Сказки на ночь для одного Евгения

Маленькая девочка дышит часто, ей надо помолчать немного, чтобы набрать побольше воздуха. Она наливает в чашку воду и дёргается: в прошлое чёрное утро мама говорила, что ей нельзя пить. Потом её больно-больно укусил «маленький комарик» и – пустота. Девочка дёргает упрямо плечами, пьёт.

– А с нами в палате живёт молодая ведьма. Я слышала, как в коридоре её называли так. У неё нос большой, почти как у Бабы Яги, из него торчит кусочек белого бинта. Иногда она улыбается мне измученно. Но на других смотрит зло и почти не выходит из палаты. А глаза несчастные, и просыпается всегда с испугом. Как думаешь, может, это не злая ведьма? Хоть чуть-чуть?

Жорж – просто кот из плюша, но когда взрослые спят, он немного двигается. Он кивает согласно. Конечно, не злая. Больше, чем чуть-чуть.

– Вот и я так думаю. Знаешь, после воды мне теперь хочется в туалет, но я боюсь туда идти. В палате рядом с туалетом живёт настоящий тёмный эльф! Он умеет проклинать, подув в спину человеку. Он огромный, очень высокий, очень худой. Весь в чёрном. И волосы тоже чёрные и длинные, как у девчонки.

Маленькая девочка испуганно щурится, покрепче прижимает к себе Жоржа – о тёмных эльфах даже говорить страшно. Она часто целует игрушку в мягкий нос, ложится поближе к спасительному маминому теплу.

– В самом конце коридора есть мальчик-призрак. Но он – хороший призрак, потому что, когда темно, он спит. В коридоре его можно увидеть очень редко. Он плывёт по воздуху, прижавшись к стенке, тонкий-тонкий. Думаю, в сильный дождь или ветер он растворяется. Но, знаешь, Жорж, всё-таки он добрый. Его волосы похожи на лепестки одуванчика, который случайно распустился осенью.

Позапрошлым утром в коридоре появилась новая девушка, думаю, это сама Весна. Уже август, поэтому ей пришлось лечь в больницу. Я немножко боюсь, что она пролежит тут всю осень и всю зиму. Представляешь, как это долго? Даже меня выпустят раньше. У Весны длинные тонкие ноги в шортах с цветочками, а волосы смешно зачёсаны на бок. Она не говорит даже с врачами, потому что летом Весна очень, очень слабая.

Девочка снова переводит дух, а в приоткрытое окно в это время веет холодным ветром, и малышка слышит в шуршании листьев злобный смех приближающейся осени. Она хмурит брови и сжимает в ниточку свои и без того тонкие губы. Весну тут в обиду не дадут.

– В соседней с нами палате нет взрослых. Потому что вечным детям из Нетландии они не нужны. Я сама слышала, как один из них пел про то, что они – нетландцы. У него перевязана голова, потому что в битве с пиратами он потерял ухо. Все говорят с ним слева, справа он совсем не слышит. Его сосед тоже пострадал в бою: враги сломали его нос. Но отважные нетландцы не сдаются! Поэтому, Жоржик, будь уверен: никто в больнице не справляется со своей болезнью так легко, как эти двое.

Словно подтверждая её слова, из-за стены доносится громкий смех. Мама устало ворочается во сне, а маленькая девочка стремительно юркает под одеяло, потому что в следующую секунду по коридору, тяжело топая, проходит медсестра. Соседи пристыженно замолкают.

– Самый таинственный житель здесь – это молодой принц маленького немецкого княжества. Он никогда не унаследует своих земель, потому что Германия давно перестала быть королевской страной. Её возглавляет канц-лер. К тому же у нас в России нельзя унаследовать немецкое княжество, понимаешь? Я не умею пока объяснять такие вещи, Жорж. Но правила для принца всё равно немного не такие, как для остальных. Например, он почти всегда живёт не в своей палате, а в других. И ещё ложится позже всех. С ним ночами разговаривают медсёстры, и даже ведьма, хоть и смотрит на всех злыми глазами, отдаёт ему дань печеньем. Наверное, потому, что немцы – злые, и она его боится. Дедушка рассказывал мне однажды про немецкую войну, и после тех историй я тоже боюсь немцев. Хотя мама и говорит, что они уже исправились и стали хорошими. Но дедушка же старше, а значит, умнее.

