У звезд холодные пальцы

Силис усмешливо хмыкнул.

– Неужто не видишь, что с девочкой творится?! – воскликнула Эдэринка, возмущенная его легкомыслием. – Ходит за Дьоллохом, как потерянный жеребенок!

С первого же дня летнего соседства с семейством Лахсы проницательное материнское око определило, что совсем не детская привязчивость управляет дочерью, а рано проснувшийся женский интерес. Сегодня его, кажется, углядели даже мальчишки, а Силису почему-то смешно.

– Айана часто увлекается разным, – мягко возразил он. – У девочки страстная душа. Ее приводят в восторг то лилия в пруду, то скала, то собака слепой Эмчиты. Помнишь, еще в младенчестве могла полдня разглядывать чороны на полках? Она постоянно носится с тем, что другие считают не стоящим внимания или просто не замечают. Так почему бы ей нынче не восхищаться Дьоллохом?

Обычно всегда согласные друг с другом, в этот миг супруги думали неодинаково. Эдэринка резко приподнялась на локте:

– Дьоллох – не цветок и не чорон! Вечером я едва разыскала Айану. Она спряталась в загоне для жеребят и плакала там. Не призналась, кто ее обидел. Что хорошего нашла девочка в этом взрослом парне? И ты, Силис! Ты-то что в Дьоллохе увидел? С малых весен поощряешь его, заносчивого! Поет-играет хорошо, но мало ли таких певцов, лучше его, открытее нравом и… пригожее?

– Таких – мало, – серьезно сказал Силис. – Ты видишь Дьоллоха глазами своей неприязни. Да, нрав у мальчишки не прост, но не бывают простыми те, кто носит в себе тягость джогура. А дар у него большой, настоящий. Когда-нибудь люди поймут его силу.

– И что же – Айана должна всю жизнь бегать за ним, как прислужница, обмахивая дэйбирем?!

Силис покачал головой:

– Э-э, зачем разжигать уголек, который сам вот-вот погаснет! Дьоллох напросился в провожатые табуна Дэсегея. Даже новое олонхо не захотел послушать. А ведь очень ждал. Долго не будет его. Пока паренек вернется, интерес Айаны не раз успеет перемениться. Не тревожь дочку с ее любовью, пусть сама в себе разберется.

– Какая любовь! – вскричала Эдэринка громким шепотом.

С утра крутилось вокруг да около это опасное слово в ее мыслях. Она суеверно гнала его прочь, страшась с дочкой связать. А тут Силис взял и произнес, не задумываясь.

– Какая любовь! – повторила Эдэринка смятенно. – Девочке нет и девяти полных весен!

– Будто не знаешь, что не по зрелости любовь выбирает. Пусть хоть восемь весен носит человек за спиной, хоть восемь десятков…

– А как она выбирает?

– Не спрашивай у меня, спроси у любви, – шепнул Силис, притягивая жену к себе.

Малость еще повздыхав, Эдэринка пригрелась на его широкой груди.

«Силис прав, – думала она. – Разве любовь предупреждает сердце, входя в него? Любовь не стучится в дверь, не нуждается в дозволениях…»

«Разве не любовь делает сердце счастливым?» – думал Силис и, после привычного укола счастья от близости жены, трепетал от невыносимой мысли, которой боялся больше всего на свете – потерять Эдэринку, не спать с ней, не видеть ее, не слышать, – что было бы несовместимо с жизнью.

Эдэринка уже безмятежно спала. Если бы кому-то вздумалось поинтересоваться, сколько благословенных весен ее ночная душа покоилась вот так, слева на родной груди, она бы не вспомнила. Эдэринка не смогла бы уснуть без привычной колыбельной песни, мерно и приглушенно, словно ритм маленького табыка, из ночи в ночь стучащей в ее правое ухо. Ничто не сумело бы дать и не давало успокоения накатывавшим изредка тревожным думам Эдэринки. Ничто, кроме этого невозмутимого, всепобеждающего стука.

* * *

В сердце Дьоллоха падал колючий снег. На другой день он подошел к Тусулгэ только к ночи, когда жрецы открыли березовую изгородь и выпустили жертвенных лошадей попрощаться с родным табуном.

В честь весеннего обновления старшины поставили свежеструганную коновязь на месте ветхого, покосившегося столба. Позже его отнесут в рощу и уложат в рассоху старой березы – закроют отдушину праздника.

После вчерашнего состязания Дьоллох стыдился смотреть на людей. Они, наверное, жалели его, побежденного… Но непослушные глаза скользнули по толпе, надеясь приметить высокую девушку в белом платье, с черным дэйбирем в руке.

У трех коновязей тихо заиграли кырымпы, провожающие лошадей. Ни Долгунчи, ни ее помощников не было видно. «Вот и хорошо», – подумал Дьоллох, подавив разочарование.

