Героев не убивали

Се от лица моего величайший

Слова залог: невозвратно то слово, вовек непреложно,

И не свершиться не может, когда я главой помаваю[2 - Илиада. Песнь первая.]

Обе руки Рыжего оттягивали, лишая возможности утолить голод, символы новообретённой власти. По первому знаку Санрэя рядовой мог или осенить ими подданных, или обрушить их на их головы. Он справлялся – судя по лицу генерала – до тех пор, пока в голове не выстроилось: гвардийская жена, гвардийский стол, гвардийская политика… страх проткнул нутро Рыжего вернее рыцарского меча. Слова вырвались изо рта короля, как жители из горящего города:

– …Меня… меня… не возьмут в Митиссию!?

На стол с грохотом упала вилка, которой один из гвардийцев рисовал что-то в воздухе, пытаясь донести до свежеиспечённого сюзерена нюансы своей позиции.

Выражение лица генерала Эдмунда можно было описать двумя словами – “пистолет” и “выстрелил”. Споткнулся на полуслове даже известный демагог, – вот и сейчас он умело клал на холст воздуха мазки красноречия – повелитель штабных “крыс” Модест Макри. Его собеседники, представители народов, о которых Рыжий знал только то, что они признают генералиссимуса господином всех парриков, Иудефъяка врагом рода человеческого, но их священные книги, тем не менее, запрещены господином генералиссимусом в лице Фердинанда Грека, переглянулись между собой.

Тишина разошлась по Стратегической Зале, как волны от брошенного камня.

Рыжий грезил митисийским фронтом ещё до того как был отправлен – ввиду репутации труса – на гвардийский. Поначалу, после каждой крупной победы над рыцарями он выхаркивал словно мокроту “Митиссия?”. Со временем – по мере взросления – это прекратилось, но детские травмы, как старые раны, то и дело дают о себе знать.

– Вы прибудете на Митисийский фронт во главе армии – генерал Санрэй опомнился первым – как известно, древние короли Гвардии участвовали в сражениях наравне с прочими рыцарями. Эту славную, всецело отвечающую военному идеалу традицию вашему величеству предстоит оживить…

Поняв, что по гамбургскому счёту он прилюдно обделался, Рыжий судорожно кивнул и попытался сделать на своём лице короля как можно более соответствующего традиции. В голову как назло лезли картины рассыпающихся карточным домиком рыцарских армий.

Резко отодвинув кресло, Агнесс встала.

– Прошу моего супруга и господина… следовать за мной.

Это были её первые слова, если не считать монолога на алтаре.

Окружавшее новобрачных море взволновалось. Поступок королевы скандализировал рыцарей второй раз подряд, и для них оказалось уже чересчур – тело тишины рассекли возмущённые возгласы. Проигнорировав их Агнесс, оставила стол, гостей, так и никем не тронутые яства, – давно, впрочем, остывшие. Символичное обстоятельство, свидетельствовавшее о том, что союз гвардийцев и парриков скреплялся холодным рассудком, а не пылкими чувствами. …“Неслыханно!”, “Кощунственно!” – поднялось за спиной королевы – не дать не взять, шерстинки на теле взъярившегося кота.

Рыжий тоже поднялся.

Впервые за вечер он взглянул на Агнесс как на женщину. На плечах, выпирающих лопатках и тощих, некормленых ягодицах уходящей королевы бабочками играли отблески светильников. После нескончаемого потока голых крестьянок Рыжий думал, не сможет смотреть на женское тело без тошноты, по меньшей мере, месяц, но это оказалось не так. Он знал, что должен будет провести ночь в одной комнате с Агнесс, и что это значит, но прочувствовал дело только сейчас. Шея Рыжего вспотела, будто обмотанная шарфом.

– Осмелюсь вам напомнить, рядовой…

Тихо сказал генерал Эдмунд

– …что господин наш генералиссимус считает гвардийцев существами, близкими по своим свойствам к животным! Совокупление с подобным… существом абсолютно недопустимо для паррика!

Рыжий остановился

– Цаччария – хрустнул ледком генерал Санрэй – это в прошлом. Господин генералиссимус в своём вторичном воплощении, (короткий взгляд на Макри) переменил мнение,…узрев доблести наших друзей и проявленную ими готовности поддержать нас в борьбе.

Рыжий сглотнул.

