Свет мой. Том 2

Свет мой. Том 2
Аркадий Алексеевич Кузьмин

Роман "Свет мой" в четырех томах – это художественные воспоминания-размышления о реальных событиях XX века в России, отразившихся в судьбах рядовых героев романа. Они узнали НЭП, коллективизацию, жили в военные 1941-1945 годы, во время перестройки и разрушения СССР. Они жили, любили, бились с врагом и в блокадном Ленинграде, и в Сталинграде, и в оккупированном Ржеве. В послевоенное время герои романа, в которых – ни в одном – нет никакого вымысла и ложного пафоса, учились и работали, любили и дружили. Пройдя весь XX век, каждый из них задается вопросом о своем предназначении и своей роли в судьбах близких ему людей.

ТОМ ВТОРОЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Павлу Степину, следственно и его семье, как-то везло. Не иначе.

Его словно голенастая удачливость вела себе меж дел, вопреки всему, по качелям велико размахнувшейся войны, доставшей всех, – вела целенаправленно, помогая обходить препятствия. Без вроде бы особых на то усилий и каких-то мистических чудес. Как просто лишь обычное природное явление, и все. Может быть. Природа – вечный двигатель; она – как сказка нераскрытая – пробует и испытывает все, стараясь превзойти и саму себя; она-то избранно все предопределяет в жизни так-то со своей обычной необычностью, идущей с людьми рядышком – вот рукой подать. Но нам не уследить за тем. И хотя мы аукаемся с ней, играем в относительность по совести своей остаточной.

Впрочем, очевидно: все мы на миру, забавно пыжась и желая перещеголять друг друга в богатстве и дури, расстраиваем свои города-миллионники и культивируем образ нормального семейного уклада; однако и стихийно вдруг сметаем все это прочь, не желаючи ничего и никого, прем куда-то в диком буйстве. Раз за разом. Стало быть, охотно утверждаемся в силе роковой. Никак не просветляемся в разуме.

И ведь вот находятся поводыри! И ныне они еще есть, что страшно! От них страдает большинство людей.

Нет, Павел как раз не был никаким активистом, он был никем – вольным выходцем из народа, но ни ученым, ни полководцем. Он удержался в жизни особняком и был самим собой, и никем иным – что говорится, ни крапивой, ни васильком, а скорее светлым горьким одуванчиком, растущим везде! На виду.

Им никто не помыкал, не покомандовал по-настоящему. Может, попросту никто не успел.

Ко времени блокирования Ленинграда немецко-финскими войсками Степину исполнилось тридцать три года – возраст по годам, согласимся, вполне солидный; тем не менее он сам уже состоявшийся инженер-практик, в своей душе чувствовал какую-то неспособность или неготовность осмыслить соответственно по-мужски это значение, чтобы уже теперь все думать и делать многозначимей, решительней и серьезней, чем было прежде, подобно всем окружающим мирянам, преисполненным того самого – это характерно выражалось и на их лицах. Павел сравнивал их с собой. Говорил самому себе: «Я, верно, пень-колода. Мне бы еще в белых брюках пофорсить…»

Он, значит, не хотел поступиться желанием любить или не любить то-то и то-то, а главное: он сторонился от каких-то значимых событий, могущих его увлечь, заставить вертеться чертовски, как всех, туда-сюда. Да, рядом с ним не было ведущих и позже, кроме любезных советчиков-попутчиков, – он их напрочь (интуитивно) обходил стороной.

Естественно же: с той поры, как Павел, будучи юношей, сбежал из родительского дома главным образом из-за острой нелюбви ко всякой черной и грязной работе, он отлынивал от нее и потом, и получив университетское образование. А утверждался затем в эпоху своего возмужания, которое никак не заметил в себе, хотя бы в образовавшейся семье за счет кулаков. Особенно много позднее, когда уже инженерил в структурах новообразованного при Хрущеве Совнархоза.

Итак, к сути. Степины, стало быть, вернулись с дачи домой на Кирочную улицу 25 августа 1941 года, а буквально назавтра – 26 августа – наступавшие немецкие части перерезали рокадную московскую железную дорогу, тем самым замкнули кольцо блокады вокруг Ленинграда. В военном союзе с финнами. Финские войска захватили Карельский перешеек и вышли к Ладожскому озеру. Несомненно это союзники согласовали и скоординировали меж собой также свои боевые действия и планы для того, чтобы в конечном счете уморить голодом многомиллионное население города, по численности даже превосходящее население всей Финляндии. Распинаться ныне о миролюбии финских парней тут кощунственно.

