Свет мой. Том 2

И к новой жизни ухожу от вас,

Не вспоминайте меня цыгане,

Прощай мой табор, пою в последний раз.

Эта прочувствованная Наташей песня сейчас предвещала что-то хорошее слушавшим ее, как и самой поющей. Анна посидела в некоей задумчивой меланхолии – и, не успела Наташа кончить петь, принялась снова готовить, хлопотать возле печки, вертеться туда-сюда.

– А что бы я играла, хотя бы на гитаре, – сказала потом мечтательно Наташа. – Я так всегда хотела… Э-эх!

– Денег, доченька, не было, чтоб купить тебе гитару, – очень нежно-мягко сказала Анна. – Ведь и отец хотел купить. Вон как молоко – помнишь? – вы продавали, когда корову мы держали, вместо того, чтобы пить молоко самим. Вот как. Ты тогда в третий класс уже ходила, Валерий – в первый. И вы носили молоко на место – одной хозяйке в город. Молоко-то раз продали, а за городом грязь (по ней и я, помню, еще хлябала в школу и из школы), да еще огромная свинья к вам привязалась. Вы как побежали от нее, деньги где-то и потеряли и бутыль трехлитровую разбили. После этого стала та хозяйка зашивать вам деньги в карман. Нет, не до гитар нам было, доченька, ты уж извини нас, родителей. Деньги мы не пропивали… И не проедали на конфетках…

– Мамочка, до что ты, родненькая, говоришь такое! – обиделась Наташа. – Для чего? Мы, дети, разве выбираем как себе родителей? Они у нас единственные, навсегда; нам очень любы, дороги они, и мы-то будем всегда благодарны вам за все, это-то я знаю уж… Это просто на меня что-то находит тем сильней, когда чего-то, чего хочешь, нет, что обязательно мне нужно как бы собой выложиться в чем-то, понимаешь. Вот и все. Потому и петь вдруг захочется…

– Я понимаю тебя, девочка, – хотела Анна кстати повести с ней задушевный материнский разговор (потому и в горле у нее запершило), который нужен был, как ею чувствовалось, им обеим в равной степени. – Я давно… – И, привлеченная тем, что кто-то посторонний, большой, придерживаясь руками за углы, сопя, приседая и вглядываясь, спустился к ним (да никто иной как Поля, Полюшка!), она оглянулась и уже, признав, воскликнула: – Ох, ты! Родная ты моя! Прибыла! Жива!

И они расцеловались.

– Еще плохо различаю с улицы, – в возбуждении начала Поля, осунувшаяся, но деловитая, как обычно; блестела, кажется, загорелым лицом и глазами, прослезившимися от радости встречи. – Все вы дома? Все у вас благополучно? Когда пришли?

Вот тотчас заговорили вперебой. Потом Поля села на подставленную табуретку, платок распустила с головы, пальто расстегнула – запарилась вся: спешила сюда, как увидела игравших на улице ребят. И разговор упорядочился сам собой.

– Ну, наконец-то и вы добрались до дому, – радовалась искренне Анна, – вскакивая. – А то что ж такое: мы третьего дня пришли к себе, а тебя все нет и нет – где-то заблудилась… А ведь намного раньше нашего из той конюшни удрала. Как же долго вы шли-ехали! Какая же задержка вышла? Ну, рассказывай!

– Нет, ты сначала… Ну!

ХIX

Поля со свойственным ей жаром рассказала Кашиным прежде всего о том, что тогда же она по уговору с ними долго прождала их на окраине деревни Карпово, пока не заледенела на пурге и не заподозрила недоброе; а Анна сообща с Наташей и Дуней поведали ей про то, как тогда они попали в самый скверный оборот, что их зацапали эсэсовцы, только сунулись они целым караваном с малыми – пятеро семей. Зато дальше Поле и нечем похвастать было: ее преследовали сплошь неудачи – она со своей матерью бегала и ползала от драпавших немцев везде, как только могла. Их чуть не пристрелили наскоро, но откупилась она кое-чем последним. Потом отсиделись тихо в закутке каком-то, зарывшись в хлам. И спасибо – подвезли потом, т.е. сейчас, сюда наши военные. А Кашиным, напротив, потом, как они рассказывали, повезло чуть-чуть, что они в том же своем первоначальном составе в количестве семнадцати человек вытащились из спасительной землянки и достигли дома в целости. За несколько дней. Достигли, хотя и по ним немцы стреляли тоже, не пугая, – наяву. Немцы были немцами.

