Другое. Сборник

– Примите сожаление. Только в присутствии…

– С чем это связано?

– С теперешним надзором. Вы ведь, наверное, знаете, что у нас произошло и происходит? При всём желании – не могу. Распоряжение от барыни. Их воля…

Поэту не удавалось сосредоточиться ввиду возникшей преграды.

– Благодарствую, – сказал он, медленно вставая. Дальнейшие объяснения он посчитал излишними и бесполезными. – Добрых дел и процветания!

Визит к управляющему на этом можно было считать законченным. Не искать же встречи с ним вне такой вот «официальной» беседы: менеджер мог сослаться на то, что он должен явиться к барыне по её срочному вызову и уже торопится; или – у него неотложный выезд из Лепок в какое-то из других имений Лемовских; то есть – он мог найти какую угодно причину отказа в приватном общении, и в каждом таком случае ему было бы удобно ссылаться на его зависимость от своей барыни, рьяно замещавшей теперь её отсутствовавшего супруга, что Алексу приходилось воспринимать как должное: он сам, владея имениями, хорошо знал об ответственности и норовах управляющих, которых нанимал и с которых был вынужден строжайше спрашивать об исполнении своей, господской воли.

Огорчённый несостоявшейся передачей просьбы Андрея, Алекс, чтобы не усложнять своего возвращения из Лепок, когда надо бы было заезжать за Никитой в ночное время, решился покинуть имение уже в этот день, к его концу, для чего следовало поспешить и с почтовой пересылкой переходящей к нему суммы займа.

На большом просёлке, где могли вести наблюдение жандармы, разбойников опасаться не приходилось, зато, проехав ночною порой путь до Неееевского и дабы не встречаться там с её владычицей, а ещё более того – и с участниками похорон Мэрта, если те ещё должны были там находиться, можно было в это село не наведываться вовсе, поручив забрать слугу кучеру. Сам же поэт склонен был ещё раз пройтись вдоль прямого прогона от знакомого моста у пересечения дорог до тех двух своротов с просёлка в сторону села, где, путая следы, заезжал и выезжал отряд полевой жандармерии во главе с Мэртом.

Туда пусть возница доставит Никиту, а он, оставшись один, если даже выйдет задержка с появлением из усадьбы кибитки со слугой, – несколько подождёт. Это в любом случае лучше общений, которые в сложившихся обстоятельствах могли быть только неприятными для него.

Алекс остался доволен, скроив последующие свои действия при завершении путешествия таким чётким образом. Отъезд был назначен после обеда, о чём он без промедления уведомил Полину Прокофьевну. За обедом она огласила эту новость присутствующим, среди которых были обе сестры Лемовские, игуменья монастыря, а также – все те, кто не только ужинал вместе с поэтом при его прибытии в Лепки, но и отсутствовал на том ужине, будучи зван к нему. Не появившиеся в тот раз служивый от жандармерии и священник оба выглядели внушительно, и в жестах и в общении они как бы подчёркивали свою неоспоримую значимость.

Хотя Алекс радовался присутствию Ани и Ксюши, он не мог избавиться от ощущения некоего совместного с ними заговора против него. Это замечалось по какой-то скованности обедавших, произносимым ими редким, негромким и осторожным фразам. Скованность была присуща даже хозяйке стола.

Наблюдая за управляющим, поэт, как ему казалось, был твёрдо уверен в том, что тот, во исполнение приказания госпожи успел уже лично, от своего плеча отсыпать немалое количество ударов плетью незадачливому холопу – в связи с потравою озими скотом, а ещё раньше с таким же поручением должен был управиться и местный староста Анисим. Бедняга крепостной!

Менеджер мог поторопиться и с доносом служивому – о всех подробностях поведения его, заезжего поэта, при оформлении денежного займа.

Было также что заметить и у остальных, кто находился за обеденным столом.

Щёки у Ани пылали необычным жаром; за всё время приёма пищи она лишь изредка взглядывала поверх своего прибора и произнесла буквально несколько слов, при этом старалась привлечь к себе внимание из сидящих напротив одной игуменьи.

Алексу это показалось весьма странным. Ночью, когда она была у него, она так и не назвала ему своей тайны. Отделалась тою же, как и в их первое интимное свидание лукавой и жеманной отговоркой, что, мол, об этом она обязательно ему скажет, но – позже. Что это за тайна? И какая имелась надобность не выдавать её, когда их отношения стали так близки? Как она сможет известить его теперь, при самом его отъезде?