И сколь же чудовищно и извращенно это решение бывшего русского генерала Маннергейма таким образом услужить народу Финляндии в альянсе с Гитлером…

Рыльце в пушку, как говорится, и у многих европейцев – их полчища, гонимые нацистами и жаждой геройства и поживы, тогда вкупе с немецкими войсками безоглядно пали на безвестных наших полях. Да, считаю уместным напомнить об этом европейцам – ангелам в собственных глазах. Для вящей ясности, по-моему, должно бы по всему периметру наших западных границ установить стелы с вестями о том, сколько «гостей» из какой страны пожаловал к нам с оружием и сколько их погибло. Тут бы и удальцам прибалтам, прислужникам Гитлера, нашлось место: они, защищая свою родину от большевиков, все же плутали в наших областях и расстреливали евреев и русских.

Тем не менее, до сих пор западные журналисты ерничают открыто: надо же, в этой войне Сталин ловко оболванил Черчилля и даже Рузвельта в битве за целостность Европы, боролся за жизненное пространство в ней! Вольно трактуют трагедию и нашу победу, как всего-то игру в поддавки трех вождей-союзников.

II

В блокированном городе было несладко: сразу ощутимо ухудшились для горожан жизненные условия, включая и рабочие режимы на предприятиях; это все тотчас почувствовали на себе, в том числе и Степин, осознанно стеснившийся в своих эмоциях. Естественно, возникла общая неразбериха во всем. И как-то разом сместились все прежние понятия. Что-то упустилось само собой. Остро ощущалась убыль людей по разным причинам, а особенно – квалифицированных рабочих рук, новаторов производства; кто-то, страхуясь, выехал из города, а кто-то не сумел своевременно вернуться сюда с дальних дач, вследствие чего трагично – уже надолго или навсегда расстался со своими близкими и квартирой. Все ужасно.

В этих тяжелых условиях Степин, как все, к тому же как инженер, отвечавший за доверенный ему участок работы на спецпредприятии «Большевик», где выполнялись военные заказы, следил за сроками, качеством и количеством таких важных изделий. С него был спрос.

Да, огорчительно мало ленинградцев – многие хотели, но не могли – лично сумело своевременно эвакуироваться куда-то в тыл страны. Для этого, понятно, в наступившие военные дни недоставало выделенных железнодорожных составов и, значит, наличия посадочных мест. Почти невозможно было простым смертным купить или перекупить как-то проездные билеты. На Московском вокзале клубились огромные многочасовые очереди пассажиров. Частично детей из детских домов эвакуировали по программе.

Жители, предвидевшие трагедийное развитие событий, сдавали ненужные вещи в комиссионные магазины и покупали на вырученные деньги воду и то, что им становилось нужно для существования в текущие дни. Приходило понимание момента.

Чрезвычайные события все нарастали и прогрессировали столь стремительно, что уже никто не успевал уследить за ними – все новыми и ужасными – и сориентироваться соответственно нужным образом. Тем более что информация о них подавалась своеобразно, скупо. Так что сам все понимай как хочешь.

В августе же немецкие бомбардировщики разбомбили продовольственные Баадаевские склады. Причем тяжело груженные бомбовозы низко-низко, с хищно-ужасным гулом, наплывали на этот участок территории и превратили ее в черный ад. Враг пытался обречь население города на голод!

На «Большевике» сгорела электростанция. Кто поджег – неизвестно. Неспроста сгорела? А вскоре был разбит трамвайный путь, ведущий в Рыбацкое, поэтому Павел уже пеше преодолевал большое расстояние до завода и обратно от него домой.

Сначала немецкие авиалеты на Ленинград совершались чаще, чем артиллерийские обстрелы; потом, примерно в октябре, уже зачастили и такие обстрелы, каждый, не только взрослые, работал как мог, – сверхурочно. Продовольственные карточки ввели еще до блокады. Получали булки, хлеб. Остатки сушили.

В квартире у Степиных была плита каменная, медная ванна, колонка для нагрева воды; пользовались примусами, коросинками. Был лифт. Подвал в доме был сухой, просторный. Туда, в него, спускались жильцы – и даже оставались в нем с ночевкой – во время бомбежек, особенно ночных.

