У звезд холодные пальцы

– В награду за лучшую игру на хомусе дадут черную махалку с серебряной ручкой. Этот дэйбир сделал мой отец, а серебро приладил дядька Тимир. А я принесла свою махалку. Хочешь, стану отгонять от тебя комаров, когда ты будешь играть? Потом ты, как лучший из хомусчитов, черную получишь!

Девочка еще о чем-то болтала. Дьоллох подавил досадно кольнувшую мысль: зачем ему какая-то махалка?

По туго натянутой коже барабанов замолотили длинные и короткие колотушки. Каждый барабан звучал особо. Большой, обитый бычьей кожей, рокотал нарастающим громом. Средние, из кобыльей кожи, изумляясь чему-то, густо ахали. Верхние помельче, с кожей жеребенка, призывали эхо, разбрасывая навстречу ему радостную дробь.

Но вот наконец замолчали и барабаны, предварявшие хомусную часть праздника. Приспело желанное время – один за другим всколыхнулись, заполоскали бойкими язычками деревянные и железные хомусы. Надо признать, здесь все же были славные умельцы. Словно из воздуха извлекали они звон весенней капели, утреннее пенье жаворонка, трескотню дятла и торжественное гудение табыков.

Дьоллох усмехнулся: все это превосходно, не придерешься. Игра чиста, как роса на цветке… Но без искры. Без огневого трепета, властно берущего в плен огромное ухо толпы, когда никто не способен уйти от волшебных звуков. Разве что залить уши смолой!

Глянул на своих. Они сидели поодаль в немом ожидании. Отец помахал рукой… А где Долгунча? Отступила к трем коновязям, встала, как четвертый, живой и подвижный столб. И Хорсун рядом с ней. Красивый, высокий человек. Воин. Мало того багалык.

Вздохнув, Дьоллох отвел глаза. Что ж, пора выходить, показать свое умение. Сейчас он докажет Долгунче, что мастер Кудай благосклонен не только к ней. Пусть она поймет, эта девушка, которая не стесняется громко смеяться в толпе и таскает с собой кучу мужчин, что он, Дьоллох, не нуждается в ее хваленых уроках. Тогда она, может, взглянет на него с должным вниманием, а не будет скользить равнодушным взглядом, как по пустому месту.

– Мне отгонять комаров?

Глазенки Айаны сияли. Дьоллох растерянно пожал плечами. Вот уж некстати привязалась малявка… Обернулся стыдливо: не заметил ли кто? Поймал смешливый взгляд старейшины Силиса, страдальческий – Эдэринки.

– Потом, – торопливо шепнул прилипчивой девчонке. – Потом отгонишь, ладно? А пока не мешай.

Вышел с достоинством, вперился взглядом в никуда и мягко сжал губами лучший на свете хомус. Прилежная гортань напружинилась, приготовилась помогать. Легкие превратились в мехи, а изогнутая полость носа – в чуткие гудящие трубы. Правая ладонь легонько ударила краем по железному язычку, добывая пробные звуки.

Птичка проснулась, дрогнула радостно и тревожно: «Ты?! Я ждала! Я придумала новую песнь. Она тебе понравится!»

Дьоллох качнул воздух, удлиняя звук, приоткрыл и вновь твердо и нежно сомкнул губы на вдохе. Кисти рук затанцевали, проворно перебирая пальцами хомусную струну. Корень языка привычно задвигался, воздух прохладной струею вкруговую побежал внутри.

Из рощи отозвалась кукушка. Видно, решила посоревноваться и устроила нешуточный перепев. Хомус не выдержал, хохотнул. Вместе с ним весь алас забурлил было смехом, но вдруг над коновязями пролетели невидимые лебеди, шумя крыльями и трубя! Вслед за тем ликующе курлыкнул стерх. Послышался клекот гуся и резко вскричала чайка, будто на зов волшебной птички откликнулись из ближних мест все имеющие крылья, что вернулись с Кытата… И зазвенел, зажужжал, заливисто подхватился песенный хоровод!

Плясали веселые пальцы. Язык бился о нёбо, как колотушка в бубен, гудели трубы носа, прокатывало переливы горло. Посвистывала и похрипывала грудь. В искореженной спине хрустели-выпевали болезные позвонки. Каждый отголосок тела, пропущенный сквозь чуткий хомус, соединялся в рой удивительных звуков, творящих новую песнь. Мозг до костей пронизали острые, шипуче-кумысные уколы восторга. Свежий ветер дыхания прокачивался через живот все быстрее и быстрее. Трепещущий язычок-птичка почти исчез, застриг воздух, обернувшись в невесомое стрекозиное крылышко. Радужный алас, светлые пятна лиц… жертвенные веревки с желтыми игрушечными туесками… взмывающие к небу коновязи, большая девушка в белом… Все кружилось, пело, играло яркими звуками-красками. Песнь собирала обрывки радуг, перемешивала их, меняла местами. Слышались зеленый шелест, желтый звон, синий плеск, голубое журчанье… Весенний хоровод сливался в сплошное пестрое колесо, бегущее в облака. Дьоллох вновь выкликал небесные создания, что норовили унести на крылах в вышину самые красивые рулады.

