространяется и о правах! Крепостные по правам своим не отличаются от других классов!

Серьёзнейшая тема измарана неуважением и безразличием к бесправным; в неё входил и в ней наследил провокатор, желавший развалить мучительные общественные представления о реальном положении дел с крепостными.

Нынешняя бесчувственная пропаганда «здорового» образа жизни в царской империи хотя иногда и преподносит публике оттуда вещи в заплатках горести и печали, но делает это с ужимками и лукавством. Она будто не замечает, как временами по ошибке отходит от словесного блуда, касаясь при этом искусственно оставляемого в стороне болезненного предмета. Так, рассказывая о поражении наполеоновской Франции в войнах начала XIX века и проявлениях героизма в боях и походах российским воинством, отдельные издания и авторы наряду с соответствующей слащавостью и бравадой выплеснули на обывателя и часть горькой изнанки того времени.