Конечно, в больнице есть и обычные люди, такие, как я. Определить просто – с обычными живут мамы, реже – папы. Врачи и медсёстры, все, кроме Бульдога, тоже обычные, поэтому им приходится лечить больных и всё помнить. Как думаешь, Жорж, когда-нибудь я смогу тоже стать волшебной? В одной книжке мама читала мне про академию, где из простых детей делали магов. Хотя некоторые из них даже не знали, пока им не прислали совиной почтой письмо, что мир магии существует! Думаю, стоит подождать, мне ведь тоже может прийти письмо! А сейчас, Жоржик, я что-то устала, и мне почти уже не страшно… Я буду спать. Спокойной ночи, до завтра!

– Сладких снов. Спи, – как мама, говорит плюшевый кот Жорж, и маленькая девочка закрывает свои большие глаза. Ей требуется всего несколько секунд, чтобы заснуть.

Воздух невидимо дрожит от тысячи тихих, играющих в одном ритме звуков: стук дождя в окно, детский храп пациентов с аденоидами, шуршание каких-то бумаг на дежурном посту, закипающий чайник в сестринской, мысли о доме, стучащие в десятках маленьких сердец.

Маленькая девочка видит во сне Хогвартс, мечтая, что следующее завтра – это наконец то, когда вместо «спи» она услышит «собирайся». В кабинете главного врача на диване лежит и расчёсывает усы старый седой бульдог. Безухий нетландец, уставившись в стенку, твердит, что хочет домой, а тот, у которого сломан нос, рычит на него: «Хватит ныть!» Тёмный эльф переворачивает страницы любимой старой книги. Весна, приоткрыв окно и положив руку на подоконник, чтобы запах выветрился, красит ногти ярко-розовым лаком. Мальчик-призрак, ворочаясь, шепчет имя любимой девушки, которая приходит к нему каждый день в часы посещений. Немецкий принц отправляет ведьме сообщение: «До одиннадцати точно не засну. Пиши». Она просыпается от жажды, выпивает залпом чашку воды, включает телефон. «Выходи в холл, буду через минуту».

Хогвартса, может, и не существует. Но там, где сходятся каналы всей мировой магии, седой Чародей довольно ловит волну маленькой девочки из детской городской больницы, сумевшей вдохнуть волшебство почти во всех обитателей этого гиблого места. Он пишет в древнюю толстую книгу имя, в скобках добавляет: «Плюшевый кот Жорж». Рядом рисует бумажного журавлика – один из символов, понятных только ему.

– Ценный маленький человечек! – улыбается Чародей. – В наше время те, кто умеют изобретать лекарство от боли, рождаются реже всего. Я научу её быть сильной – за всех.

Не_дождь

Я не дождь. Я всего лишь…

Дождеприёмная решётка

(Анатолий Царёв, «Операция Пластилин»)

Я сижу в самом центре мира. Со всех сторон – бесконечность. Бесконечность вовне и внутри меня.

Я смотрю в бесконечное небо, чьё-то стальное сердце. Небо улыбается мне, сверкая ярко-жёлтой молнией. Покупайте новый орбит со вкусом ананаса. Ослепительная желтизна.

Оно шаг за шагом проникает внутрь. В центре мира нет ни бумаги, ни чернил, ни карандаша, ни даже крови, которой можно было бы писать, но я пишу. Снова о небе. Наверное, даже снова о вере. Находя её для других и всё больше теряя сама.

Молнии становятся чаще. Я хотела бы отвести взгляд от этой небесной истерики. Но она – часть меня. Она разыгрывается вовне и внутри.

