Другое. Сборник

Суета, однако, сделала своё неблаговидное дело: работники рассорились. Как явствовало, при отлучке за лагой и чурбаком и – не на шутку. Оба мокрые и в грязи, они горячо и зло укоряли один другого в лености, нерасторопности и неуступчивости. У обоих изъяснения изобиловали матерщиной.

Как следовало из этого сердитого диалога, взаимная их неприязнь имела важной причиной то, что Никита придерживался мнения, будто бы ехать надо или вплотную к плетню, или – свернув к закраине озерца, на другой бок, но – как раз с этим не мог согласиться кучер; он не допускал первого варианта, помня об ушибе ключицы, а по части второго, оказывалось, также был осведомлён достаточно основательно: там, доказывал он Никите, вельми заболочено и произойти могло ещё хужее…

Алекс наблюдал за перебранкой разгорячённых холопов, вызволявших кибитку, не выходя из неё. «Вот ведь человек, – думал он о вознице. – Впрямь ли он слеп, как о том я слышал от Никиты и готов был поверить этому сам на дороге в лесу? Будто бы и глаза в бельмах и взгляд какой-то невидящий, отстранённый. А ведь исполняет работу ответственную, промахи у него если и выходят, то редко и незначительные. Не бывало, чтобы даже ночью он не усмотрел дороги и дал лошадям свернуть на обочину…»

Глядя в лицо возницы, которое из-за бороды и надвинутой по самые глаза шапки виделось лишь частью и отражало некую не утихающую острую внутреннюю боль, поэт хотя и был расположен искренне ему сочувствовать, но одновременно не мог и не сомневаться в нём. К тому подталкивало происходившее в поездке.

Ввиду чего съехал он с большого просёлка на глухую дорогу за рекой, где произошла встреча с разбойниками? Хотя кучер и пытался изображать огорчённого этим событием, но в своих действиях был словно бы заодно с ними. Та дорога оказалась вовсе не короткой, а передвижение по ней лишалось каких-либо удобств.

Также любопытно и то, что при ограблении его, поэта, вознице, сидевшему на облучке спиною к фуре, вроде бы было хорошо видно, как орудовал внутри её бородатый.

Ведь не иначе как с его слов так подробно и точно излагал то нерядовое происшествие Никита.

И потом – исходивший у него изо рта запах промякшей от пота ременной кожи; поэт был почти уверен, что он его чувствует и различает, даже находясь на отдалении от возницы.

Тайны ли здесь или только череда случайного, которое могло казаться очевидным? Кем же всё-таки была подложена в кибитку книга Антонова?

По всем статьям, это могло быть делом Андрея, точнее: людей, которыми он верховодил. Так шло исполнение почина его отца, решившего распространять издание среди проезжих.

Сын воспринимал его, такой почин, по всей видимости, одобрительно даже после размолвки с родителем. Кроме того, это действие он мог расценивать как знак памяти о сводном брате. И тут не исключалось посредничество кучеров или кого-то из челяди или дворни – как из своего, так и многих других имений или общественных мест.

Вполне также вероятно, что лучшим местом, где следовало подкладывать книгу в фурах, считался засумок позади сиденья.

Там не замеченный Никитой экземпляр книги, возможно, находился и в то время, когда фура с поэтом выехала на просёлок с губернского тракта, то есть ещё до его встречи с Мэртом.

Что же касалось того, что Андрей просил у Алекса отдать книгу ему, то, очевидно, это было связано с тем простым и хорошо понятным фактом, что она уже была прочитана поэтом, и её нужно было снова вбросить в вольный оборот, – пусть бы её смогли таким же образом прочесть другие проезжие…

А кто мог уведомить разбойников о проезде фуры к женскому монастырю и обратно?

Алекс когда-то слышал, как деревенские мальчишки потешались над взрослыми, управлявшими возами со впряжёнными в них лошадьми или волами.

