Другое. Сборник

Алекс поблагодарил ее, испытывая отвращение, и, учтиво откланявшись перед собранием, поспешно вышел из комнаты, тщательно прикрыв за собою дверь. Находиться в окружении оставшихся за нею лиц он больше не мог. Так и казалось ему, что помещица бросится догонять его, чтобы вцепиться в него своими длинными, костлявыми как у ведьмы ручищами.

Прогулка была из тех обычных, какими его потчевали во многих других дворянских имениях.

Выйдя из занимаемых им комнат, он увидел в зале, двери в которую вели из одного коридора и были открыты, заезжую игуменью женского монастыря и Аню.

Они медленно прохаживались и оживлённо переговаривались, поддерживая в локтях одна другую, как имевшие что-то общее.

Уловить, в чём заключалась их беседа, Алекс не мог, так как, завидя его, они стали говорить тише, приглушённее, явно из желания не быть услышанными. Замечалось лишь то, что игуменья произносила слова ровно и наставительно, строя речь в виде ответов на вопросы Ани, а в свою очередь девушка с вопросами спешила и слушала ответы внимательно, кивая головой всякий раз, когда, как можно было предположить, они её в полной мере устраивали.

Из движущегося фаэтона было удобно смотреть вперёд и по сторонам.

В ряде мест ехавшие покидали сиденья и спускались на землю – чтобы пройтись пешком или получить пояснения от встречавшихся на пути работников; так удавалось полнее знакомиться с достопримечательностями.

Аня и Ксюша, часто перебивая одна другую, буквально одолевали поэта подробностями о том, что находилось вокруг, и поэту оставалось только слушать и запоминать. Иногда он о чём-нибудь спрашивал. Некоторые из ответов девушки позволяли давать Филимону. Тот был не только речист, но и обстоятелен.

В его рассказах как бы сама собой раскрывалась история усадьбы, для чего холоп пускался в мельчайшие подробности по части расположения улиц и строений на них, дорог, которые уходили из села в разные стороны, в частности той, что служила для отвоза из Лепок и доставки в это село почтовых отправлений.

Но присутствие в усадьбе жандармов как бы выпадало из общих сведений, получаемых теперь Алексом. И он сам об этом не заговаривал и не спрашивал.

То было особой темой, касаться которой, по всем статьям, не следовало, что хорошо знали и он, гость, и его сопровождавшие.

Алексу был показан конезавод, где разводились вороные рысаки и бурые аргамаки, и можно было видеть лошадей этих широко известных пород в их выросте – от жеребят-сосунков до взрослых жеребцов и кобылиц; небольшими гуртами часть взрослого поголовья содержалась в отдельных загонах и в особенном уходе – как предпродажные.

Также заезжему было любопытно осмотреть древесный склад, рядом с которым размещались площадка для изготовления срубов бревенчатых изб и крытые участки для разделки брёвен; лесной двор находился на дальней окраине села и примыкал к пристани и затону, куда срубленные деревья поступали из лесосек по реке.

Глубина русла реки была здесь достаточной только для вёсельных лодок; несколько их стояли на воде у пристани. В этой же стороне была водяная мельница.

Уже издали открывался удивительно красивый вид на приречье. Рядом с водной гладью по-особенному торжественно даже под нависшими над нею серыми облаками выглядел протянувшийся на несколько вёрст песчаный плёс; на обоих берегах виднелись поля с поднятым паром и зеленеющей озимью, а за ними – изреженные остатки девственного леса, перемежаемые луговинами, где ещё бродил скот.

В самой усадьбе обособленно от скученных изб крепостных размещались несколько жилых строений с подсобными хозяйствами при них, принадлежавшие вольноотпущенникам; от обычных они отличались внушительной величиною, более искусной отделкой и отменным собственным заботливым содержанием.

Возвращаясь, фаэтон проезжал мимо одной из кузниц; как следовало из пояснений Филимона, она была самой крупной в имении и выполняла заказы не только других имений Лемовских, но и сторонних, в ряде случаев даже из дальних уездов.

Здешние кузнецы выковывали лемеха, тележные изделия, весь ассортимент необходимого селу хозяйственного инструментария, фигурные ограждения, вещи, необходимые в домашнем пользовании.

