На дне моего океана

Вторая. А.

Взяв получасовой перерыв на кофе, преподаватель отпустил нас с зачёта: теперь мы курим на заднем дворе университета, прикрыв друг друга широкими спинами. В цветном высоком воздухе дым растворяется почти мгновенно, запах не держится дольше минуты. Но мы докуриваем до предела: скуриваем фильтры, корчимся от страшного вкуса, обжигаем губы. Длинные палочки пепла ломаются, присыпая серыми хлопьями наши белоснежные пиджаки.

Курение запрещено законом. Сигареты невозможно купить здесь, наверху. Мы тащим их контрабандой с работы, дарим друг другу на праздники, отдаём бешеные деньги за пачку. Мы курим в безлюдных переулках, в подвалах и на чердаках, прячемся, как дети, давимся второпях дымом.

В наших глазах туман от никотина, губы – в ожогах, поймать нас проще простого, но никто нас не ловит. Да и что они сделают? Курение – единственное, почему мы ещё живы и ещё здесь. Мы любим курить больше, чем кто-либо на земле, и больше, чем кто-либо, нуждаемся в сигаретах, ведь именно на нас держится Мир.

Мы – студенты самого сложного факультета в Небесном Университете. Если угодно, можете говорить «в райском». Мы – программисты человеческих жизней, те самые, образы которых проступают сквозь сомнительные людские теории о том, что весь их мир – это затянувшаяся игра Бога в «Sims».

Но Бог – всего лишь старый профессор, ректор нашего университета, слишком уставший, чтобы появляться чаще, чем по праздникам. Праздники – и те он сократил до минимума. Не из жадности, конечно, а потому что для него они слишком тяжелы. И потому что ответственность не позволяет нам кутить слишком часто.

Мы играем без сохранения, без возможности начать с начала, а если бы «Sims» признавались букмекерами, то ставки в нашей игре были бы самыми большими. И делались бы всего раз.

Здесь, в университете, нас учат этой игре. Мы выпускаемся с дипломом, в котором гордо написано: «ангел-хранитель». Но на самом деле наша задача куда сложнее, чем просто охранять. Наша задача – влиять, выстраивать жизнь человека, руководить ею, при этом не вмешиваясь напрямую. Моя профессия слишком сложна для того, чтобы самая дерзкая человеческая фантазия могла её выдумать. И это при том, что люди – создания вполне себе умные, жаловаться нам не на что.

Докурив, я отряхиваю пиджак, беру стопку конспектов в руки и иду на зачёт. Я – лучший ученик курса, а потому именно мне достаётся незавидная роскошь везде и всегда отвечать первым. Сегодня – мой последний зачёт последней сессии перед выпускными экзаменами. По самому важному предмету. Сегодня, если я сдам на отлично, мне выпишут человека – того, программирование чьей судьбы станет моей деятельностью в магистратуре. Я мог бы бояться, но не боюсь: всякий знает, что прилежный студент сумеет найти себе работу до того, как получит диплом. Уже несколько лет я по мелочи помогаю более опытным ангелам-хранителям, на чьей совести десятки человеческих судеб. Они нанимают таких, как я, стажёров из отличников. Это не совсем законно, но всем известно, и власть мудрецов закрывает глаза. Возможно, потому, что у каждого из них тоже была такая «халтура» в студенчестве.

Я защищаюсь быстро и получаю «зачёт с отличием». Профессор – высокий белобородый старец в снежной мантии до пола, прошитой сверкающими на солнце серебряными нитями – подводит меня к старому игровому автомату, который был поначалу просто шуткой от наших университетских контрабандистов, и крутит барабан. На экран сыплются бочонки с данными Моего Человека: имя, Имя-с-большой-буквы, имя демона, от проделок которого нужно его защищать.

Второе Имя сразу западает мне в душу. Говорят, если ты почувствовал прилив тепла там, где у людей сердце, впервые прочитав Имя своего подопечного, значит, автомат не ошибся. Это твой беспроигрышный вариант, счастливый билет в профессиональную деятельность. Моего Человека зовут Китом.

Рядом с именами рассыпается мешочек монет. Получившаяся сумма – уровень сложности работы. Автомат кричит о том, что я «сорвал джекпот». Сложность – максимальная.