В сухую погоду они выбирали колею поглубже и в оба её следа перед углублениями вкладывали каменья или иные твёрдые предметы. Для колёс это служило препятствием, и чем воз нагружался более, тем резче он опускался вниз, переезжая через предмет. Днём такая шалость могла не пройти: предмет легко обнаруживался при внимательном смотрении возницы на дорогу перед собой. Но с наступлением темноты эффект был иным.

Спрятавшись где-то поблизости, шалуны устраивали радостный шум и визг, когда повозку сильно встряхивало и она издавала грохот, пугавший тягло. Этого затейникам было, конечно, мало; главное состояло в соответствующей почти мгновенной реакции на подставу и насмешки утомлённого за день односельчанина. От него можно было слышать проклятия и самую отборную ругань в отношении не только их, сорванцов, но и – своей горемычной доли, строптивой жены, тягла и вообще чего угодно. То есть – веселившаяся ребятня узнавала о нём то настоящее, которое он мог скрывать от других в обычном общении и поведении.

Особенный повод выражать восторг вызывали проделки над возницами, избивавшими детей и подростков и изгалявшимися над ними…

Вполне казалось возможным, что и разбойники пользовались ребячьей методой, по встряскам издалека определяя проезд упряжек. Оставалось только выследить интересующую их.

Мог ли кучер заезжей кареты содействовать этому? Кто знает. Ему, во всяком случае, не составило бы труда при встряске выронить в этом месте на обочину некую припасённую заранее вещицу вроде палки, подав тем самым соответствующий условный знак наблюдающим за дорогой. Как отведавший многолетней службы в солдатах и, стало быть, не лишённый соответствующей богатой смекалки, кучер мог знать массу элементарных скрытых приёмов оповещений при передвижениях по проезжим местам.

А что касалось его, поэта, случайно вчерашним вечером оказавшегося в стороне от большого просёлка, то ему ли, занятому с Аней, было обращать внимание на излишнее тарахтенье фуры, даже если оно слышалось и отчётливо различалось?..

Ах, Аня! Добрейшая, славная, прекраснейшая душа! Она, как теперь он был в том уверен, по-настоящему понимала его!

Однако же – как скоро он лишался её, и как это было для него неожиданно! Какой странной и какой жестокой оказалась тайна, которою она обворожила его вначале в горячке их общей страсти! Не такой ли и должна быть настоящая женщина? Он, поэт, пожалуй, не сталкивался с подобными, изображая в стихах совершенно непохожее, чуждое жизненности, подрисованное…

На разные лады он пробовал представить, каким бы мог получиться поэтический образ, если в основу его положить Анины черты.

Некие почти готовые строки уже появлялись в его сознании, и он даже собирался запечатлеть их на бумаге, поспешно достав карандаш и небольшую тетрадку, всегда имевшиеся при нём.

Но – было ясно, что многие детали тут ещё не осмыслены, как нужно бы, а именно этим, что он знал по опыту, должно определяться оформление образа, если стремиться, чтобы он выходил привлекательным и правдоподобным; не учитывая деталей и не утруждаясь их тщательным осмысливанием, неизбежно сотворишь то, что окажется приподнятым без видимых причин, предложенным от ума, а не сообразно обстоятельствам.

Ясно, это никак не могло быть приемлемо для данного случая, поскольку требовалось учитывать особенности Аниной судьбы: всё женское в ней, прежнее и предстоящее, должно выражаться не иначе как драмою, несчастьем – долгим и нескончаемым…

Восприниматься такой образ будет как требующий жалости и слёзного сочувствия, то есть – он стал бы в некотором смысле хотя и глубоким, но одновременно и зауженным, если не узким вовсе; – в том-то, однако, и дело, что у него, большого и признанного поэта, такое решение не в привычке, и принятым быть не может хотя бы как недостаточно обдуманное…

Конечно, рассуждал он далее, сама Аня вольна считать свою участь не горькой и не бедовой. Это оттого, что события, какие её касались или ещё должны касаться, она готова считать как значимые сами по себе, вне связи с порождающими их причинами.

Ту же свою влюблённость она восприняла чисто по-женски – страстно и безотчётно, жертвуя собою и как бы вовсе не задумываясь о последствиях. Но последствия, причём весьма тяжёлые, неминуемы: она не способна быть неискренней и неоткровенной и раскроется на первой же исповеди или даже в простом предварительном собеседовании, где в роли послушницы примет необходимые наставления.