Сандал окропил кумысом костер:

– О вы, рожденные стоя, четвероногие дети! Мы, люди, о том не забыли, что выкормлены вместе с вами! Летите, свободные! Кы-ый!

– Кый, кый! – закричали люди, взмахивая белыми мужскими и темными женскими дэйбирями.

Троим сопровождающим накинули белые мантии, подали березовые хореи. Подвели трех оседланных коней с притороченными кумысными бурдюками и переметными сумами, набитыми провизией. Будут ехать не спеша, не нарушая независимой ходьбы благородных животных. Только отстающих кобылиц, привлеченных хвощами в падях, поторопит свист хорея, а сам хорей не коснется крупов. Проводники отведут косяк на девять ночлегов пути и останутся в девятом месте до новой луны, чтобы лошади привыкли к незнакомым пастбищам. Потом отправятся обратно.

Если лошади все же вернутся, никто не станет их гнать, не поднимет на них преступную руку даже в голодный год. Отныне свободные, они будут жить на просторе столько весен, сколько даст Дилга.

…Умолкли кырымпы. Народ собрался в круг для священного хоровода. Далекие предки, не знавшие греха власти над другими существами Земли, танцевали осуохай под пешим небом в то счастливое время, когда все создания жили в согласии друг с другом.

Вышедший из золотого
лона матери-землицы,
в боли смертной, в страшной муке
на Орто рожденный к жизни,
через девять бед прошедший,
восемь радостей познавший,
человек, дитя лесное, ты –
былинка в светлом мире
посреди других таких же.

Хором вторя припеву зачиналы, пляшущий круг задвигался посолонь, объял алас солнечным кольцом единения всего со всем.

Не гордись толковой мыслью,
не хвались красивым словом,
не бахвалься добрым делом –
не один ты на Срединной
и не все тебе доступно.
Есть у матери разумней,
есть у матери речистей,
есть у матери добрее…

Отъезжая, Дьоллох все-таки не утерпел, обернулся. Не было Долгунчи среди танцующих, не было на Тусулгэ. Взгляд задел фигурку маленькой девочки с хвостиками-косицами. Она сиротливо стояла за новой коновязью.

Напрасно Дьоллох накричал вчера на дочку Силиса. Если когда-нибудь она простит его и подойдет, он, может быть, покажет ей несколько простых приемов игры на хомусе. Или даже сочинит для малявки веселую песенку. Айана – не Долгунча, которой нет дела до мальчишки-калеки, возомнившего себя непревзойденным певцом…

Домм шестого вечера. За чертой березовых веток

Аргыс остановился у сосны с коровьим черепом на верхней ветви. Так же, как Сандал ежедневно поднимался на вершину Каменного Пальца, Хорсун заимел теперь обычай раз в месяц посещать могилу жены и сына. Но если жрец не делал секрета из восхождений, то багалыку приходилось скрывать свою привычку. У людей саха не принято часто думать о мертвых, ходить к ним и тем более разговаривать.

Началась десятая весна после страшной Осени Бури, когда Сандал выжег в сердце Хорсуна полыхающие огнем слова: «Она умерла. Я похоронил их вместе. Твою жену и твоего мертворожденного сына». Десятая зеленая весна, которую не видят очи-звезды Нарьяны. Жизнь без нее, без любви и счастья, понемногу стала обычной. Уже не было дергающей надрывной боли. Осталась лишь печаль, тонкая и светлая, словно луч света в вечно пасмурный день.

Ушли нескончаемые бессонные ночи с редким беспамятством, ушел сон, рушащий между Хорсуном и Нарьяной смолу вороненого ливня. Воспоминания затягивало ряской времени, и лишь чуткая дрема наполнялась милыми призраками: Нарьяна подметала щепу перед камельком заячьей лапкой; Нарьяна выглядывала и улыбалась из-за занавески; Нарьяна качала на руках ребенка… Обращенное внутрь горе превратилось в зябкое одиночество и засело в багалыке ржавым гвоздем.

Иногда Хорсун ловил на себе тоскующий взгляд Модун. Он знал – она скучает по мужчине из-за здорового женского желания, и отводил глаза, чтобы не смущать ее. Мужчин вон сколько – любого кликни, прибежит, выбирай, кого хочешь. А с багалыком воительницу связывали иные узы – общая память о дне, из которого выросли ее мужество и его непреходящая печаль. Эти узы крепко-накрепко сплелись в прошлом, из них нельзя было свить веревку другого притяжения. Впрочем, Хорсун и не думал о новой любви.

– Сколько можно горевать о том, чего не вернуть? – говорили друзья. – Одному жить – все равно что на голых жердях спать. Женись!