Прощание состоялось тут же, в зале столовой. Оно было простым и сдержанным. Напутствия и пожелания отъезжающему звучали отстранённо, будто им мешал дневной свет. Никто не выдавал каких-либо особенных своих чувств. Девушкам это, видимо, полагалось из-за присутствия матери. Сама Полина Прокофьевна выглядела измождённой, угрюмой и какой-то насупленной, что придавало ей вид пораненной птицы, отжившей своё, но не способной осмыслить этого. Заезжая игуменья о чём-то будто бы отвлечённом тихо, неслышно для других разговаривала то с барынею, то со священником. Она казалась очень уставшею и будто бы желала единственного – немедленно лечь в постель, чтобы забыться и уснуть.

Приказчик известил Алекса, что данные ему поручения все до одного исполнены и его карета подана, стоит у ворот. Ему оставалось только наведаться в комнаты, где он почивал: не забыть бы чего из личных вещей. На столике при входе он увидел книгу Антонова. Был ли это экземпляр, показанный ему Аней? Заглянув под обложку, он обнаружил там записку.

Милый! – сообщалось в ней. – В знак расставания прими эту книгу в дар от меня. Я так благодарна тебе. Я была безмерно счастлива с тобой. Такой и останусь. Никогда тебя не забуду. Мы увидимся при выезде, и большего нам не суждено. Так нужно. Прости и прощай!

Аня

«Вот ещё не менее странное, – размышлял поэт о записке, выходя из дома на парадное крыльцо, где его ждал приказчик. – Кажется, Аня говорит о чём-то понятном лишь ей. Не в том ли – тайна? И почему её не видно? И – Ксюши. Повеление госпожи?..»

Сквозь оконце фуры, в которую он уселся, Алекс увидел за воротами карету; она как раз отъезжала – в ту сторону, куда предстояло ехать и ему. «Кто-то из соседских помещиков или их порученцев», – решил он, чувствуя, как его одолевает досада: Ани он так и не увидел! Возница вздёрнул поводья; лошади поскакали.

– Не приметил ли, кто – впереди? – обратился он к нему, как единственному, кто теперь хоть что-то мог бы знать и сообщить ему.

– Не велено, барин, – пророкотал тот глухим и спитым голосом: давало знать пребывание кучера в среде дворни, когда его единственной обязанностью было содержать лошадей, используемых в упряжке, нанятой Алексом, а всё остальное время он мог истрачивать на безделье, что, конечно, значило и – на увеселение.

Казалось, тут всё сходилось в чём-то одном и оно не предвещало поэту ничего, кроме его болезненного расстройства.

Уже поселение осталось далеко позади, как вдруг кучер резко остановил упряжку. Подняв руку, навстречу шла Аня, одетая по-дорожному. Поравнявшись с фурою, она притронулась к ручке дверцы и, дёрнув за неё, быстро взобралась на сиденье.

– Ты!? – изумился Алекс. – Что это значит? – спрашивал он её, выходя из уже одолевавшего его мрачного оцепенения и помогая ей разместиться.

– Да, милый, это я! Проедем немного вместе. Прикажи трогать…

– Да, да, само собой. Трогай, братец! – прокричал он кучеру, приоткрыв дверцу, чтобы тому было слышнее. – Я так рад, так рад.

– Вот моя тайна, – сказала Аня, в то время как он жадно обнял её в талии и она прижалась к нему. – Я уезжаю в монастырь. Домой не вернусь…

– Сумасшедшая! Ты о чём?

– Я приняла решение. При вечной разлуке с тобой хочу быть только твоей и ничьей больше… Понимаешь?.. Христова невеста… Мне легко далось это решение… Ах! Как я люблю тебя! В миру бы я чувствовала себя потерянной и пропащей. Ну, вроде моей матушки… Нет, не смотри на меня так осуждающе, не будь излишне строг. Ты не волен удержать меня, и я не отступлю… – говорила и говорила она как бы в избытке восторга от своей решимости.

Слёзы капали из её глаз, но она словно бы радовалась им, и, казалось, ей вовсе не даётся выход из того, так его в ней восхищавшего состояния ненасыщаемой любовной привязанности к нему, замешанной на озорстве.

