Жизнь – что простокваша

– Заниматься не буду.

– Почему?

– За меня Тоня учиться будет. Мы похожи – учитель не разберётся!

– А ты что будешь делать?

– Играть.

– Ты ленивая?

– Нет, не ленивая, но лучше бегать и играть в жмурки.

Первого сентября в школу отправилась я одна. Прихожу – Иза спрашивает:

– И что было интересного?

– Каждому дали камышовую ручку с пером, чистую, всамделишнюю тетрадку, палочки писали, учительница меня хвалила.

– А учительница какая?

– Красивая. На ней розовое платье. Пойдёшь – увидишь.

– И много вас – в классе?

– Много… Наверное, пятнадцать.

Иза выслушала и решила:

– Ничего интересного – не пойду!

Перед школой она переболела скарлатиной – теперь её жалели и не принуждали. Сентябрь я занималась – Иза била баклуши. В октябре учительница не выдержала – вызвала маму.

– Элла Александровна, почему Изольда не ходит в школу? Нехорошо, ведь близнецы! Плохо, если одна выучится, а другая останется неучем. Вырастет – вас же обвинит.

Мама сшила портфель и уговорила Изу учиться: «Неучем быть стыдно».

Портфель Изе понравился, и она выдвинула условие:

– Только носить его буду я.

Я согласилась: младшим полагалось уступать, но скоро он ей надоел, и носить его приходилось мне – как-никак, я была старше на целых 30 минут!

Портфель стал предметом зависти беспортфельных, и школе запомнился надолго. Из защитного материала, с карманчиком впереди – для чернильницы, – он служил нам все четыре года начальной школы.

По годам самые маленькие и не выдавшиеся ростом, мы сидели за первой партой. В военные и послевоенные времена переростки составляли большинство: семилетних было трое; десятилетних – столько же, далее шли 12-13-летние и даже два 18-летних.

Учительница путает нас, Иза этим пользуется – щипается, когда не знает ответа. Я вскакиваю, отвечаю – подлога никто не замечает. Когда ей бывает скучно, кладёт кудрявую головку на парту и нарочито громко храпит. Учительница подходит и, поглаживая, тихо говорит:

– Иза, спать на уроках нельзя.

– Ой, какой я интересный сон видела! – потягивается она, притворно зевая.

Придвинулась как-то впритык и, будто тормозной путь проверяли, толкнула – я грохнулась и растянулась меж рядов. Взрыв хохота – она довольна и лукаво оправдывается: «Нечаянно же!»

На переменах я ходила с книгой – она бегала наперегонки или играла в жмурки. Однажды ко мне, гревшейся у круглой печи, с криком и смехом подбежала группа вместе с Изой.

– Тоня, там врач приехал, весь в белом! Пойдём, посмотрим! – и я присоединилась к ним.

Появление в школьных стенах врача, инспектора из отдела образования, фотографа или просто родителя было редкостью, а потому событием. Дети сбегались и разглядывали «гостя», как в зоопарке зверей.

В большом школьном зале две массивные двери: одна – на улицу, другая – в маленький коридор педагогов, в котором с одной стороны находится учительская, с другой – директорская.

Запрудив огромный зал, толпа, как пчёлы на сахар, ринулась за учительницей и врачом, классическим доктором Айболитом. Они приближались к элитному коридорчику, и я оказалась в «голове» толпы. Задние лавинообразно напирали – противиться было невозможно. Дверь открылась, врача с учительницей выплеснуло внутрь, а с ними и несколько детей. Две уборщицы выталкивали их и, давя с обратной стороны, пытались закрыть дверь.

– Назад! Не напирайте! Отойдите! Дайте закрыть!

– Мы тоже хотим к доктору!

– Пусть и нас посмотрит!

– И мне к доктору! – кричали дети.

– Да дайте же закрыть!

Дверь, наконец, захлопнули, и я оказалась прижатой к ней.

– Дайте выйти! Пожалуйста! – задыхалась и плакала я, видя перед собою одни только ноги и животы.

Дверь рванули, и в ней обозначился могучий и грозный старик-сторож, которого все боялись. С двумя уборщицами пытался он оттеснить толпу.

– Доктор всех посмотрит! Назад, бараны!

Ничего не помогало. Боясь упасть и оказаться затоптанной, я напыжилась и, чтобы быть повыше, вытащила, словно сдаваясь в плен, руки. Безымянный пальчик правой кисти оказался при этом в дверном пазу с тыльной стороны. Сторож и уборщицы оттолкнули передних и захлопнули тяжёлую, массивную дверь.

Безвольно повиснув на расплющенном пальце, я закричала и потеряла сознание. Толпа в испуге отхлынула, но коридорчик учителей не реагировал. Очнулась я от нестерпимой боли и крика того, кто меня поддерживал: «Помогите! Помогите!» Дверь не открывали. Дети кричали и колотили. Звуки доносились откуда-то издалека и меня, казалось, не касались. Дверь, наконец, открыли, я освободилась от плена и упала на чьи-то руки.

Очнулась в учительской, на столе. Кровь разукрасила мне одежду и белый халат доктора, палец напоминал маленькую, синюю, как баклажан, грушу. Стыдно за своё разбросанное тело, хотелось слезть – я села. Весь бледный, доктор шептал-уговаривал:

– Потерпи, милая, – мне нечем обезболить.

– Отрежьте… Больно…

Горячие градины капали на склонённую голову доктора, что пинцетом вытаскивал раздробленные косточки.

– Потерпи, я сделаю всё, чтобы исключить гангрену. Косточки вырастут, пальчик заживёт! – и, управившись, начал бинтовать.

Кровь проступала через бинт – он наматывал ещё и ещё. Наконец, всё было готово! Меня вновь уложили, но голый стол был холодным и неуютным, я мёрзла и просилась домой.