Небо страшно смеётся громовым грохотом. И тут же кидается в слёзы. Вода не льётся с него, она падает. Кубиками. Лишь в нескольких метрах от земли – от меня – эти кубики разбиваются. Не капли, а бесконечные вёдра ледяного дождя.

Дождь заполняет мир, его центр, его бесконечность. Дождь впивается в меня, растворяет одежду, становится второй кожей. Дождь наполняет мои вены, выводя из них цвет. Цвет рассыпается очищенным гранатом, сотнями гранатинок. Дождь уносит гранатинки прочь от центра мира.

Дождь наполняет мои глаза, и мне начинает казаться, что я и есть – дождь. Я вижу всё сквозь стену воды. Потом я уже не вижу всё. Я уже даже Ничего не вижу.

Дождь плещется у меня в висках. Вымывает из них всю не растерянную прежде пыль – памяти, глупостей, признаний, картинок с чьей-то натянутой на скелеты кожей. Дождь вслед за одеждой забирает у меня клетки тела.

Дождь добирается до самого главного. Дождь пытается растворить во_мне_ в_себе Тебя. Ты ещё держишься за что-то, хотя от меня ничего не осталось, ничего нет, ничего никогда не будет. Я становлюсь водой.

Ты открываешься, и дождь отталкивается от Тебя. Он смотрит недоверчиво. Неужели что-то может его остановить? Ведь только что он растворил человека, растворил его тело и даже душу, и только пульс ещё оставался, а потом взорвался. И смог ему помешать.

Ты собираешь по каплям и по красным крупицам-гранатинам то, что считалось мной. Оно помещается в одну Твою ладонь. Ты сжимаешь её, и розоватый сок из дождя и граната стекает по Тебе в центр мира. Ты заново лепишь меня. Ты вкладываешь мне во взор Ничего, потом немного всего, потом всё.

Ты поднимаешься наверх и выключаешь дождь. Я сижу в центре мира. Со всех сторон – бесконечность. Бесконечность внутри и вовне меня. Воздух пахнет свежестью и постливневыми листьями.

Ты улыбаешься.

Может быть, внутри даже сильнее, чем вовне.

Целое из дыр

Стоял, и тёплые волны нежно лизали ноги и поддерживали, словно не давая упасть. Смотрел в океан, а видел всё то, что происходило на Земле: в белой морской пене, в блестящей соли. Внимал. Он размывал водой каждый намечающийся сгусток тьмы, и в мире не творилось ничего плохого. Все люди во всех концах земного шара улыбались друг другу. Все люди уважали друг друга, обнимали друг друга, и Он тоже обнимал их: солнечным светом, лёгким ветром, шелестом листвы. Цвела весна.

Смеялся, глядя на то, как всё здесь прекрасно. Благодарил отца, что Ему досталась Эта планета. Танцевал. Готов был прижать к себе всё живое – и всё живое танцевало и пело. Некоторым казалось, что это Вакх проснулся после сна в несколько тысяч лет. Наверное, он и был чуточку Вакх, только не выходил за грани и не пьянел.

Солнце катилось и катилось, близился закат. Он шёл по берегу, пока не встретил львов. Огромных, с гривами из позолоченных лучами облаков. Отец приказал им Ему служить, но львы не служили: они помогали величественно, как равные. В их гривах трепетали цветные ленты – счастье всех тех сердец, что бились сейчас на Земле. Распустил рукав своей рубашки, вплёл ленту от себя – она была нежно-голубой.

Своим огромным шершавым языком лев лизнул Его в щёку. Он стоял теперь мокрый и смешной, а большая рыжая мягкая кошка с пушистой гривой повалилась на песок и урчала. Дрожь шла по земле. Плиты двигались – и появлялись горы. Он смотрел на это с восторгом, встал и побежал – туда, выше, к солнцу. Думал, что может достать его. Чуть-чуть не дотянулся, и оттого обрадовался только больше. Отец сказал, Он ещё подрастёт!

