Навязывание

Можно и остаться с кем-нибудь, уехав с ним.

Все могли бы уезжать, нигде не оставаясь.

Все могли бы остаться, причем как раз там, где сейчас находятся.

Соскользнув с барного стула, я обошла половину стойки и остановилась перед гостем с противоположной стороны, но при всем желании не вспомню, как я прошла этот путь в половину окружности. Сделала я два или сто шагов. Я думала, что умру, когда дойду, или что гость исполнит танец, который меня рассмешит. Итак, я стояла перед ним, перед гостем, поднявшим проходивший сквозь очки взгляд и остановившим его на мне, так что я сразу попала в свет его зрачков. Его волосы, тогда еще короткие, стояли ежиком. Если б я только знала, как они способны отрастать. Когда я подошла, гость не затанцевал, а лишь спросил: «Хочешь детей?» Или, возможно, задал какой-то другой вопрос, найденный им на последних страницах небольшого, совершенно устаревшего разговорника. Смеяться мне не захотелось. Стоявший в центре круга официант повернулся к нам, держа по бокалу пива в каждой руке, и поставил их перед нами на стойку, так что пенные верхушки качнулись в нашу сторону.

На госте был дождевик без молнии – пончо, которое мне доводилось видеть лишь на детях. Я вспомнила, что, когда пытаешься надеть такой дождевик, некоторое время никак не можешь найти выход, то есть отверстия для головы и рук, поэтому машешь руками, не ориентируясь в пространстве, и только потом снова отыскиваешь свет. Во всяком случае, конечности гостя растерянно выглядывали из отверстий дождевика, а сам он, казалось, ждал моего ответа. Тогда я сказала, что он совершенно не понравится моим брату и сестрам. Он кивнул.

Ограниченность отведенного нам времени уже витала в воздухе над баром. Жаль, что начала событий всегда проходят незамеченными, а окончания стучат по всему телу. Последнее, о чем я подумала, прежде чем попасться в его лапы, что надо быть осторожнее и не попасться в них.

Я вела его по улицам без всякого поводка, тем не менее он добродушно шел за мной в развевающемся дождевике. И внезапно пути, которыми я ходила тысячу раз, стали другими. От его взгляда вещи сжимались или вырастали, пространственные перспективы и цвета менялись, как у хамелеонов, моих любимых животных. Ножки у них похожи на клещи, которыми они держатся, прямо-таки впиваются в ветки. Если они и двигаются, то словно на замедленном повторе, вращая глазами во все стороны. Я представила себе, что если б у меня был хамелеон, то он сидел бы на моем плече и распугивал прохожих, время от времени быстро высовывая язык.

Я показала на таблички с направлениями, по которым можно отправиться в путь, что я однажды и сделаю, сообщила я гостю. Гонконг, Париж, Будапешт. Мне показалось, что, когда гость взглянул на таблички, на него опустилась туча, но он лишь дружелюбно кивнул. Мне нравилось в госте то, что я никогда не знала, действительно ли он меня понимает.

Я показала на гору, он смотрел на нее, прикрыв глаза ладонью, пальцы-кисточки отбрасывали тонкие тени на его лицо. Взглянув на него сверху вниз, я подумала, почему у него под дождевиком, который при ближайшем рассмотрении напоминал палатку, такая легкая обувь, почти сандалии, хотя зима уже на носу.

Внезапно мне вспомнилось, как однажды мы с отцом вышли на улицу в сильнейший мороз, земля была покрыта льдом, и отец убежал, быстро надев на ботинки ледоходы, а мне пришлось скользить по льду за неимением надлежащей обуви. Мы бежали по лесу, он – уверенными шагами, а я рядом с ним размахивала руками в воздухе, едва удерживая равновесие. Отец ни разу не обернулся и, похоже. даже не замечал моего бедственного состояния.

Я сказала гостю: ты когда-нибудь приезжал туда, где ни разу не был, и чувствовал, что однажды уже бывал в этом месте? По крайней мере, у меня – куда бы я ни пошла – все время всплывают какие-то воспоминания. Поэтому мне приходится с большим разочарованием признать, что наш мозг все время ищет в незнакомом знакомое, вместо того чтобы целиком отдаться на волю неведомому.

