Свет мой. Том 4

Было, что в коридоре, качаясь, стояла и Нина Федоровна, покуривая машинально, слабовольно, закашливаясь. Причем всякий раз, когда она бралась за папиросы, Коля взглядывал на нее встревоженно, отчего она беспорядочно, с молящим взглядом, махала руками на него, веля ему отвернуться, но так, точно в большом смущении разгоняла горько въедливый дым перед его молоденьким румяным лицом и точно его самого оберегала от такого же искушения.

Наговорившись там-то, у дальнего окна, с весьма самоуверенной желтолицей молодайкой в полосатом бело-голубом платье, она вернулась в купе повеселевшая. Сообщила:

– Знаете… Я познакомилась с севастопольчанкой, Раей, – и накинулась на нее с расспросами… По замужеству она покамест проживает в Мурманске. У нее муж старлей. И едет она сейчас в Севастополь – на родину – к матери.

Люба, почти безотрывно читавшая свою книжку, поинтересовалась, которая это Рая. Она тоже хотела бы поговорить с ней о Севастополе, – он дивно, говорят, спланирован… А! Та… Ну, брошки у нее прямо-таки голливудские. И она, опустив с дивана ноги, наощупь надела домашние туфли и юркнула вон.

В эту минуту на вагон налетела тень какого-то косогора, усилился дробный перестук колес о рельсы, и Нина Федоровна, вздрогнув, насупилась разом и как-то поджалась. Целиком ушла в себя. И уж никого опять не замечала.

Антон, маленько полистав старые газеты, взятые с собой из дома, тоже вышел: его удручало состояние попутчицы, ее стенанье.

Так томительно шло время.

В полдень неожиданно запахло борщом и жареным мясом: это официантки из вагона-ресторана разносили блюда, заказанные на обед пассажирами. Когда пышная и с виду сонливая блондинка, в белом нечистом халате, держа в пухленьких руках судки с пахнущей пищей, остановилась у купе и предложила обед.

– А луковый суп у вас есть? – спросила с надеждой Нина Федоровна.

– Нет. На первое – солянка, борщ. На второе – бифштекс, тефтели, голубцы. И компот. Выбирайте!

– Ну, дайте две солянки. – И Нина Федоровна поочередно, беря из рук официантки по суповой тарелке, поставила одну на столик. – Принесите еще одни голубцы и бифштекс.

– Хорошо.

– Коля, кушать! – сразу позвала Нина Федоровна. Тот был в коридоре.

Кашины же, проследовав через соседний сзади вагон, заполненный едущими до отказа, с шумной беготней разыгравшихся ребят, попали в неуютно безлюдный ресторанный, в котором только двое посетителей уединились за крайним столиком – с увлеченной беседой – моложавый мужчина в белоснежной рубашке и будто зачарованная чем-то дама с короткой стрижкой. Но тем не менее официантка, прямо-таки расписная матрешка, явно мурыжила для порядка Кашиных – не поторопилась, чтобы подойти к ним, севшим за столик, и взять заказ, а судачила о чем-то сокровенном с другой. И потом поданное ею жигулевское пиво в бутылке было теплым, прокисшим – оно обильно пенилось; и безвкусны, что вареная трава, были борщ и также бифштекс.

Пока матрешка и медлила подать счет, поезд заметно сбавил скорость и притормозил – въехал на станцию Брянск, знаменитую в войну адом рельсовых атак партизан против немецких оккупантов. И нужно стало протискиваться вон из вагона сквозь толпу напористо полезших в ресторан путейцев в измазанных мазутом и маслом спецовках, сующих измятые рубли (за папиросы, за сигареты и за пиво) официанткам, которые покрикивали на них привычно.

После этой остановки в вагоне, пополнившимся новыми пассажирами, стало шумней. Плакал чей-то ребенок. А некий местный пассажир, толокшийся близ купе, говорливо рассказывал что-то всем. Он знал все и самолично испробовал многое. И выкладывал свои обыкновенные познания, но, очевидно, воодушевлявшие его на публике.

X

– Все-таки не понимаю, как можно мужчине быть таким болтливым – беспредельно! – неодобрительно проговорила Нина Федоровна, измученно сидевшая на диване. – Нет, все же мои дети непохожи, нет: они воспитаны, не бестолковы, обладают тактом.

– Какой же глупый, господи! – чертыхнулась и Люба, лежавшая с книжкой.

– Вот именно, доченька: глупый и трещит, а умный-то молчит. – Будто с огорчительностью подтвердила Нина Федоровна. – Но бывают в жизни случаи, когда ум не принимается в расчет; бывает, что и умный человек да несуразное, глупости делает. Стихийно, слепо. Словно неожиданная буря на природе. Слышите: он, кажется, и о ней рассказывает… Что, она пронеслась по этой местности недавно?

– Действительно: намедни, что ль, – подтвердил Антон. – Видно все на той стороне. Ураган пронесся полосой, снес крыши, повалил деревья, разбросал кирпичи…

И Нина Федоровна суетливо огляделась с недоумением.

– Там, в коридоре, и Коля, – Антон открыл купейную дверь. – Не волнуйтесь. Он разглядывает то, что наделал ураган.

– А-а! – лишь успокоительно издала она звук. И опять задумалась, сидя тихо, будто пытаясь осмыслить что-то из того, что она не понимала умом своим, но что не хотела, верно, разрешить самым что ни есть благожеланным образом. Затем, отдуваясь и выглянув из купе, недовольно проворчала: – Что ты, Колюшка, закрываешь окно! Оставь чуть-чуть! Ведь страшная жара…

– Я наоборот открыл, мама, – сказал сын.

– Ну, извини меня, сыноченьку.

