Свет мой. Том 2

– Разве уж теперь они отпускают?!

– Да, почти, можно считать… – Анна этого не договорила: затемнила все же смысл.

– Чьи же сами будете?

– Ромашинские мы. Из-под Ржева.

– О, далече вам стругать… Сочувствую…

– Переночевать бы нам, гражданочка… Может, пустите к себе? Дети выдыхлись, больны.

– Рада бы, родная. Но я не могу, ей богу: тесно у самой – свои ребятишки малые.

– Уголок бы один заняли – многого не надо нам: ко всему привыкшие.

– Родненькие, вы не обессудьте уж…

– Мам, ты не проси, – вспыхнула Наташа. – Дети у нее – риск немалый.

А Славик снова спрашивал:

– Мамочка, мы домик наш нашли – и нас не пускают?

– Нет еще, касатик, мы чужой пока нашли, – отвечала Дуня впопыхах.

– А какой чужой?

– Такой чужой, молчи. Немцы вдруг услышат нас.

И Славик замолчал припуганный. Лишь Танечка заметила с других саней:

– Ой, какой же непонятливый! – Сужой – это не наш.

– Вы не обессудьте… Вы ступайте дальше. Недалече. И попробуйте в тот дом справа, что с крылечком. Постучите. Вас хозяйка пустит. Обязательно. Ручаюсь. – И молодуха так же быстро и проворно, как и появилась, испарилась за оградой – вмиг запряталась опять в избу.

– Значит, дальше… Ну, потопали. Обнадежила.

Опять пошли. Пыхтели. Санки волокли-тащили.

– На который дом-то она указала? – волновалась Дуня. – Кажется, на тот – с крыльцом. Ну, еще, еще чуть-чуть.

– Вон другая женщина идет самоуспокаивающе говорила Анна. – Сейчас спросим и попросимся.

Но эта женщина, вышедшая на дорогу из одной избы, – она пошла как если бы с опережением ползущих выселенцев, – скупо отвечала на расспросы, просьбу Анны; лишь велела (не оборачиваясь) следовать за нею в отдалении.

Потом она, оглядевшись, завела всех в проулочек, меж сугробов и избой и велела побыстрей войти в нее и втащить все санки в коридор, пока мало кто здесь их видел. Это и была как раз та изба, на которую сослалась молодая женщина, не пустившая их к себе в избу.

Только после того, как моложавая крестьянка закрылась на засов и засветила керосиновую лампу в горнице, и сняла пальто и платок, она разительно оттаяла: превратилась в очень внимательно-предупредительную и радушную хозяйку. Зажглись искорки в ее спокойных, ласковых глазах.

– Была, понимаете ль, у тетки, – как бы продолжала она объяснение, почему была только что сердита. – Ее зовут Анной. Она очень тяжелая характером. Даже сейчас – не меняется нисколько. Все Анны, по-моему, тяжелые… – И тотчас, разговаривая и рассаживая всех, затопила лежанку приготовленной поленницей и поставила самовар, но извинялась всячески, что ей, к огорчению, нечем угощать гостей.

– Ну, удельные князья какие… привалили… Столько вам хлопот доставили. Наследили. Напустили холода. – Анна со смешанным чувством радости, благодарности и удивления, при одновременной возне с ребятами и их успокоением, всматривалась все стремительней в излучавшее одну приветливость лицо ладной, хлопотливой для всех женщины: нет, не может быть! Нельзя обознаться. Округлилась… Столько лет прошло… И не воскликнула, а как-то шумно выдыхнула: – Никак это ты, Татьяна?!

Вскинувшись, всплеснула та руками в свою очередь:

– Анна, что ль?! Здесь?! С детьми?! Это что ж такое? То-то я гляжу: есть что-то знакомое по святости в глазах, в стати также… И я только о тебе подумала почему-то. За несколько минут до встречи, как сойтись нам.

– Ну, ты скажешь, – усмехнулась Анна: – уж какая нынче стать в нас… с голодухи… и с угона немцами.

– Ну, рассказывай же о себе, рассказывай – я слушаю! – загорелась вся Татьяна, усаживая гостью около себя. – А ты, Аннушка, молодец: первая меня признала!