Гость улыбнулся и образовал пальцами треугольник, однако я не разобрала, была ли то крыша или пирамида, или он просто слегка вытянул пальцы от скуки. Мы вошли в тень от горы, остановились у моего дома, самого большого в этом маленьком городке. Порой я подумывала поставить вокруг дома изгородь. Ничего, если я скажу, что даже размышляла об отпугивающей кошек сирене?

Я вовсе не собиралась приглашать его к себе. У меня и в мыслях не было превращать свою единственность и неповторимость в двойственность. Однако, согласно бытующему мнению, положено принимать гостей. Особенно если они слоняются, не зная, чем заняться. Сама я прекрасно знаю, чем себя занять. Фантазия у меня бьет через край, так что, подумала я, можно и поделиться ей в качестве исключения.

У моего дома стоят два льва-охранника, пасти обоих широко раскрыты, лапа у каждого покоится на шаре, но гость их не испугался. Я сказала ему: ты, конечно, можешь остаться у меня, но тебе придется принести себе матрас, если не хочешь спать на надувном, из которого постоянно выходит воздух, так что в итоге спишь на полу, точнее, не совсем на полу, потому что у меня есть однажды позабытый кем-то персидский ковер, который ты вполне можешь взять и спать на нем, если хочешь заработать себе ригидность затылка.

Так что гость понес через весь городок розоватый матрас. Предполагаю, что гостю его одолжила женщина в светло-сером пальто. Иногда он ставил матрас на парковую скамейку, немного отдыхал, снова посматривал на гору, которая, как и прохожие, отвечала ему безучастным взглядом.

Я была не настолько вежлива, чтобы помочь ему донести чемодан. Он справлялся с ним, тяжело дыша и слегка согнувшись, заваливаясь то налево, то направо. Затащил его вверх по лестнице, ступенька за ступенькой, сдирая кожу о стены и, наконец, вошел в квадратную комнату, заставленную сломанными пылесосами. Гость положил матрас между болтающимися хоботами пылесосов, которые ночью станут тайно принюхиваться к нему, о чем он тогда еще не подозревал.

Гостя я приняла, потому что живу в доме с десятью комнатами, располагаясь лишь в девяти из них, так что одна пустовала. Мне постоянно звонили интересующиеся ей, хотя я никогда не давала официальных объявлений. Потом я перестала отвечать на звонки. Комната покрывалась пылью, и я подумала, что ее надо переобустроить. В ней могли бы жить домашние животные или кочевники. Как-то раз я даже подумала о слуге. Раньше эта комната принадлежала человеку, который постоянно пребывал в разъездах, что хорошо мне подходило. Сначала она еще присылала регулярно фотографии и открытки. Потом связь с ней прервалась. Ее фамилия по-прежнему написана на почтовом ящике, однако она настолько выцвела и обветшала из-за солнца и дождей, что стала нечитаемой. А вот моя, наоборот, прекрасно читается.

Я никогда не задумывалась над тем, какую фамилию унаследовала. Никогда не удосуживалась узнать побольше о фамилии, которую мне суждено носить. Время от времени однофамильцы встречались мне в книгах, например, судья-женоненавистник, живший на стыке веков, одержимый исследователь паразитов или фирма, поставившая перед собой задачу производить оружие и рассылать его по всему свету.

Разумеется, и у гостя есть фамилия. Даже очень длинная. Настолько длинная, что ее не запомнить при всем желании.

Внезапно я снова вспоминаю историю, которую рассказывал за стойкой «Ротонды» усатый художник.

Однажды ему позвонил молодой человек и вежливо осведомился, можно ли бесплатно поработать у него подмастерьем на протяжении нескольких недель, мол, ему хотелось понаблюдать, как работает великий художник. Тот немного подумал и согласился. Подмастерье обрадовался и поинтересовался, есть ли гостиница неподалеку от места проживания художника. Художник сразу пригласил его к себе домой, поскольку жил на отшибе и никаких гостиниц поблизости не было. Подмастерье приехал уже на следующий день, в руках у него, когда художник открыл ему дверь, не было ничего, кроме маленького пластикового пакета. Подмастерье радостно обосновался в гостевой комнате и залез под одеяла, хотя они договаривались, что он привезет с собой спальный мешок. Художник немного удивился, но потом переключился на троих детей, которых воспитывал в одиночку.