Профессор морщится, сверяет бумаги, проверяет мой табель. «Вообще-то такие обычно не выпадают с первого раза. Мы не даём их студентам бакалавриата. Но твои показатели безупречны. Так что тебе выбирать, стоит ли переигрывать».

Я думаю о том, что гордыня – смертный грех. И о том, что я, в общем-то, не горжусь, просто знаю, что справлюсь. «Нельзя переиграть судьбу, профессор», – говорю я, и он улыбается удовлетворённо. Новенький принтер в считанные секунды выдаёт дело Моего Человека, и я получаю его с подписью серебристыми чернилами: «к выпускным экзаменам допущен».

Я выхожу из аудитории, чтобы уже через полчаса мчаться на первую встречу с моим подопечным. Он меня, конечно, не увидит, но это не главное. Главное: со дня на день я возьмусь за своё, по-настоящему своё дело. До выпускных экзаменов месяц; через месяц я должен предоставить первый отчёт о проделанной работе. Этот месяц меня ещё будут курировать, но потом Кит станет только моей ответственностью и задачей.

Таким юным и всесильным, как сейчас, я ещё никогда себя не чувствовал. Никак невозможно описать ту бесконечную любовь, которая наполняет тебя, когда читаешь Имя первого Своего Человека. Никак невозможно, да я и не буду пробовать.

Впервые делая это законно, я сажусь в лифт, который ведёт с небес на землю – в буквальном смысле. Устраиваюсь на мягком, как облачко, белом сидении. Двери закрываются, и сладкий механический голос произносит: «Следующая остановка – человеческий этаж. Пристегните ремни. С Богом!»

Третья. А.

В моём положении можно только сочувственно присвистнуть и постучать по плечу самого себя. Автомат и не должен был ошибаться, определяя уровень сложности, но что Мой Человек окажется такой трудной задачей, я просто не мог себе вообразить. Вот только отступать некуда, а отказываться или попросить перевыбрать теперь – прямой путь к отчислению за два коротких шага до диплома.

Приходится взять себя в руки, беспокойно похлопать по карманам в поисках пачки сигарет и вместо неё найти только картонную красную карточку – проездной билет. Люди верят, что он может приносить счастье, если первые и последние три цифры совпадают по сумме. На моём билете написано: «063252». Я усмехаюсь иронично, но грешная мысль прошибает голову.

Что, если покрошить билет мелко-мелко и подмешать ему в еду, например? Можно ведь было бы так сделать. Там, где бессилен ангел-хранитель, могла бы помочь первобытная магия. То, что на самом деле гораздо сложнее, чем наша тяжёлая, но чисто механическая работа.

Стоп, что значит «бессилен ангел-хранитель»?! Я картинно стучу хлопаю? себя по щеке с целью «отрезвить». От людей очень быстро набираешься этих глупых, но по-своему душевных жестов.

Я сижу на кухне в квартире Кита и пью с ним чай. Он, правда, о моей компании и понятия не имеет. С отрешённым лицом глотает безвкусный, едва-едва жёлтый остывший кипяток – пакетик он последний раз обновлял вчера утром, часов в шесть, когда проснулся здесь же, на столе. Он не разбирал кровать с тех пор, как ему позвонили из аэропорта, и не переодевался после похорон (попытался надеть домашнюю одежду, но быстро устал, и все эти дни провёл в потёртых трениках и выходной тёмно-серой рубашке).

Чай мне пить совершенно не обязательно, как и что-либо ещё, но мне приятно думать, что мы делаем что-то вместе, как друзья. Мой любимый профессор учил, что со своими подопечными нужно вести себя как с друзьями. И если на пике карьеры это очень сложно осуществить (шутка ли – десятки вымышленных дружб!), то на её заре – вполне возможно. Прикосновения горячей чашки к моим обожжённым губам отзываются страшной болью, но в остальном чай оказывается очень приятной штукой.

В отличие от зрелища, которое представляет собой Кит. Бедный парень! Смертельно бледный, помятый, грязный, почти просвечивает насквозь. Сальная чёрная чёлка то ли от природы, то ли от вечернего света за окном и густого сигаретного дыма на кухне кажется серой, как только что залитый асфальт. Но самое страшное, конечно, не это – какие глупости! – а разлитые по всему лицу красно-бурые синяки и кровавые пятна, которые он даже не пытался смыть. От одного их вида меня трясёт, и хотя я знаю, что Кит получил их до того, как я вступил в должность, я чувствую бесконечную вину за ту боль, которую он вынужден испытывать.