Поля на это только приойкнула удивленно и покачала головой, глядя на возмужалую Анну как-то по-новому и находя ее какою-то особенно красивой. Она уже освоилась глазами с тесноватым подземельем Кашиных, слабо освещенным поступавшим светом сверху, лишь в оконце, точно в боковой люк; сидя на табуретке, она опять платок поправила, освободила от него скупыми, рассчитанным движениями больших загрубелых рук спутанные жесткие волосы, всю крупную голову, – было здесь нагрето, или она сама настолько разогрелась. Печной дух исходил от обмазанной раствором глины печки, замыкавшей убежище.

– Да? Ну! Ну! – вскинулась она с сильнейшим оживлением. – Они все-то к тебе, Анна, добавились, и ты их вела, так?

– Не могла ж я, Полюшка, их отбрить, отпихнуть от себя, как другие даже мужики.

– Ну, разумеется, нет! Об чем речь?…

– Мы спаслись, наверное, только благодаря своей настойчивости и независимости. Когда я еще в тот вечер попросила Семена Голихина взять нас с собой, он мне ответил хлестко, свысока: «Всех вас не ужалеть мне одному. Каждый должен о самом себе тут позаботиться». Вот и все. А меня такое зло взяло…

– Умница ты, Анна! Ишь, каким он дипломатом повернулся! Да, и на войне вот, оказывается, так бывает: кто речьми, а кто плечьми. Люди лучше проверяются.

– На меня же там, в землянке, даже бабы уже глаза выголяли, тявкали, – пожаловалась Анна. – Видать, лишь за то, что не спустила им бездушия, что неплохих ребят нарожала, что будто застила всем свет. Оборзели начисто. – И неожиданно прикрикнула, срываясь голосом: – Антон, Саша, перестаньте вы шуметь, спорить… Дайте нам поговорить! Я не понимаю: взрослые ж!..

Саша и Антон какой-то порох рассматривали – спорили меж собой.

– Тьфу, канальи бесстыжие! – ругнулась Поля. – Распустехи! Плохой тот кобель, который на своем дворе брешет, палки не знает.

– И хотя бы кто, когда клевали там меня, заложил, замолвил за меня, за нас словечко – нет, ни боже мой: все словно воды в рот набрали или язык слопали. Как и надо. Ой, спасибо тебе, Полинька, за понимающее твое сердце. Нам-то очень недоставало тебя там. Вспоминали.

– И все-таки сейчас мы дома, – сказала, точно напомнив об этом, Наташа.

– Не говори, – продолжала Анна. – Что мы пережили, что перенесли – непостижимо; нам как-никак повезло: даже до сих пор не верится, что живы. В свой ботинок и ночью наощупь влезешь ногой. Родина спасла нас. Не знаю, что бы с нами было, если бы мы оказались в эти тяжелые дни вдали от нее. Ведь за нее держались, как дети, за мать.

– Истинно, – сказала, помаргивая, Поля. – Я-то зачем еще пришла к вам тотчас – еще не разупаковалась, хотя, собственно, мне и разупаковывать-то нечего. Я пришла к вас с предложением: переходите-ка вы жить ко мне, в избу.

– К тебе?

– Да, а что? Изба ведь большая, все равно пустует… Перетаскивайтесь! Что же будете вы мытариться и дальше тут, в сырости? – Поля точно этим самым и давала понять наперед, что она снова берет на себя какую-то часть браздов Анниного правления семьей, облегчая тем самым долю Анны.