Треть времени варки мяса продолжалась чудесная песнь. Затем бурный ритм удлинился, звуки поблекли. Когда на конце хомусного стерженька показалась содрогающаяся в последней трели птичка, на Тусулгэ наступило почтительное затишье.

– Уруй! – завопил, нарушив молчание, Манихай.

– Уруй! Слава! Слава! – закричали все, бросая вверх вязаные власяные шапки. Сегодня еще никого так не чествовали. Дьоллох превзошел самого себя.

Он улыбался восторженным лицам и не видел их. Алея щеками, сложил поющий-говорящий хомус в каповую укладку. Бросил горделивый взгляд на девушку у коновязи. Она тоже посмотрела на него. Вскользь, но с интересом… или померещилось?

– Ах, как хорошо ты играл! – воскликнула Айана и прижала руки к груди. Ей не хватало слов.

К Дьоллоху спешили брат и сестренка. Илинэ потянулась понюхать щеку. Дьоллох смущенно отодвинулся – совсем стыд потеряла, люди смотрят! Но людям было не до происходящих вокруг него телячьих нежностей. Общим вниманием завладела Долгунча с семью спутниками. Их игра завершала нынешнее состязание.

Мужчины полумесяцем выстроились за спиной девушки. Ее белое платье мягко сияло на фоне их светлых кафтанов. Все враз тряхнули длинными волосами и одинаковым жестом поднесли к губам хомусы, словно чороны, из которых собрались отпить.

Зрители выжидающе замерли. Миг тишины – и Тусулгэ со всех сторон вкрадчиво обступили восемь вздыхающих ветров. Ломкий, тревожный звук, призывая кого-то, поплыл в воздухе, то усиливаясь, то отдаляясь.

Дьоллох подметил, что на хомусе девушки порхают две «птички», а под язычками хомусов ее помощников висят капли голубого железа разной величины. Из-за этого звуки неслись от низко гудящих к щекотно-высоким, словно бегали вверх и вниз по незримым певучим ступеням. Семью звуками управляла Долгунча, семью парами внимательных глаз, ласковых рук. «Что эти северяне делают в свободное время?» – с незнакомым чувством подумал Дьоллох.

– Гэй, гэй, хоть-хоть, бар, ну-у-у! – зазвенели хомусы со средним и высоким звучаньем. Подгоняемая лихими ветрами, песнь помчалась, как ныряющая в сугробах оленья упряжка по бескрайней тундре. Снег посвистывал под торопливыми полозьями нарт. Кто-то куда-то запаздывал и торопился, но олени не успели – волосы-струны ветров запутала налетевшая вьюга. С неистовым хохотом и гиканьем прокатилась она над скрипучими сугробами. В подоле ее потерялся новорожденный месяц. А лишь только вьюга исчезла, небо с шорохом выкинуло бахромчатые ленты северного сияния.

Это было почти то же радужное многозвучье, что и у Дьоллоха. Однако у приезжих хомусчитов оно оказалось богаче, ярче и без лишних звуков. Чужаки не старались представить все свои приемы. Их, очевидно, имелось в избытке.

…Радостно захлопали двери. Полозья нарт пронзительно взвизгнули и остановились. Хомусы-спутники взорвались праздничным ликованьем, с наслаждением втянули дымный воздух. Запели-заговорили, в нетерпении перебивая друг друга:

– Есть новости?

– Есть!

А пока позади прокатывалась кипучая молвь, стихая за притворенными дверями, снег слабо скрипнул под ногами двоих.

Задумчиво поклевали-потрясли двуязычковый хомус гибкие длинные пальцы. Долгунча закрыла глаза и медленно закачалась. Солнце вспыхнуло на серебряных пластинках ее девичьего венца. Послышались широкие увесистые шаги по снегу. Донеслись и другие, легче и мельче. Тихо запели два смущенных голоса. Чья-то бесхитростная душа доверчиво раскрывалась перед множеством глаз и ушей, выплескивая невинную тайну.

Неожиданно Долгунча вскинула голову. Задышала часто, хрипуче, перемежая оленьим хорканьем выдохи-вдохи. Из губ ее или, может, из клювика птички выдулось густо мельтешащее облачко – сгусток горячего Сюра. Пылкое облачко поплыло, колыхаясь в воздухе, и растворилось в нем.

