Свет мой. Том 1

И она-то, Оленька, в тот момент, как она, переспросив, правда ли то, что он сказал ей и подтвердил взглядом, но не знал, не думал, насколько эта правда дурна, сидела прямо на диване, не шевельнувшись, блестя глазами и заливаясь краской стыда по мере осознания того, что могло значить сказанное им для нее.

– Да? – полупрошептали ее припухшие губы, но уже щечки вспыхнули жгучим румянцем, а голова все более и более клонилась набок, и она, Оленька, как подрезанная, упала на подушки, и послышались странные прерывистые звуки, оскорбившие в первый миг его. – «Да?» – Он слышал, с какой обычной шаловливостью (если она выспрашивала у него что-нибудь тайное, касавшееся лишь их двоих, но что в радости стыдливости веселило ее) переспросила она, приоткрыв красивый ротик и глядя перебегавшими серыми глазами ни на что в особенности одной какой-то косящей стороной. И желание поцеловать и так успокоить ее овладело им. Но вот он увидел, как губы ее задрожали, точно рывком она набирала воздух, и услышал тут же странные звуки, оскорбившие его. Он не понял их значения и потому оскорбился.

У него, Антона, разумеется, взыграла ревность помимо его воли и уверений – в том, что он бы не противился ее выбору друга; однако он сказал ей такое скорее в пику: зачем же ей было спрашивать у него про то сокровенное, что ей самой хорошо известно и понятно и понятнее не может быть! Определенно Оленька была больна каким-то сложным девичьим чувством, какое он мог лишь угадывать по ее душевному настроению, и только. И что особенного он, Антон, мог значить для нее? Что постоянно бывал рядом с ней – и она не боялась потерять его? В этом он чем-то убедил ее безосновательно?..

Несколько минут он сидел на стуле молча, ждал. Потом все-таки спросил, как спрашивал у нее ее отец, притворяясь:

– Что-нибудь случилось? Скажи…

– Ничего. Отстань! – был ответ.

Но и моментально она спохватилась-оттаяла: жарко схватила руку Антона, прижала его ладонь к своему увлажненному лицу. Зачастила:

– Как ты, бедняжка, страдаешь из-за меня, дуры! Такой ты у меня милый, хороший. Правда! Лучше всех.

«Нет, интонация голоса фальшива, – насторожился еще больше Антон; – она ведь хотела сказать совсем не то, неудобное. Зачем лгать? Зачем? Молчу».

– А что бы ты делал, если бы увидал меня с другим?

Теперь Антон уж определенно знал причину ее мнимой болезни: либо она поругалась с этим «другим», что вернее всего, либо Антон оказался ей тут помехой.

А назавтра она призналась запросто:

– Все-таки какая я несчастливая: люблю карие глаза, и сколько не было знакомых кареглазых – все мимо.

– Кто он? – вопросил Антон.

– Неделю назад познакомилась. Да не смотри так на меня. Уже все окончено. Он – пятикурсник. В трамвае пристал, уставился на меня… «Сейчас выходите?» – спросила у него. – «Нет». Я прохожу и чувствую: он все время пристально оглядывает меня. Потом спрашивает сам: «Вы выходите?» Я чуть не рассмеялась: Забавно! – «Я решил тоже сойти. Вы – в кино?» – «Да, хочу на вечер билеты взять». – «А то пойдемте теперь». – «Нет, не могу». – «Поедемте в воскресенье в Ольгино». – «Нет, спасибо. Еду в Петергоф». – «Ну, я приеду в Петергоф». – И он знай идет за мной, хотя я ему сказала, что я уже почти замужем, можно сказать.

Выходит, Оленька всего не говорила Антону. Никогда.

– Это потому-то, значит, ты и просила меня позже приходить к тебе?

– Подумаешь! Что такого я сделала? Изменила тебе, что ль? Не нравится – не держу. Пожалуйста. Всего-то пять раз встретились. Он стал со мной на «ты», я ему и отказала – сказала, что у меня уже есть настоящий друг, чтобы он не преследовал меня. Чудной: все выпытывал, что я умею делать по домашнему хозяйству.