Генерал Санрэй второй раз за вечер подмигнул рядовому. Это явно означало “зелёный свет”. На всякий случай рядовой оглянулся ещё на генерала Эдмунда и понял что да, он ослышался, – про животных сказал незнакомый Цаччария, и Эдмунд не был этим доволен. Слово бойца митисийского фронта, пусть даже не генерала, значило для Рыжего много, но Цаччария молчал, а молчание можно было при желании принять за согласие. Рыжий желал. Тем не менее, он ещё немного потоптался на месте под стрелами рыцарских взглядов, давая офицерам время обменяться знаками и прийти к единому мнению.

– Идите – сказал Санрэй – Милитария вас не забудет.

Рыжий отдал честь.

У самой двери, словно ощутив что-то, рядовой оглянулся. Возмущение гвардийцев улеглось за отсутствием зрительского отклика; расплываясь в креслах, его подданные переговаривались между собой. Расстояние стирало голоса, как ветер следы на песке, но Рыжий понял, что рыцари пережевывают рыбу, выловленную из слов Санрэя и жестикуляции своего короля. Рыбу, состоящую из одной только из чешуи и костей.

Рыжий умел думать, хотя его полковые братья и даже сам полковник Хёнинг были убежденны в обратом. Он понимал, например, что всецело отвечающая Военному Идеалу традиция, это только для ностальгирующих по времени оно гвардийцев – у парриков чины выше полковника лично сражались только в крайних случаях. А из разговоров рыцарей уяснил и то, что лишь немногие из его вассалов действительно владеют землями, к коим они столь символически присосались, большинство лишь надеялись или рассчитывали получить их как плату за помощь, по мере дальнейших побед над нечеловеками в Гвардии. Если отнять тех, кто имеет от тех, кто не имеет, тронный стол Рыжего становился похож на челюсть старика, сохранившегося плохо. И по мере перевода полков на митисийский фронт территория, контролируемая Милитарией, ссохнется подобно трупу, брошенному в пустыне. Паррики и раньше не столько завоевывали, сколько кочевали по Гвардии, а теперь… какой смысл размещать гарнизоны в отдалённых укреплениях, если не можешь своевременно прийти им на помощь? Оставшиеся в Гвардии изменники (так выразился Санрэй) выигрывали больше, чем верные за столом.

Рыжий пожал плечами и пошёл следом за своей женщиной, запоздало радуясь тому, что голос у неё оказался хоть и с погрешностью: хрипловатый и по-змеиному шершавый, но вполне укладывающимся в определение “женский”. Очевидно, она владела им так же, как генерал Санрэй армией или Рыжий мечом, и потому могла сказать, как Иудефьяк.

Правда, сам Рыжий обычно слышал другой голос, но это, наверное, не важно…

(за соседним столом Модест Макри, обильно жестикулируя, что-то настойчиво внушал собеседникам-послам. Те вежливо кивали, но их лица при этом походили на маски. Судя по складке исказившей выражение лица премиор-генерала, – так порой искажает картину единственный штрих – Макри испытывал немалое напряжение. Эдмунд Айсланц, бросив взгляд на 1/3 вторичного пришествия генералиссимуса, махнул рукой, ухватил невостребованную бутылку вина, да и залил в себя прямо из горла.

Кажется, и здесь что-то не складывалось)

4

Спальне придали максимальное сходство с изнанкой рыцарского замка, настолько это было возможно в рамках генерального штаба Милитарии, с его комнатами, душными, что хоть топор вешай, и тесными, как монастырские кельи. Кадки с водой, растения с разлапистыми листьями, разбросавшие сети теней, горькая отрыжка перекормленного камина – пожалуй, итоговый результат не сильно отличался от разоружения Рыжего и переоблачения его в “парадное платье”. Не знавшему Штаба солдату пришлось порядком поплутать, добираясь до спальни – Агнесс сполна воспользовалось предоставленной ей форой. Выдали её рыцари – почётный караул, поставленный у дверей спальни. Они же впустили Рыжего, поприветствовав его, как в Гвардии принято приветствовать королей.

Солдат вошёл.