У Степиных жили сестра Яны – Зина и брат Алеша. Алеша и его маленький сын умерли. Зина выжила. Их мужья – нет. А ее отец и мать погибли. Зина занималась до войны по самолетостроению в Воздушной Академии. Она с мужем получила перед войной назначение (как строитель, причастный к оптической системе) на Украину, в город Проскуров. В качестве инженера-сантехника. Строить там аэродром. Но ни один аэродром не построила. А другая сестра, Даша, тоже жена военного, не жила в Ленинграде (куда иголка, туда и нитка), но муж стажировался в Толмачевской политической Академии. Он получил направление в Пушкин. А во время войны все семьи военных были препровождены на Урал. Переписки с ними поначалу не было.

Однажды Степины вместе с другими соседями ходили в Пулково за кочерыжками. Набрали мешки. Но было опасно донельзя: немцы не жалели снарядов – напропалую обстреливали таких добытчиков еды.

Они как-то дожили до февраля-марта 1942 года. Первую декаду ничего из продуктов не давали. А «Дорогу жизни» только-только наладили. Хлеба давали по 250 гр., а ребятам-иждивенцам – по 100 гр.

Отец Павла, бывший армейский снабженец, и теперь работал на фургоне, на котором развозил как экспедитор, хлеб морякам, так подкармливал сыновнюю и дочернюю семьи.

В Рыбацком раз снабжали лошадиным мясом. Взамен папирос.

Эти 250 гр. эрзаца явно не хватало для поддержания жизнеспособности в людях, еще работавших до упора. Наглядно: когда Павел сильно поранил о металл свою руку, так кровь из нее сочилась белая – как сыворотка.

На механическом заводе никакого накопления продовольствия не было. И очевидных работ фактически не имелось: не было сырья и не было заказов. Так заводская администрация разумно стала втягивать еще живых людей в какое-нибудь дело, пусть и пустяковое – лишь бы немного подкармливать таким образом работников. Женщины, впрочем, выживали дольше.

По Неве в блокадную зиму везде были протоптаны дорожки. Павел вот идет и видит: женщина стоит на пути – на дорожке – уже овеяна белым снегом. В очередной обстрел он уцелел на улице, а кто-то рядом уже стонет… каждый человек – житель города – теперь вступал в трагическую борьбу со смертью – развязку… разъезжали спецмашины, в них складывали поленья трупов, которые всюду чернели.

В это время в Ленинграде безопаснее можно было ходить лишь посередине улиц, а не по тротуару. Могли наброситься, утащить… и тут, пока добегут, оглянешься, увидишь, – запросто пропадешь. Раз Павел заночевал у приятеля недалеко от завода, да подумал уже в постели: «Зачем я?! Заснешь – сгинешь на тот свет. Ни за что! Ведь никто не знает где ты?» Ушел от него.

III

В марте 1942 года заводская администрация «Большевичка» предложила Степину вместе с семьей и другими работниками выехать в Сталинград. Зима была крепкая на мороз. Лед сковывал Неву. И вот Степины с вещами на санках тащились по Невскому льду до Финляндского вокзала.

Они выбрались из дома 24 марта. Павел весь был опухший от постоянного недосыпания, а Яна очень-очень больна, сильно температурила: температура в теле поднялась до 41 градуса. У нее отказали почки – ацетон в кровь пошел. Павлу помогал везти ее на больших санках ее отец. Он открыто говорил сыну:

– Смотри, Паша, Яна умрет – ведь ты детей потеряешь…– Он не очень-то верил в его способность заботиться.

У них, детишек, ради подстраховки заблаговременно были зашиты во всех карманах написанные на бумажках имена и адреса.

И двое-то суток они проторчали на Финляндском вокзале – железная дорога была донельзя забита, эвакуирующимся никак не давали линию.

После было страшно то, что когда погрузились в кузов полуторки, тогда она с ними, людьми, и вещами плыла по ледяной воде ладожской, качаясь, и чуть ли не опрокидываясь в водную черноту-бездну. Одна из них на виду всех сорвалась и так ушла в глубину, совершенно запросто… Ойкнуть никто не успел!

Пока переправлялись в таком половодье, Толя, сидя в кузове зажатым между мешков с вещами, чуть было не замерз.

Что-то около 2000 или побольше заводчан и членов их семей прибыли в спасительную Кабонну. Им всем выдали продукты, в основном крупы, из которых варили каши на таганках. Причем доброхоты присказывали наставительно:

– Много не ешьте! Много не ешьте!

После тоже двухсуточного ожидания они погрузились в эшелон, состоявший из вагонов-теплушек (выручалок) и наконец, поползли, поехали вглубь России. И немцы не оставляли их в покое: бомбили поначалу.

А по ночам на остановках, видно, железнодорожники стучали в двери теплушек и громко спрашивали:

– Трупы есть?