– Разумеется, жену себе ищет – не хочет прогадать…

– Да нет же! Нет! – Она говорила решительно.

В другой раз Оленька рассудительно досказывала своей матери:

– Золотой сервиз у них – вещь дорогая. Книги роскошные. Овчарка. Стоит полторы тысячи. Папаша получал больше трех тысяч. Продали бы все это, и Люся доучилась бы на дневном отделении института, оказавшись без стипендии. Пять месяцев всего и доучиться-то. А то собаку вдруг отдали знакомым за так; и теперь она, Люся, говорит, что пойдет работать и поступит на вечернее отделение. Сколько ж она заработает? Мать ее получает жалкие гроши… И – такая глупость! Просто поражаюсь…

– Такие люди не умеют жить, – вторила ей Мария Ермолаева. – У них запасу нету. Слетел – и все.

Будто подобное замечание касалось и Антона, он чувствовал, уязвленный.

Впрочем наладились и другие разговоры. А затем будто какая-то струна на гитаре оборвалась: слово за слово – и Антон и Оленька раззадорились.

Она, нахохлившись, встала с дивана, подошла к этажерке и, сев на стул, стала вытаскивать из глубин ее полок и с силой кидать на письменный стол разные книги, в которых она, видимо, остро не нуждалась. Две из них, а затем и еще одна упали на пол, перелетев через стол. Она, перегибаясь, подняла их и начала теперь раскладывать книги надвое на столе: должно быть, на нужные и ненужные для своей работы. Антон с интересом наблюдал за нею. Он достал блокнот и, сидя, стал в нем что-то зарисовывать. Она взглянула на него. Он улыбнулся весело. Она раскрыла одну книгу и поверх нее посмотрела на него, как ему казалось, презрительно. Еще презрительней она сделалась, откинувшись на спинку дивана и почти закрыв лицо книгой, – точно она разбирала тут в ней то, что не давалось ей сейчас так легко и просто.

Антон сосредоточенно смотрел на Оленьку. Видел точеный профиль ее лица и не мог понять, взаправду ли она это делает или для отвода глаз. Он видел, как на фоне голубовато-серебристой стены высоко и часто подымалась ее грудь, обтянутая серебрено-серым свитером; он даже видел теперь напряженную работу ее розового лица – нахмуренного. На нем ходили тени, и оно то светлело, то тухло, распространяя радужный круг. И казались глаза ее темными, сочными вместе с тенью от ресниц – верно, они были смочены слезами. Почему? И отчего? Неужели он, его поведение стали причиной этому?

Волной накатилась жалость к ней, такой беззащитной, неустойчивой в своих сомнениях, развеять которые Антон был еще в силах, стоило ему лишь почувствовать это ее настроение в несовпадении хода их чувств. Исхода не могло быть иного. Ничто покамест не угрожало им. Бессовестно было бы не видеть, не знать этого. Он подошел к ней, наклонил свою голову к ее лицу. Сказал нежно:

– Будь разумницей! Ну! Любовь моя… Свет мой!..

И прежнее равновесие в их отношениях мало-помалу восстановилось.

XIII

Картина же в квартире, где снимал Антон жилье, когда он вошел сюда, была самой привычно обыкновенной.

Хозяйка большой комнаты, Анисья Павловна, неся грязные тарелки на кухню (она кормила любимого брата), взглянула на Антона вскользь и, кажется, недовольно:

– Что-й-то Вы сегодня такой веселый?

Он сказал, что заезжал к Оленьке.

– Ах, вот отчего веселый!

Он нахмурился – и оттого, что она позволила себе словно бы подразнивать его, замечая все, и оттого, что отчасти она была права, а больше оттого, что она-то была равнодушна к этому, но говорила так.

– Ну, ладно, не сердитесь. Я нарочно. – Она смилостивилась.