Что из этого выйдет? Да, кажется, ничего, кроме укоров, а то и наказания. А что уж говорить о крайнем случае, если она забрюхатела!

Предстоит настоящий переполох и не только в обители, куда она попала, но и в других женских монастырях. Есть обители арестантские – для признаваемых особо виновными послушниц и принявших постриг; не грозит ли и ей перемещение в этот ад?

Не успев хотя бы что-то узнать от самой Ани о монастыре, куда он сопроводил её, Алекс мог исходить из общеизвестного для своего времени и предполагать, что в юридическом смысле это учреждение значилось как женское общежитие, ранее бывшее общиною верующих, с тою разницей от неё, что теперь оно должно было иметь монастырский устав.

В таких обителях селились девушки и женщины, как правило, из дворянских и других зажиточных сословий, приносившие с собою весомые денежные или вещные вклады и называвшиеся белицами. Их пребывание в обители нельзя было считать слишком трудным и притесняемым, поскольку получаемых от них вложений хватало как на их безбедное обеспечение, так и на другие внутримонастырские расходы, например, на строительство привратной церкви.

Аня имела возможность принести в дар монастырю если и не всё, чем могла располагать по наследству, то какую-то немалую его часть, и в этом случае её сносное существование там как бы гарантировалось. Но могла ли она верно рассчитать свои силы в пределах той угрюмой аскезы, какую она вынуждалась принять, дав суровые обеты послушания и воздержания? Ведь их отмена не предусматривалась ни уставом, ни религиозной традицией. Понимая свободу в целом неизвращённо и не ощущая на себе особых её ущемлений до прибытия в обитель, новая насельница легко могла впасть в уныние, проклиная свой выбор, а он ведь был не только её – причастным тут оказывался и он, заезжий поэт.

В том ли благополучии виделся ему статус монастыря, у ворот которого он расстался с Аней? Скорее, он принимал желаемое за действительное. Ведь такие женские обители в его время были ещё большой редкостью, и они создавались пока только вблизи крупных городов; здесь же была отдалённая глубинка, глушь…

«И какова окажется судьба чада?» Вероятность его появления у Алекса почти не вызывала сомнений, и он, казалось, даже готов был радоваться мысли об этом. Он припоминал, как Аня в те ночи, когда она приходила к нему, просто, не выказывая чувства ревности, расспрашивала его о нём так неподдельно искренно, что ему только и оставалось быть предельно откровенным перед нею.

– Наверное, – говорила она, – твоим поклонницам нет числа… И во всех ты влюблялся… Ах, гадкий!.. Ездишь, встречаешься, соблазняешь… И – разве их может быть много?..

– Может, милая…

– Твоей… ну, матери твоих деток – не позавидуешь. Она, должно быть, скучает, ждёт… многое знает… Как вы ладите?

– Да вот так и ладим. Если вправду, её мне жаль, но лишь отчасти. В полной уверенности в ней я быть не могу. Слышу об изменах. У других такое почти в порядке вещей. Знают и всё терпят. Вот и я тоже, и она – тоже. Мы друг друга стоим.

– А как ты думаешь, я смогла бы так? Зная о твоих изменах…

– В начале бы устраивала сцены. Но потом бы смирилась.

– А измену тебе ты бы простил мне?

– Разумеется, – нет. Но что же я мог бы сделать? Стреляться? Убить тебя? Но я не воспитан в такой жестокости и мстительности. Постепенно мы бы поладили.

– А любовь – разве бы её не стало?

– Да, милая, к сожалению. Не то чтобы её не стало вовсе. Она бы изменилась, пригасла, потускнела. Но в прежнем виде, как изначальная, она бы обязывала хранить о ней лучшие воспоминания. Это дорого каждому. Ты бы помнила о ней?

– Разве о таком можно забыть? Нет, никогда! Даже при твоих изменах…

– Ты прелестна. Мне бы поучиться твоей мудрости…