К сожалению, в любой работе нельзя обойтись без чрезвычайных ситуаций. Как бы нам ни хотелось предотвратить всё опасное, печальное, всё влекущее за собой катастрофы, это невозможно. Так дело обстоит не только с профессиями наших подопечных людей, но и с самими ангелами-хранителями. В глазах человека мы всемогущи и бессмертны, на деле же мы точно так же уязвимы, как и любое живое существо. Наши силы на порядок выше, но и наши опасности – тоже. Ангелы выбывают из строя. Даже десятники. Даже сотники. Не всегда удаётся сразу передать все их дела новым сотрудникам, да и сотрудников-то столько тяжело найти. Поэтому порой благополучные люди надолго остаются без присмотра.

И вот, до чего их это доводит. Никакого больше благополучия – непроглядный мрак.

Именно это случилось с Китом: его прошлый ангел-хранитель погиб в стычке с демонами одного из своих подопечных. В наше время конфликты между небесными и адскими созданиями стали редкостью, их регулируют на законодательном уровне, отслеживают, устраняют ещё до начала. Работа ведётся огромная и непрерывная, не даром полицейский факультет – второй по престижности в нашем университете. Но низкий уровень преступности не означает, что преступности нет вообще. Рано или поздно кому-то всегда не везёт.

Я кажусь себе жестоким, рассуждая так, хотя всего лишь констатирую факты. Не будешь же спорить с самой жизнью. Спорить с ней нельзя даже Богу, не говоря уже о таком, как я.

Но мне очень, очень хочется вступить в спор, когда я смотрю на Кита. Он имеет буквальную тяжесть в моих глазах. Я не могу изменить его положение по щелчку, я должен работать: работать долго и усердно, придумывая всякие хитрости, идя на крайние меры. И в глубине души я бессовестно благодарен ему за то, что он стимулирует меня основательно браться за дело.

Уже совсем пора. Я делаю последний глоток чая, и чашка моя растворяется в небытии, из которого я её достал полчаса назад. Мне нужно уходить, я достаточно насмотрелся на Моего Человека, чтобы знать, что делать. Только я не могу уйти вот так просто, ничего не совершив, будто сбегаю. Даже на работу по его же спасению я не могу так уйти.

Мне очень хочется сделать для Кита хоть что-то сию минуту. Хотя бы немножко забрать себе его боли – что мне будет? Я такой огромный и сильный! – но я знаю, что это против закона. И всё же я не могу себя сдерживать. Захлопнув свои внутренние ящики с панацеей, пообещав не лечить его, ни на йоту не делать ему лучше при помощи простого чуда, я касаюсь Кита рукой, оттираю кровь с его щеки.

И выхожу, осторожно прикрыв за собой запертую на ключ дверь.

Я могу поручиться, что не забирал страдания Моего Человека. И точно так же я могу поручиться, что ему стало лучше. Сам не зная, откуда в нём это, он вдруг почувствовал, что помощь есть, даже если эта помощь – глубоко внутри него. Он не смог бы объяснить свои ощущения, не смог бы описать их и даже высказать. Просто почему-то открылся внутри кладезь сил, о котором прежде можно было только мечтать– если бы Кит не утратил умение мечтать, когда узнал о смерти матери.

У меня внутри тоже немного теплеет. Если уж одно моё самое обычное, самое человеческое прикосновение так ему помогло, значит, я и правда на многое способен. Я его обязательно спасу и вытяну с этого дна.

Нахожу лифт, заказываю дорогу в Рай, только поднявшись, спешу сразу в магазин с художественными принадлежностями – купить всё для создания настоящей, законной панацеи своему подопечному.

Держись, Кит. Совсем скоро я тебе помогу.

Четвертая. К.

Голосом разума явился вдруг зазвонивший телефон, точнее – звучавшая в нём староста группы, Лена. Поправ законы природы, или что там отвечает за технику, мобильник вышел из режима блокировки и откровенно восстал из мёртвых, потому что если кто и мог пролежать без подзарядки полторы недели и не окочуриться, то точно не его айфон. Только факт остаётся фактом: из очередного не то оцепенения, не то сна Кита выдернула вибрация звонка.