Около солнца было жарко. Он спустился к океану, хотел напиться – но соль щипала горло. В ладонях, откуда постепенно вытекала зачерпнутая вода, плескались рыбки. В отличие от Него, они любили воду. Спросил: «Как же соль?» – и, не дождавшись ответа, отпустил. Рыбки развеселились: били по воде хвостами, пускали пузыри. Так плескались, что океан вышел из берегов – но соль в них осталась. Так по земле потекла первая пресная река, из которой потом появились все остальные. Он припал и долго-долго пил. А рыбки всё смеялись. И вода стремилась прочь – напились львы, напились все животные и деревья, напились люди. Теперь весна цвела ещё сильней.

Солнце закатилось за океан. Зажигались звёзды. Звёзды висели ниже солнца, и с гор Он смог дотянуться до них. Звёзды оказались рассыпчатым печеньем. Он съел немного, и тогда хрустящие светлячки попали к нему в вены. Он засветился, и вокруг стало всё видно, почти как при солнце. Львы одобрительно зарычали. Он понял: Его задача – светить тогда, когда ничего уже не светит. И принялся светить изо всех сил.

Когда небо опять затеплилось, краснея от восходящего солнца, наконец вздохнул облегченно. И, совершенно уставший, улёгся спать – прямо там, где стоял. Львы расселись вокруг: охранять и греть. А Он всё танцевал и танцевал, намереваясь коснуться каждого кусочка земли, – теперь во сне. И внутри у Него пело. Эту мелодию Он назвал «душа». Каждый раз, когда удавалось заглянуть, нежно и радостно, в чьи-нибудь глаза, она становилась красивее. Больше всего Ему нравилось встречать людей: они были на Него чем-то похожи. Он был счастливее всех на свете – и учил свет этому счастью.

Это был первый день, и юный Бог был влюблён. В свои творения. В нас.

55 Cancri E

Кате Д.

Помню, как мы познакомились. Тёплым летним утром я пришёл на работу – опаздывая, как всегда, – и курящая на крыльце Тоня, зависшая на какой-то межпространственной точке, не отрываясь от созерцания Ничего, произнесла: «У тебя там новая пациентка. Очень интересный случай. Удачи». Такой комментарий, вообще-то, призван был меня напугать, но хорошее настроение (по городу как раз летал горячо любимый мною тополиный пух, снежно-красивый и тёплый-тёплый) не исчезло.

Пациенты у меня сменялись часто, но интересный случай попадался один на двадцать больных, а то и реже, хотя над входом в наше отделение и висела гордая золочёная табличка: «Изучение и лечение уникальных случаев». Ошибок было много, и часто в «уникальные» другие врачи записывали то, с чем им не хотелось возиться – но людей мы лечили, всяко выходило быстрее, чем в обычном стационаре. И качественнее, чего таить.

Может, мне интересные доставались так редко потому, что я особо не стремился именно к ним. А Тоня вот гналась, и в её утреннем приветствии можно было, пожалуй, услышать лёгкую зависть. Зато пожелание удачи можно было перевести так: «Это очень сложно и совсем непонятно. Не разберёшься – переводи ко мне». В первое время я от неё такое слышал постоянно, но не сдался ни разу, всех лечил сам. Так что она перешла в итоге к тонким намёкам.

У палаты дежурная медсестра доложила: «Доставили шесть часов назад, девочка, около четырнадцати лет. Исключительно низкая температура тела, ребёнок почти синий от холода. Полная потеря памяти». Пока ничего необычного. На общем фоне, конечно. Вошёл, достав из шкафчика с медицинскими принадлежностями градусник. На кровати сидела девушка – я дал бы ей больше четырнадцати, хоть она и была очень маленькой, хрупкой. Бледная-бледная, пепельного цвета волосы тоже, кажется, отдают синевой – словно покрылись инеем. На моё «ну, здравствуй» ответила только кивком и испуганным взглядом больших серых глаз.