На следующий день подмастерье хотел подняться в шесть утра, чтобы писать рассвет, но спустился вниз только в десять часов. Художник приготовил и предложил ему омлет из трех яиц, который тот принял, как нечто само собой разумеющееся. Поедая омлет, подмастерье изъявил-таки желание заняться живописью, но сообщил, что у него, к сожалению, нет никаких материалов. После чего художник освободил ему угол, поставил туда мольберт, холст и краски, чтобы угодить гостю. Тот сразу принялся писать, однако вскоре разочарованно сообщил, что среди красок нет черной. Художник объяснил ему, что редко пользуется черным, и на то есть особая причина. Подмастерье заявил, что эта причина его нисколько не интересует, ему просто нужен черный.

Художник отыскал для него драгоценный глубокий черный цвет, и подмастерье, выдавив весь тюбик на холст, принялся размазывать его руками.

Уже не помню, спала ли я в первые дни после того, как он у меня поселился. Помню, я дала ему полотенце, которое он неохотно взял своими когтями. Помню, он принес что-то из бесформенных пожиток, якобы нечто съестное, и отдал мне в руки взамен. Помню, я вздрогнула, когда меня коснулись его пальцы-кисточки, потому что подумала о том, как несколько лет назад упала в обморок, когда один юноша пытался взять меня за руку во время концерта. Помню, было приятно лежать среди множества человеческих ног.

Всю жизнь люди упрекали меня, что я слишком редко до них дотрагиваюсь. Хоть я и притягиваю людей, мне трудно от них избавиться. Пока все вокруг катапультируют толпы людей, легко поводя бедрами, я трясусь изо всех сил, но ни от кого не могу избавиться. Чаще люди смеются, когда я начинаю тряску. Или: именно тряска придает им смелости, чтобы больше не отходить от меня. Наверно, о моей тряске уже знает весь городок. В любом случае, тряску лучше совсем не забрасывать и продолжать трястись в профилактических целях, когда вокруг нет ни души.

Помню, в первое утро гостю не спалось, он сбежал на улицу, сделал несколько кругов, обошел дом и принюхался к нему. Я приготовила ему свое особое домашнее яство. Он сидел на балконе несмотря на стужу и поедал блюдо из яиц. Его глаза странно блестели, когда он благодарил меня.

Помню, он разговорился, сказал, что мой дом напоминает ему отцовский, который он со временем унаследует и перед которым тоже стоят две маленькие статуи львов. Помню, я ответила, что у меня львы не маленькие. Гость продолжил многословное описание отцовского дома. Голос его звучал громко и нежно, веки то открывались, то смыкались, голова покачивалась из стороны в сторону. Он описал мне подъездную дорогу, садовые домики, показывающиеся, когда сворачиваешь с проселка. За деревом виднеется главное здание, терпеливый дом, стоящий у обрыва и ждущий наступления лета и солнечного тепла. Дальше гость рассказал, что иногда он думает о том, каково было бы там жить, однако не сможет туда вернуться. Его отец потерял смысл жизни, и все его окружение тоже. Он сказал, что никогда не думал, будто потерянность настолько заразна, и ему очень жаль, но сейчас он больше не в состоянии говорить об отцовской потерянности.

Я сказала, возможно, все отцы – потерянные люди. Мой, например, никогда не искал чужого общества. В отличие от отца гостя вырос он не в доме с садом и статуями львов, а с тремя братьями и сестрами в небольшой городской квартире. У него никогда не было собственной комнаты, да и собственной кровати, ночевал он в гостиной на раскладывавшемся диване, опасаясь, что когда-нибудь диван внезапно сложится вместе с ним. В детстве ему не приходилось быть наедине с самим собой, и, возможно, по этой причине, сказала я, всю оставшуюся жизнь он искал и приветствовал уединенность, недолюбливая диваны.

Порой я не уверена, действительно ли говорила об этом. Ведь гость не понимает моего языка. Возможно, мы прочли наши истории в глазах друг друга.

Возможно, я рассмотрела потерянность в блеске его глаз. Земля на улице глубоко промерзла, как и время, все замерло, кроме гостя, поедающего блюдо из яиц.

В девяти комнатах, где не живет гость, порой скапливаются сундуки с моей фамилией. Некоторые я сложила, готовясь к отъезду. Теперь я забыла, что там внутри, и когда мне становится скучно, я начинаю фантазировать об их содержимом: гигантские торшеры, небольшой дрессированный медведь, пластмассовое ружье. Иногда мне кажется, что это вовсе не мои сундуки, что кто-то просто написал на них мою фамилию, чтобы не везти их с собой. Быть может их содержимое – словно по волшебству – превратится в нечто другое, стоит только как следует захотеть.