Хозяйка избы была дальней – чуть ли не в седьмом колене – замужней, но оставшейся бездетной, родственницей Анны. Прежде, бывши помоложе, привечавшие друг дружку в дружбе часто там, в Ромашино, они с некоторых пор стали видеться одна с другой уже крайне редко, так что было мудрено им и узнать теперь друг дружку при коптилке, в позднь. Но – узнали все-таки…

Под знаком безыскусственно простого человеческого обхождения в избе, где светил огонек приветливости, доброты и были домашние тепло и уют (здесь даже цветы зеленели и цвели), после тяжелейшего перехода на зимнем воздухе, когда у всех пламенем горели обветренные лица и было невозможно шевельнуть ни рукой, ни ногой и ни спину разогнуть – болел-ломил каждый мускул, под знаком согревания и оттаивания любви к жизни, беглецы, переговариваясь, пили самоварный кипяток (ни чая, чтобы заварить, ни сахара, чтобы подсластить его, не было в помине) и жевали кое-что съестное.

Анна по-домашнему была простоволосой, с неизменной закрученной и зашпиленной кичкой на затылке. И Татьяна, опять загораясь, некощунственно говорила ей:

– Молодчина, что, выходит, ты ведешь их… столько… Это подвиг. Я бы не сумела. Поверь… Где же берешь ты силы? Знал бы это твой Василий…

– Мы все… сообща, Танюшка, идем (затужили так по родинке) – не я веду, – отбивалась Анна от ее похвал. – Меня саму ведут. Положи гнилое-то бревно в стену среди здоровых, оно и дольше всех здоровых пролежит.

– Ну, не скажи. Не каждый и мужик отважится-то на такое.

– Не давши слова – крепись, а давши слово – держись. Да иным мужикам (не всем) нынче, наверно, и потруднее мытарство нашего, бабьего… А мы просто путешествуем себе с пожитками и так, глядишь, хоть родственников видишь: в сорок первом мы гостили недели две в Дубакино, у Артема Овчинина, теперь – у тебя, Татьяна…

– А ты слышала, что Артема расстреляли немцы? Рассказывали мне люди.

– Как?! За что?

– Расстреляли вместе с сыном шестнадцати лет. Их включили в похоронную команду – хоронить убитых немецких солдат и офицеров (там столько их уже наколошматило) – и застукали их с поличным: они с покойников снимали наручные часы.

– Ай-яяй-яяй! Польстился, обольстился! Ужасти! Оплатили жизнью, стало быть, жадность-то слепую, ненасытную свою. Видать: сыч по полету, сова по взгляду. И так ведь Артем разжился – всякой всячины понакопил когда…. Жил в достатке полном, не в нужде; с хлебушка на квас не перебивался, как иные. Но вот он еще позарился – на что? – на чужие побрякушки дорогие; ему душно захотелось их присвоить, чтобы больше наживиться… Кому что в войне – не разберешь. Тем сгубил и своего сынка молоденького. Царствие небесное! – И Анна глянула под потолок – на стоявшую внаклон в углу Татьяниной избы иконку.

– Сказывали: его дед – черная под седину борода – сразу помер от этого. А бабка от тифа умерла.

– А жена Варвара?

– Я не знаю, ангел. Выселили ли, может?

– Значит, весь их – Артемовский – род низвели? Кончился?

– Да, так выходит. Случайность это или нет, кто знает… Добром людям надо жить и возвеличиваться средь людей.

– Согласна, Танюшка: доброе начало – половина дел. Но доброты-то пока нет кругом. И не предвидится. Нам жить – того не дождаться. Война эта и жестокость немцев переворошила все. В довершение всего нас вместе с детьми оторвали они от земли, от двора и от скотины – и еще назад, домой, не пропускают, караулят всюду, чтоб схватить, коли вырвались. Вырвались, но не совсем еще.

– Перетерпится авось, – не нашла что сказать Татьяна. – Переможется. Прогонят их.

И затем, когда уже все спали, еще часа два втихую проговорили Анна и Татьяна о своем житье-бытье. Притом они никаких особенных тайн друг другу не вверяли: таковых у них не оказалось попросту. Не нашлось. Татьяне даже подумалось, что их просто некогда им было завести; особенно-то – Анне с ее непрестанной обузой обихаживанья и выхаживанья целой стаи ребятишек-галчат. Только упомнить-то их всех почти невозможно, не то, что сладить с ними, уберечь их в такое время… Нет, натура в Анне, видно, от Василия перенялась; памятью о нем крепилась, держится. Как ниточка: тянется-потянется… И о суженом своем она тоже подумала снова. Где-то он? На каких фронтах не спит? Слышит ли он нас?