Анисья Павловна родом была из коренной крестьянской семьи, привыкла с детства к самому тяжелому труду. Она самостоятельно прибилась к Ленинграду и, проучившись на технолога, работала ткачихой на известной ткацкой фабрике. Она не раз избиралась комсоргом цеха, возглавляла таких же молодых, отчаянных ребят-комсомольцев, как и сама. И, бывало, они, комсомольцы, по целым неделям не выходили за ворота фабрики: и ночевали прямо в подсобках, лишь бы успеть выполнить и перевыполнить взятые на себя обязательства. Такими порывистыми они были комсомольцами.

Во время послеблокадной эвакуации, в сорок четвертом, Анисья Павловна чуть ли не окачурилась, говорила она, оказавшись у дяди, в сибирской деревне, – с голодухи съела целый батон… Не уследили за ней… Дядя жил со страсть ревнивой женой и любимой охотничьей собакой.

И теперь она, одинокая, опекавшая лишь брата (у нее кроме него уже не было никого из родных), неподдельно сокрушалась:

– Я смертельно ненавидела его золовку еще тогда. Вволю нагляделась на ее штучки-завихрения. Нынче дядя написал, что у него (в немолодые-то годы!) из-за нее разрушилась семья. Когда уже сыновья женились, внуки есть, растут. И вот он написал что если бы не ушел от жены теперь, то, наверное, мог бы совершить преступление. Уж лучше на свободе, на воле жить, чем в тюрьме сидеть. Он-то – страстный охотник. За охоту, за охотничью собаку все решительно отдаст. А жена дурной, беспричинной ревностью измучила вконец его. Хуторские знали ее эту слабость и шутили иногда над ней; так, бывало, кто-нибудь скажет ей в шутку, например, что муженек ее с какой-то кралей в сарае, – она тотчас же хватает его ружье и на бегу стреляет. А тут, весной, она просто бабахнула из ружья в воздух. Покуражиться, видно, решила. Глядь, и бежит к ней его лучшая собака. Охотничья собака всегда на выстрел хозяина бежит. И злодейка со злости великой и шаркнула из ружья в собаку: убила ее наповал. Этого дядя не мог вынести, хоть и очень терпелив был.

– У меня после блокады ключицы дугами торчали – хуже, чем у балерины, – сказала Анисья Павловна верно, чем вызвала на миг у Антона то воспоминание о балете, увиденном им в Мариинке, и соответственно – о встрече с Оленькой, и он даже вздохнул. – Я страшно похудела тогда. И голова с тех пор болит-разламывается. И легкие не в порядке. А придешь к врачам – они с тобой как с гайкой обращаются. Как токари-скоростники. Быстрей-быстрей поворачивайся…

XIV

Дважды звякнул дверной звонок. За скрипучей темной дверью квартиры ждал странноватый тип молодой, спрашивал Антона, к его удивлению. И еще больше подивился Антон, увидав на пороге перед собой худого смущенного от своего визита Андрея Пасечного, товарища по флотской службе, бывшего старшину-сверхсрочника и большого любителя поспать, побренчать на гитаре и попеть в кругу друзей, девиц. Андрей как-то скоропалительно демобилизовался из экипажа по лету. К недоумению знакомых и явному неудовольствию его жены Татьяны.

Едва поздоровавшись и переминаясь, еще не входя, он болезненно-торопливо зашептал почти заговорщически:

– Антоша, выручи вновь меня, пожалуйста… Сколько можешь.. Больше не у кого мне занять… Мне опять не доплатила контора… Перед Татьяной стыдно признаться… понимаешь…

– Понимаю-то я хорошо… Коллизия!.. – Антон и сам перебивался на мизерную зарплату. Впору самому занять денег. Тем более, что Андрей не отдал ему еще прежний долг, пусть и небольшой.

Не ко времени как раз Евгений Павлович, брат хозяйки, для чего-то выглянув из комнаты, вопросил:

– Кто к тебе?