Гость предпочел бы немного подвинуть сундуки, чтобы в комнату пробивался свет. Ему нельзя менять обстановку, за исключением матраса, и лучше не дотрагиваться до моих вещей. Он должен платить за комнату, но ему нельзя приклеивать свою фамилию на почтовый ящик. Я не придаю значения интерьеру, но сохраняю его в точности таким, каким его оставили родители, даже если они давным-давно уехали. Дом они покинули едва ли не с легкостью, и теперь я живу, словно на болоте, среди оставленных ими вещей. Без особых проблем им удалось снять с себя ответственность за эти вещи, за меня. Вероятно, они просто очистили и утилизировали бы дом, если б я не настояла, что все должно остаться на своих местах. Мое существование никогда сильно не обременяло родителей, но и особо не обогащало. Возможно, порой им трудно было скрыть свое разочарование по этому поводу.

Если б дом загорелся, я не стала бы ничего выносить, но не покинула бы его.

Похоже, мой авторитет повысился, с тех пор как у меня поселился гость. Например, соседские дети, на которых я раньше не обращала никакого внимания, теперь – якобы по неосторожности – постоянно забрасывают мне в сад футбольный мяч, чтобы затем открыть входную дверь и поглазеть на гостя.

Гость сразу вскакивает и начинает предлагать им сладости, и я его не удерживаю. Какое мне дело, пусть травит соседских детей. Дети эти вполне нормальные, потому что маленькие, хотя не такие уж и маленькие – если как следует присмотреться, у них толстые ляжки.

Соседские дети глазеют, посасывая иностранные сладости, и не уходят с порога. Я подумываю прибегнуть к помощи метлы или жутковатых пылесосных хоботов. Но гость, опередив меня, со смехом старается взять детей на руки, отчего те разбегаются врассыпную.

Мой авторитет настолько возрос, что руководитель туризма написал мне письмо, сердечно поблагодарив меня за мой вклад. Он пишет, что отнюдь не все готовы заботиться о других, есть и некоторые жестокосердые одиночки, проживающие в огромных разваливающихся домах в ожидании смерти, которая часто приходит не сразу, отчего помещения в домах покрываются пылью, причем стены каждого помещения покрашены в свой неповторимый цвет – внимание, есть так называемые аферисты, которые ходят по городам, звонят в двери домов и предлагают бедным жителям чудовищные цветовые решения, – так вот в этих ярких и неиспользуемых помещениях скапливаются целые клубы пыли, а жестокосердые покупают один пылесос за другим, которые однако ломаются из-за огромного количества пыли, отчего у людей появляются коллекции сломанных, стоящих без толку пылесосов. Предполагается, что эти армии пылесосов все увеличиваются, и добром это не кончится. В любом случае, он чрезвычайно рад, что я вношу значительный вклад в борьбу с неподконтрольной популяцией пылесосов, давая приют бездомным, и люди с аллергией на пыль тоже будут мне благодарны.

Когда порой меня затягивает во тьму общемировых бездн, я звоню тому или другому знакомому и рассказываю ему, как живется с представителем дискриминированных маргинальных слоев, и когда у меня получаются особо яркие описания, я глубоко удивляюсь своей социальной и человеческой ангажированности, скрываемой мной за якобы скромным лицемерным покашливанием. Очень важно, чтобы гостю было хорошо, говорю я. Чтобы ему казалось, будто его несут на руках, будто он парит. Поэтому ни в коем случае нельзя жаловаться на привычки гостя или недоумевать по поводу его особенностей, а настоятельно приветствовать их и включать в распорядок дня, поучаю я по телефону.

А про себя думаю: пусть гость видится с другими людьми как можно реже. Он должен стать моим научным экспериментом, только моим. Нужно только как следует его кормить и дать понять, что я в доме хозяйка. И пусть не замечает, что платок у него выбился из-под куртки и тащится по полу наподобие хвоста.

Гостю со мной очень одиноко, успеваю подумать я, прежде чем лечь спать.