На всём пути продвижения экскурсантов можно было видеть следы привычной для текущего времени человеческой деятельности. От опытного взгляда не мог бы ускользнуть тот ритм хозяйственных и побочных работ, который был необходим и снижать который не допускалось, несмотря ни на какие помехи.

Нельзя было не проехать около церкви.

Повернув к ней уже по направлению к господскому дому, экипаж медленно двигался вдоль ограды сельского кладбища.

Здесь Алекс обратил внимание на одинокий свежий крест, не смыкаемый с другими, расположенными ровными рядами чуть от него поодаль. Также поэта заинтересовало то, что ограда воспринималась передвинутой – в сторону от массива погоста и что ею прикрывался уже и свежий крест, в то время как ранее место под ним могло быть неогороженным.

В связи с чем предпринята перепланировка? И не тот ли это предмет, виденный им вчерашним ранним утром, когда мужики несли его в сторону кладбища, а его карета только въезжала в поселение?

Здесь открылась для поэта ещё одна горестная страница в судьбе Фила Антонова.

Священник, опекающий приход, отказал в похоронах самоубийцы на поселенческом погосте. По данному случаю он втянул Лемовского в грубые взаимные пререкания и в дискуссию с ним и оставался верен своей кондовой позиции, ссылаясь на существующие правила. Грозился не только донести о возникшем инциденте архиерею, но и привезти того сюда, чтобы те самые правила соблюсти в их каноне.

Так или иначе, но Фила пришлось захоронить вне кладбищенской ограды. Прежний крест над его могилой уже сильно подгнил и кренился. Лемовский, под влиянием произошедшего в самое последнее время, уже не пытался держать в себе огорчений от непослушного побочного сына. Пересиливая их, он уговорил-таки священника отказаться от предыдущего запрета.

Ограду перенесли незадолго до наезда в усадьбу жандармов. В канун отъезда с ними из имения барин распорядился изготовить и установить над могилой новый крест. В кузне ещё не успели с гравировкой надписи на табличке к нему – о бедном усопшем…

Прогулку можно было считать удавшейся, полезной и приятной. Алексу доставляло удовольствие находиться в обществе двух сестёр, красота каждой из которых, казалось, была зеркалом для другой. Хотя Аня и старалась укрыть своё тайное ночное свидание с поэтом и обращалась к нему на вы, Ксюше об этом эпизоде, видимо, было известно и не иначе как от самой Ани и притом в некоторых подробностях, и она как будто даже радовалась за сестрицу, а, может, и завидовала ей.

От Ани Ксюшу отличало лишь то, что её телесные формы хотя и были уже вполне образованы, однако ещё не имели той законченной развитости, которая была совершенно неотразимой у старшей сестры. Глядя в сияющие лица обеих спутниц, он ощущал таившуюся в них загадочность и то волнение, которое исходило от них в связи с его присутствием.

Поэт знал твёрдо, что Аня уже всецело покорена им и что она изыщет любую возможность быть с ним в интиме ещё…

Федот Куприянович, как управляющий не только в Лепках, но и во всех остальных имениях Лемовских, был прекрасно осведомлён о колебаниях курса денежных ассигнаций, об их «вольной» стоимости по отношению к серебряному рублю в той части губернии, в которую наряду со здешним входили и многие соседние уезды.

Разницей курса определялся общий уровень хозяйственного развития территории, и чем такое развитие было активнее и успешнее, тем более алчным при истребовании платежей следовало быть всякому, кто становился участником делового оборота.

В нём, в этом явлении, уже пульсировала некая свобода, истреблявшая традиционное для страны и во многом неадекватное понимание дворянами смысла той или иной сделки.

Чаще всего именно здесь пролегала граница, отделявшая ещё робкое в ту пору свободное предпринимательство от действий хотя и одинаковых по значимости, но пока не освящаемых свободою.

Соответственно этому к назревавшим переменам помещики в своём подавляющем большинстве оставались ещё глухи и нелюбопытны.

Лемовский, как отличавшийся более свежими воззрениями на окружавшую его жизнь, мог бы самостоятельно постигать существующую игру. Но даже в нём барское прежнего покроя продолжало преобладать. Поэтому так важно было для него довериться маститому управляющему. Доходная часть от ведения хозяйства, которую удавалось получать благодаря прежде всего стараниям менеджера, его вполне устраивала; ведь она хотя и не была столь уж значительной, но не опускалась ниже порога, за которым бы виделось разорение. Да и во мнениях владельцев имений и душ, ближних и даже весьма отдалённых отсюда результаты, получаемые Лемовским, на протяжении ряда лет признавались лучшими по сравнению с их собственными.