Света было ощутимо меньше, чем в Стратегической Зале, – словно в преданном мечу городе отблески пламени больше сгущали мрак, чем рассеивали его – и всё же достаточно, чтобы Рыжий разглядел сидящую на кровати женщину, во всех подробностях её нового платья: от запёкшейся крови, тёмными кружевами облепившей тело, до указательного пальца, одевшегося в чернильный чулок и брошки волдыря на нём. Простыни на кровати – белые точно скатерть. Желудок Рыжего заурчал, как почуявший мясо кот, словно женщина могла как-то утолить и этот голод тоже. Татуировка Агнесс всё ещё сочится “митисийской” кровью – можно ли желать момента более подходящего? Соединится с собственной жизнью в любовном экстазе, что может быть естественней? Какой паррик отказался бы, когда сам генералиссимус заповедал радоваться назло колдуну?

Не нужно бояться занести в раны грязь – в состав татуировочной смеси входит обеззараживающее средство. А боль… ну, у гвардийцев так принято…

… всего шаг, но в нём расстояние, вместившее в себя весь путь победоносного полка через Гвардию и обратно – что с Рыжим не так? Сверхъестественная усталость заставила рядового остановиться, задуматься.

Полковые братья рядового описывали женщин в терминах ножек, грудей, поп и звуков издаваемых во время оргазма, таким же солдат попытался разложить теперь королеву – как по полочкам. Ручку сюда, ножку туда, туда же взятые по отдельности ягодицы… против воли рядового части упорно складывались назад в женщину, не укладывающуюся в границы норм, и погрешностей. Королева казалась как-то по-особенному хрупкой – слишком хрупкой, чтобы её можно было взять за бедра и одеть на себя, будто сапог или рукавицу. Даже пошевелиться рядом с ней, было как-то боязно. Словно… словно она настроение, эхо песни, позволявшей на время забыть, что на обед у них ныне присно, и до конца войны рыба, и её – песню – можно разбить неосторожным движением…

Ступни Агнесс…такие маленькие, что Рыжий, наверное, смог бы взять их обе в одну ладонь и накрыть сверху пальцами… откуда всё это взялось? Почему складки на бёдрах, жёсткие даже на вид, и запах выброшенной на берег рыбы, утратили значение?

Проведя половину жизни на гвардийском фронте, на женщин в татуировках Рыжий нагляделся по самое изобилие. Многие из них были куда красивее Агнесс, и все сильно меньше его, но ни к одной из них он не боялся приблизиться, и не одна не тянула его к себе будто знамя полка после боя или голос, призывающий укрепить соответствие. Подумалось внезапно и вовсе дикое – такую же смесь благоговения и страха он ощущал, когда приближался к генералу Эдмунду, Фердинанду Грека, или даже Санрэю…

Может быть, это колдовство?

“Если влюбился, брат, её надо трахнуть” – наконец услышал Рыжий голос Хнаса, настоящего знатока – “просто трахнуть. Вниз, в зад, в глотку. Как рукой снимает”

Укрепившись в себе, Рыжий собрался последовать совету, но ему помешали.

Тени в неприметных уголках ожили, и, воплотились четвёркой госников, иначе, подчинённых генерала государственной обороны, любителя экзотических сигар Клауса Брица. Госники отдали честь Рыжему так, словно он был их сослуживцем, и по-хозяйски расположились в комнате. “Бдительность,” – запоздало напомнил себе Рыжий – “Бдительность”. Враг… Испытав странное облегчение, солдат присел на краешек кровати и, сгорбившись, уставился в дверь. Желудок его урчал по-прежнему, и сердобольный госник вручил рядовому утешительный приз – что-то гвардийское, но съедобное.

Агнесс лежала на постели в позе трупа, и взгляд её, устремлённый в потолок, абсолютно ничего не выражал.

5

“И руки по локоть погрузил я в дерьмо”

Других слов у Эдмунда Айсланца не было. Если бы не обязанности перед Милитарией и гордость высшей формы человека – паррика, он не ограничился бы половиной бутылки, а надрался до состояния, в котором перестаёшь отличать “да здравствует господин наш генералиссимус”, от “будь проклят Иудефъяк”. Генерал запрокинул гудящую, словно колокол, голову и взглянул в небо. Оно совсем почернело, как будто гигантский встревоженный осьминог опорожнил туда свой мешок. Сквозь постепенно рассеивающийся туман медленно проступал лунный диск и тусклые звёзды.

Факелы, зажженные неизвестными героями? Любопытные глаза неведомых существ? Святящиеся приманки, на которые хищники космического океана ловят добычу, точно он сам на червя? В обществе Итсуми на Эдмунда часто находило поэтическое настроение.