Поначалу человек еще старается, чистит зубы и закрывает крышку на унитазе. Поначалу человек делает вид, что здесь у него лишь временная остановка и скоро он отправится дальше. Поначалу человек ведет себя цивилизованно, как хорошо воспитанный родителями индивид. Мне с самого начала пришлось саму себя воспитывать и кормить – за исключением предоставленного мне дома, потому что доходов у меня никаких нет. Несмотря на это я целыми днями работаю. Иногда я даже не могу сказать, чем занимаюсь. Не то чтобы я искала работу, скорее, наоборот. С тех пор как появился гость, у меня полно дел, хотя хозяйством занимается он.

Когда он садится за стол со свежеприготовленным блюдом, мне хочется попробовать. Гость порывается вскочить и дать мне порцию, но я не возражаю против того, чтобы поесть прямо из его тарелки. Crema на приготовленном им кофе совершенно меня удовлетворяет, что я даю ему понять едва заметным кивком. Сам гость кофе не любит, он лишь ненадолго опускает в него язык и строит такую физиономию, что мне хочется усмехнуться.

Я приняла у себя гостя, потому что жизнь стала скучной, потому что на стенах скопилась пыль, потому что кому-то надо было ее убрать и потому что овощи в холодильнике могли испортиться. Гость занялся всем этим, как чем-то само собой разумеющимся. Я позволяю ему мыть все банки для консервирования, развешивать сушиться спортивные носки, отскребать от пола остатки воска. Гость чрезвычайно настойчив и выковыривает из щелей в паркете крупинки гречки.

Я управляю им с дивана. Диван здесь тоже кто-то забыл. Иногда я задаюсь вопросом, а не забыли ли здесь и меня.

Стоит мне поднять уголок рта, как гость приносит мне пива и открывает его на моих глазах, а потом задом – как настоящий дворецкий – удаляется из комнаты. И даже не спотыкается о персидский ковер. Должна признать, что меня это впечатляет. У меня и в мыслях нет приглашать кого-нибудь еще для уборки помещений, и еще я не собираюсь денежно вознаграждать гостя за его деятельность. Он мне ближе всех, мой единственный, услужливый. Мне даже не приходится повторять приказание дважды. Бокалы он моет до блеска, сдувает со стола крошки или выбивает диванные подушки. Гость полезен мне, не только потому что его рост позволяет снимать паутину, но и потому что я могла бы брать его – так я себе это представляю – на важные приемы, оставлять его у буфета и время от времени указывать на него, чтобы он с глупой улыбкой помахивал мне пальцами-кисточками.

У меня появилось подозрение, что гость красит себе ресницы естественным цветом. И кожу, чтобы она выглядела, как кожа. Ставит себе веснушки там, где у него веснушки. Моет волосы, чтобы потом снова их испачкать. Губы красит бесцветной помадой. Во всяком случае он часами занимает ванную, но в нем ничего не меняется.

Когда он устремляется к дивану, то заранее опускает руки и валится на мягкую обивку. Пластом лежит на фрейдовской кушетке, щеки свисают по сторонам, руки безжизненно падают.

Есть такие люди, по которым видно, что они пришлись к месту, хотя они только-только приехали. Есть такие люди, по которым не видно, что они не пришлись к месту, словно они придутся к месту везде. Интересно, можно ли настолько срастись с диваном, стать с ним одним целым, что нельзя будет сказать, где гость, а где диван. Наверно, гостю будет больно, если я сейчас упаду на диван. К тому же интересно, сколько он еще собирается отдыхать, то есть, когда он, наконец, поднимется и продолжит чистить пастернак.

Кстати, при ближайшем рассмотрении трудно сказать, не стоит ли счесть одежду гостя чрезвычайно вульгарной. Эти шнуровки на суставах вдоль и поперек, словно он какая-то Клеопатра. Я говорю лежащему на диване гостю: это отнюдь не брюки, это пижама.

Я все больше склоняюсь к мнению, что гостю лучше, когда им управляют твердой рукой и дают возможность вырасти. Сам по себе его рост не является моей первостепенной задачей, ну и ладно. Мне было бы приятней, если б он остался таким же маленьким, как теперь. Для этого придется наложить на него бандаж в надежде, что тот замедлит рост и облегчит переноску его маленького тела. Тогда я однажды смогу возить его по миру в чемодане, а если в качестве мумии он будет выглядеть особенно устрашающе, я смогу останавливаться на ярмарках.