Содействуя этому, Федот Куприянович в каждой, даже мелкой операции, что называется, гнул своё. В отношении займа Алексу он, однако, не мог извлечь сколько-нибудь весомой выгоды к пользе хозяйства. Здесь курс ассигнаций хотя и мог считаться достаточно высоким, но он всё же значительно уступал петербургскому или московскому. И процент на выдаваемую в долг сумму да и она сама при её погашении, как было заведено, должны были исчисляться по курсу непременно местному – как бы в покорность влиянию столиц.

Не помогло тут и предложение управляющего о предоставлении части ссуды поэту разменной монетой, причём даже со скидкой от фактической местной стоимости бумажного, ассигнационного рубля. Это было широко известной уловкой, когда пробовали сбывать припрятанные и уже основательно обесцененные устаревшие медные деньги. Согласиться на это, значило показать в расчётах полнейшую неосведомлённость.

Также неприемлемым оказалось предложение управляющего не учитывать лажа в пользу берущего в долг – за предоставление ему суммы в рублях ассигнациями, а не серебром.

Обойдя эти препятствия, поэт получал ссуду на выгодных для него условиях, и уже само по себе выгодным было его обращение к периферийному кредитору, о чём он знал по опыту своих предыдущих таких займов. Размер долговой суммы и срок её возврата также сполна удовлетворили его: как выходило, Илья Кондратьевич благоволил к нему искренне и с пониманием.

Писарь Корней, отец двоих беглых, сидел в кабинете за отдельным столом сбоку от управляющего; он выглядел подавленным и отстранённым не менее вчерашнего, когда сполна испытал гнев барыни, но всё же своё занятие исполнял сейчас, казалось, исправно.

То и дело он обращался к Федоту Куприяновичу для уточнения учётных записей по оформляемому займу, которые вёл. Можно было подивиться, чего это ему стоило. Ведь наверняка уже ранним утром, сразу по приходе в кабинет он обязан был сообщить начальнику об очередной передряге в своём семействе, и, возможно, были при этом и неутешные слёзные стенания, как накануне, или даже истерика, «понимать» которые хозяин кабинета мог хотя и с явным, неподдельным сочувствием, но, как обременённый долгом собственного услужения властителям – совершенно отстранённо.

Ввиду почти как прямой и потому, как представлялось, сильно угнетавшей Корнея вины за убеги его сыновей, для него было также нелёгкой задачей передать своему начальнику ещё и о потраве занятой под озимью и принадлежащей Федоту Куприяновичу делянки, и уж тем более – о распоряжении барыни, чтобы тот в наказание за потраву особо, сам всыпал виновному плетью, непременно плетью…

Последнее обстоятельство заботило уже и Алекса. К тому, что управляющего используют как подручного при истязаниях крепостных, примыкало и то, о чём сообщал Филимон – о содействии наёмника в утяжелении доли не только крепостных, но и вольноотпущенников.

«Нет, – думал поэт, – такому человеку доверия быть не должно; его помощь сомнительна, и она, скорее, была бы мизерной. С учётом присутствия служивых обращаться к нему опасно, да, пожалуй, и поздно. Аким, верно, уже умер. Также и Андрей – мог ли он столько ждать? А обо мне как посреднике этот если и не ярый, а всего лишь пунктуальный исполнитель чужой воли способен проговориться… Что тогда?.. Допросы, опала… Нет, поступку с моей стороны не быть, хотя, разумеется, этим затрагивается моя честь.

Должно подумать обо всех в тайном сообществе. Допустимо ли, что по неосмотрительности я стал бы причастен к их обнаружению и к возможным другим их несчастьям и бедам?..»

До момента, когда оформление займа было завершено, Алекс всё же не оставлял надежды выйти из круга одолевавших его сомнений. Но чтобы изложить просьбу Андрея, требовалось обойтись без свидетеля.

– Нам бы остаться с вами наедине, – сказал он хозяину положения, слегка поведя взглядом на измождённого писаря. – Важное обстоятельство…

– Это невозможно, сударь; мы – при исполнении, – чётко ответствовал управляющий.

– Но… Мне нужно…