Шаги сменились сердечным перестуком. Два взволнованных дыхания устремились друг к другу и слились в одно. И случилось чудо – из приглушенного мужского рокота и застенчивого женского лепетанья, робко звеня, сплелась песнь-таинство. Сколько же было в ней серебристых оттенков и подголосков! Дьоллох не заметил, как искусные пальцы, проскользнув сквозь воздушные струи, кожу и ребра, больно и сладко сжали в комок его взрыдавшее сердце.

В песне говорилось о нем, Дьоллохе. Это его душа кого-то звала, моля и тоскуя. Это он плакал о несбывшемся и влекся по ветру. В пророческих звуках буйно прорастали побеги его будущих весен и победных сражений. Хрупкими шарами перекати-поля бежали вдаль по сугробам его грядущие зимы…

О, Долгунча-Волнующая! Такой женщине хотелось подчиниться беспрекословно и сделать все, что она велит. Стать хомусом в ее руках, жить ради нее или умереть!

Рядом брат и сестренка переживали свое. Хомус пел для всех и для каждого в отдельности. Люди бесшумно поднимались со скамей. На их потрясенных лицах отражалась чарующая музыка песни. Мягкая, она в то же время знала твердую правду о любом человеке. Нежная, она вместе с тем обладала одуряющей силой. От нее мог пошатнуться взрослый мужчина, не то что подросток. К тому же калека…

Бедный, наивный Дьоллох, кричавший о себе громко, как ждущий внимания младенец! Кичился скудной сноровкой, побуждая свое увечное тело стать продолженьем хомуса! Тщился показать ловкую игру, усладить слух песней, легкомысленной, как полет мотылька-однодневки!

А Долгунча не играла. Она просто жила. Песнь была ее жизнью, а хомус – ее неотделимой частицей. Ее пуповиной, весенней завязью, почкой, еще не распустившейся, тугой и восхитительно нежной…

Словно во сне созерцал Дьоллох, как розово-алый рот Долгунчи ласкает согретую горячим дыханием железную плоть хомуса. В голову с запоздалым прозрением вникло: «Готов все, что есть, отдать за осуохай с Луной!..» Дьоллоху уже не казалась забавной лукавая песенка. В ней сегодня тоже пелось о нем. Это он жаждал ночи-осуохая с девой Луной, как ничего на свете. Он мог бы отдать свой голос за то, чтобы стать железом, которое она ласкала…

– Ты плачешь?

Поспешно смахнув предательскую слезу рукавом, Дьоллох опустил глаза на докучливую девчонку, разбившую чары бессмысленным вопросом.

– Иди отсюда, – прошипел осипшим голосом.

Грудь мучительно стиснуло, горлу не доставало воздуха. Может, поэтому вырвались жестокие слова:

– Что ты все липнешь ко мне, будто пиявка?!

Айана попятилась. Смуглое лицо побелело. Побледнела даже коричневая родинка посреди лба, чуть выше глаз. Девочка не верила, не могла, не хотела верить, что Дьоллох гонит ее от себя. Он, самый лучший человек после матушки, отца и братьев… Ошеломленная горем, Айана закрыла лицо руками и не увидела, как Дьоллох сорвался с места и побежал куда-то.

Он летел сломя голову, задыхаясь и плача. Деревья больно хлестали ветками по лицу. Дьоллоху было все равно. Не вернуть назад сегодняшнее утро, когда он был спокоен и уверен в себе. Не повторить, не изменить день, перевернувший душу.

Кукушка все еще выводила скучную песенку в зеленом сумраке Великого леса. Однообразный напев безмозглой птахи был так же беден и слаб по сравнению с игрой Дьоллоха, как узенькая протока с привольной рекой… А его жалкие потуги были столь же ничтожны против волшебной музыки Долгунчи.

Вот почему Силис и Тимир приготовили для лучшего исполнителя черный дэйбир. Черный, а не белый! Мастера с самого начала знали, кто получит махалку. Ведь женщинам не положен священный дэйбир с белым хвостом.

Острое, смешанное с ненавистью и наслаждением отчаяние раздирало грудь, словно ребра раздвинулись, не вмещая вспухшее сердце. Уши наполнял неумолчный звон – властный зов колдовского хомуса с жалящим змеиным язычком. Дьоллох мчался, рассекая слои воздуха низко наклоненной головой. Оставленные за ним воздушные раны истекали густым благоуханьем свежей сосновой хвои. Мстительной издевкой блазнился долгий кукушкин напев.

Жар горящего дыхания прожигал уже до костей, когда Дьоллох запнулся. Земля-матушка, встав на дыбы, сначала наказала неразумного сына болезненным тычком в грудь, а потом милосердно объяла влажной прохладой. «Умираю», – подумал он с облегчением. Внутренности, похоже, воспламенились… Так вот что происходит с желающими смерти! Им не страшна Ёлю. Напротив, мысль о вечном спокойствии приятна и притягательна. С Дьоллохом еще не случалось подобного.