– Сегодня мы уже разок попробовали перетащиться – в Лизаветину избу, – призналась Анна, покраснев. – Один советский командир нас туда определил, пришел к нам и определил туда; сказал, что приказано нашей властью больше не жить населению в землянках. Да та распорядительница, сама Лизавета, некстати заявилась, выгнала нас. Уж она нас лаяла, лаяла… Лаяла, лаяла за что-то. И такие мы и сякие. Захапали все…

– Ну? – привставшая было Поля, для того, чтобы идти, присела снова, заморгала часто глазами.

– Такая базарная баба. Я никогда о ней так не думала… И она даже не помнит, «спасибо» не сказала, что, когда лежала в нашей избе в тифу, сколько Наташа за ней ходила, как потом учили ее ходить – ноги у нее отнялись… Все это забыто… Мы – хапуги, и все тут…

– Так-так-так. – И Поля вдруг скривилась в лице и заплакала. – Такая семья у тебя, Аннушка, – и вот тебе приткнуться некуда? Немедленно пошли ко мне, слышите! Я как чувствовала. Сердце мое ныло-поднывало.

– Полюшка, спасибо. Да ведь я со своею ребятней сильно стесню тебя – смотри, закаешься потом… Сама хлебнула лиха.

– Ну будет, будет тебе извиняться. Стыдно! У тебя-то не изба же – сюда всякая вода вмиг сейчас нахлещет, что ты, право…

– Для обезопаски мы уже весь снег сверху – с перекрытия – срыли, скинули. Чтоб не затопило нас.

– Все равно вода насочится и набежит, как в колодец. Идемте, я говорю.

– Надо же, наверное, со Степанидою поговорить насчет этого…

– А для чего?! – повысила голос Поля. – Совсем необязательно докладываться ей, скрипучке. Изба у меня вместительная. Нас же только двое. Так что места хватит всем, родные вы мои. В тесноте, да не в обиде. И для хорошего дружка и сережку из ушка. – И потому, с какой радостной дрожью она говорила, это было видно, что она тоже соскучилась по Анне, по Дуне, по их ребятам, и что в этом возобновляемом общении с ними она испытывала для поддержания своего духа потребность не меньшую, чем они в ней.

И, как в дни оккупации, в конце 41-го после того, как Поля съездила на лошади на три дня под Старицу, на фронт, Кашины заметили за ней одну особенность: новой, непривычной для них чертой в ее характере явилось почти равнодушное отношение к таким вопросам, о которых прежде волновалась больше, – о лошади, о сене, о лесе, о доме и так далее, – так и теперь в ее характере заметно было рождение еще чего-то нового, словно на нее нашло новое откровение, или дальнейшее его развитие, яркое, несдержанное. Она сама-то принимала это, как должное.

Наверное, прав был Антон, своим мальчишечьим чутьем предугадавший увлеченность Полиной натуры: ему с ней и было потому всегда интересно постигать и открывать для себя мир – она тоже увлекалась им без оглядки. Уже на выходе Поля, как бы вспомнив, спросила у провожавшей Анны:

– Ну, а что же остававшиеся здесь прихвостни немецкие смылись-испарились? Не знаешь?

– Как же: в день нашего возвращения сюда сам Федоскин к нам подошел. Елейный. Удостоил чести.

– Ну! Ну! Он не сбежал?

– Да, самолично. Как будто с повинной передо мной.

– Вот как его выворотило… Туда-сюда… Мужик еще!.. Эх ты, заяц косой! Куда ж ты забежал скосу?

– А я разве тут судья ему? Совесть должна каждого судить.

– Да, уж не помогут ни гром, ни гроза, ни материнская слеза. Не жди. Мол, против силы ничего не сделаешь, не попрешь. Это рассуждения потом у людей бесчестных задним числом. Знаем мы… Так не канительтесь вы – переходите на житье ко мне, пока день не кончился – сегодня же!

На том с Полей и сошлись Кашины: сейчас они пообедают и начнут перетаскивать вещички. В который-то раз.