Сначала не хотел подходить, конечно. Но телефон любезно вывел в верхней части экрана количество пропущенных, перевалившее за четыре сотни. И за них тут же образовалось чувство вины (точнее, те жалкие остатки чувства вины, которые удалось наскрести после визита Димки). Кит взял трубку и бесцветным, осипшим от количества выкуренных сигарет голосом выдавил жалкое «Алло?»

– Никита! Слава богу! Живой! – воскликнули на том конце, тут же себя одёрнули и приготовились выдать гневную тираду: – Ты где, чёрт тебя дери, пропадаешь?! Ты вообще в своём уме?! Мы тут все… Тебя уже и в учебной части искали… Я даже прикрывать уже не прикрываю, потому что ты, зараза, не предупредил, не позвонил и не написал! Идиот! Да я сама же первая попёрла туда на тебя доносить, чтобы только помогли разыскать… Витя к тебе домой ездил! Там никого не было, ну или ты не открывал, не знаю, но окна, говорит, не горели. Что это такое было?! И вот теперь ты запросто так мне – «алло»?!

Кит болезненно морщился, выслушивая эту тираду. Трубку предусмотрительно отодвинул от уха. Наверное, Лена права, и ему в любом случае стоило вставить мозги на место. А уж если учитывать, что у них в последние пару месяцев начинало что-то закручиваться, что-то более серьёзное, чем у него когда-либо до этого было…

Истерический не-диалог-но-всё-же Лены наконец кончился, и Кит выдохнул тяжело, как после удара в рёбра (он теперь знал, как бывает после удара в рёбра). Придётся отвечать. А этого он хотел меньше всего на свете.

Он уже очень давно – а может быть, даже никогда – не чувствовал себя таким беззащитным и маленьким, как в эти дни. Мама растила его мужчиной. Мама ни разу не пыталась сделать вид, что у него тоже есть папа, просто он «улетел на луну» или «уехал в длительную командировку в параллельный мир, куда не дозвонишься». И даже легенд про то, что его папа – моряк дальнего плаванья, уплывший, разбив маме сердце, или что он сидит в тюрьме за тяжёлое преступление, которое мама не могла ему простить, она не придумывала. Просто – у тебя нет папы. И когда дозрел до вопроса: «А почему?» – честно ответила: так бывает, что взрослые сходятся без любви, а потом так же расходятся, даже телефонами не обменявшись на случай внезапного «тут такое дело, у нас будет ребёнок». А может, как раз во избежание этого случая.

И никогда не спрашивал у мамы, почему она не любила того, кто мог бы быть его папой; почему ни разу так никого домой и не привела; в конце-то концов, не было ли у неё какого-нибудь постоянного любовника в её путешествиях. И так знал: не было. Она вообще никогда дважды в одно место не путешествовала. И неизменно летала одна.

Теперь чувствовал своё не то чтобы равнодушие, а просто нелюбопытство глупой ошибкой, одной из тех мелочей, которые разрушили мир. Даже поговорить о маме Киту было не с кем. Может, можно было бы позвонить Димке: давно не общались, ну и пусть – Димка был маминым другом, самым настоящим, таким же, каким для Никиты. Но Димка, очевидно, не был готов о маме поговорить.

О чувствах лучшего друга Кит никогда не догадывался. Не догадался и после истерики с избиением, которую тот закатил несколько дней назад. Наверное, просто не мог предположить, что названный брат любит их (почти, немножко, но) общую маму не так, как названному брату положено. Димка и сам догадался много позже, чем влюбился, чего уж там.

Сердечные дела матери проходили мимо Кита. Он был взрослым с детсадовского возраста – во всяком случае, так ему казалось и так уверяла мама. Но вот теперь, именно теперь, в без малого двадцать лет он внезапно стал ребёнком, малышом, младенцем, ничего о жизни не знающим, катастрофически к ней неготовым и одиноким. Неповторимо, необратимо, невыносимо одиноким. Таким одиноким, каким вообще-то быть нельзя, жить нельзя. Но приходится. Выбора ему никто не даёт.

Кит снова погрузился в пучину отчаяния, из которой его на долю секунды выдернул такой невозможный, но почему-то всё же случившийся телефонный звонок. Он не мог бы сказать, сколько провисело молчание: несколько секунд или минут, кто знает, сколько Лена готова была ждать? Но в какой-то момент она не выдержала и сурово рявкнула в трубку:

– Никита, твою мать! Можешь ты мне ответить уже или нет?!