Аня теперь упрашивала его подвезти её к монастырю. Это недалеко: от просёлка не более десятка вёрст. Ей так сладко будет вспоминать об этой с ним поездке! Настоятельница, забиравшая её, пусть едет без неё. С нею в кибитке её, Ани, служанка. Им сказано, что она последует за ними. С новенькими, которых принимают в монастыри, ещё и не такое бывает…

Отказать ей в её прихоти Алекс не мог. Скоро подъехали к съезду с просёлка. «Терпение! – приказал он себе. – Но – какова на выдумку! Я не должен её обидеть хотя бы чем…»

Дорога в обитель действительно не была дальней. Лошади, хорошо отдохнувшие за несколько дней, бежали прытко и свежо, равнодушные к тому, что оставалось у них под ногами. Стук колёс заставлял обратить внимание на попадавшиеся частые выбоины. Колея в целом была неровной, узкой, иссохшей и неразъезженной. Почти сплошь по сторонам тянулся боровой лес. В одном месте путь пролегал по мостку из брёвен с настеленными на них распилами. Внизу текла маленькая речушка. Мосток был поднят вровень с подходившею к нему с обеих сторон довольно высокой насыпью, что могло говорить о случавшихся тут опасных разливах.

Быстро наступали вечерние сумерки, так что когда подъехали к монастырю, было уже почти темно.

Приходилось считаться с присутствием у ворот игуменьи. Она, видимо, следила за тем, как бы не потерять из виду двигавшуюся сзади упряжку с Алексом и Аней и теперь, выйдя из кибитки, ждала новенькую. Уже торопясь, Аня страстно прошептала поэту: «Милый! Прощай! Прощай!» и в последний раз прижалась губами к его губам. И губы и щёки обоих увлажнились от её слёз, которых она унять не могла.

Ему было вполне уместно выйти из кибитки первому, чтобы зайти с другого бока и помочь нечаянной спутнице сойти со ступеньки, дав ей возможность за это время хотя бы частью привести себя в порядок.

Удерживая Аню за руку, он подвёл её к игуменье с лёгким поклоном и извинением.

Последовала небольшая перемолвка с нею, когда она, словно войдя в его положение и перекрестив его, удостоила его кроткой благодарности за оказанную услугу и пожелала ему счастливого следования предстоящим дальним путём. Приехавшая с нею повозка, из которой был слышен голос Аниной служанки, болтавшей с кучером, медленно въехала в ворота обители, и туда же, наскоро распрощавшись с Алексом, прошли настоятельница с Аней. Сумерки быстро поглотили их фигуры.

Служанку, скорее всего, отправят в Лепки позже, по окончании процедуры приёма Ани на новом месте, и по возвращении к барыне она, конечно, расскажет обо всём, что знала и чему была свидетельницей, – не только ей, но и – всем дворовым…

«Ну что же! – размышлял поэт об Ане, когда его карета отъезжала от монастыря. – Очень мило и вместе с тем очень смело и дерзко с её стороны… Только всё же – это тюрьма; как жестоко, что девушке приходится поступать в неё и очень надолго, может быть, на всю жизнь. Как это горестно!.. Времени, чтобы довезти её, и вправду у меня ушло совсем немного…»

В густой темноте упряжка двигалась уже медленнее. Лошади перешли на шаг и эффектно всхрапывали, когда их копыта попадали в огрубелую, жёсткую колею. Стук колёс был неровным, и кибитку часто кренило к обочинам. Поддужный колокольчик дёргался и взванивал на разные, разорванные лады, словно бы его одолевала обидная для него дремота и он лишь на короткие мгновения превозмогал её, возвращаясь к своей обычной мелодичности. Спокойно упряжка протащилась только по короткому настилу мостка. Предстояло смириться перед неудобствами тряского передвижения, благо этой дороги уже оставалось, пожалуй, меньше половины.

Тут, однако, случилось то, чего ожидать было никак нельзя. Кибитка стала. Впереди прозвучал посвист, и почти сразу к лошадям из темноты придвинулись два светящихся фонаря. Раньше, они, видимо, были скрыты за полами одежд. Разбойники, а это были они, подступились к бокам фуры, и теперь фонари находились по обеим её сторонам. Алекс не мог бы сказать, что он испуган, настолько их появление здесь было, на его взгляд, неуместным и нелогичным.

Кто-то потянул за скобу дверцы, у которой сидел поэт.

– Пожалте, выйтить… – пролепетал невидимый из-за темноты человек, держа фонарь и направляя его свет в лицо одинокому пассажиру.

Возражать было немыслимо. Алекс сошёл вниз.

– Что имеете, вашество? Мы посмотрим… – в голосе говорившего слышалась издевательская усмешка.

При свете фонаря Алекс теперь мог различить его фигуру и отдельные черты. Это был рослый мужик, с длинною бородой, в шапке и в маске.