Но тут же появилась бранчливая проводница и, распекая всех за пораскрытые окна, – ведь снова набьется пыль в вагон, и ей нужно будет подметать коридор, – вызывающе задернула оконные рамы. Что раздражило Нину Федоровну, сказавшую ей вслед:

– Это та категория злюк, которым говоришь: «Стрижено», а они в глаза тебе гнут: «Нет, брито»! Таким бы служакам только мундир с погонами дать и для них разбить все общество на начальников и подчиненных.

– Оно, вроде бы, и было так в начальные послевоенные годы, – подоспел тут как тут поближе к купе неустанный говорун, – когда присваивались наподобие военных звания почти везде – на железных дорогах, у геологов, у финансистов (и звучало-то еще как: «генерал – директор тяги», или «младший советник»), и вводилась особая форма со всеми знаками отличия. Это же откуда переняли – от Петра Первого, царя, который свой толковый табель о рангах издал на пользу…

– Хватит! Хватит Вам трещать! – остановила его, морщась, Нина Федоровна. – Как можно?! У меня голова раскалывается…

В этом дальнем рейсе утомительно-медленно текли свободные часы, хотя и при быстром все-таки безостановочном почти движении поезда. Кто чем занимался и с кем знакомился, сближался. Однако ничто, ничто не могло развлечь и каким-то образом заинтересовать Нину Федоровну. Казалось, она не то, что тяготилась теперь шумливого вагонного общения и сторонилась всего и всех, а целиком уж впала, что называется, в тихую сосредоточенность, свойственную, вероятно, ей.

Ввечеру поезд, прибыв в Харьков, зашел на третий или на четвертый станционный путь. Соседний же справа (с той стороны межпутного перрончика) только что занял встречный пассажирский, везущий отдохнувших пассажиров, и те, высыпав из душных вагонов, как горох из стручка, шоколадно загоревшие, в легких и пестрых костюмах, шустро зашныряли по заасфальтированному междупутью, от ларька к ларьку, – в поисках съестного. Оттого вмиг возникли продуктовые очереди. Из-за этого-то Нина Федоровна, вышедшая из вагона поразмяться, и немало расстроилась: она хотела купить без толчеи что-нибудь из еды для себя и Николая. И теперь было заспешила для того в новый вокзал, а также заодно для того, чтобы осмотреть вокзальные помещения.

Только Люба отговорила ее – здесь коварно устройство дверей: они автоматически закрываются за две минуты до отправления поезда. Так что для непосвященных есть опасность ни за что ни про что очутиться на вокзале все равно, что в ловушке непредвиденной. И Нина Федоровна, заопасавшись, повернула назад.

– Нынче, в июне, точно так опростоволосился мой провидящий отец. – Люба не сдержала смешок. – Они с мамой возвращались из Кисловодска после лечения. Он вылез налегке (и без денег) из вагона, прилип к книжному киоску, а вот вскочить обратно не успел… От поезда отстали пятеро мужчин. Их отправили лишь назавтра на каком-то попутном поезде за казенный счет… И до чего же жалок был отец, добравшийся-таки домой, под крылышко нашей мамы!

– Да-да, как трудно, оказывается, быть смешным и как легко им все-таки быть – вот какой отсюда напрашивается вывод, – заметила Нина Федоровна, обеспокоенным взглядом выискивая в толпе сына, отлучившегося куда-то от нее. – Печально! Но, видно, наш удел такой.

И надо было видеть с какой гордостью и вместе с тем с необъяснимой тревогой она, увидав Николая, наблюдала за тем, как он, покупая у лотка мороженое и полуобернувшись, затаенно-ласково отвечал что-то приветливой светлой девушке, стоявшей позади него. Однако она, мать, только позволила себе деликатно подтрунить над ним по этому поводу, когда он подошел уже к ней, матери, и, вручив ей стаканчик мороженого, сказал, что девушка эта участливо одолжила ему недостающую мелочь.

– Ну, мам! Не говори так… – слабо защищался он, покраснев.

С тем он на час-другой как-то потерялся из виду.

Бесспорно: Нину Федоровну все неотвязчивей одолевали какие-то великие сомнения, словно она все определенней осознавала свою беспомощность перед чем-то неотвратимым. И когда Люба попыталась ее успокоить тем, что уже скоро приедем в Крым, и все будет замечательно, она проворчала лишь нелюбезно:

– Скоро! Скоро!.. Вам-то, беззаботным, что!..

XI

Потом Антон застал в купе (но прошел вперед и уселся на диван к окну) Раю и молодую широкоскулую особу, которая поднялась в вагон в Харькове и подле которой вертелся ее явно болезненный мальчик лет шести: первая, картинно привалившись спиной к стенке, воссела около Нины Федоровны, в углу, а вторая – напротив, рядом с Любой. И она-то бесстрастно тихо рассказывала какую-то захватывающую историю, вызывающую одно сочувствие, тогда как мальчик ныл-поскуливал, как умеют дети, на одной настроенной ноте – жалобно, противно, надоедливо, хотя мать и одергивала его терпеливо. Оттого в ушах у Антона зазвенело вскоре, и он раскрыл купленный накануне тонкий недочитанный журнал и уткнулся в ту статью со статистическими выкладками, чтение которой отложил «на после». Он даже и увлекся обзором выводов ученых-демографов. Однако он очень скоро убедился в невозможности читать дальше: его все больше отвлекало от чтения монотонностью своего голоса белолицая незнакомка с обычной внешностью, с прямыми пшеничного цвета некрашеными волосами. Но она с каким-то застыло-отупленным выражением на лице несчастно-трагическим голосом – он звучал как-то надтреснуто, словно с полустертой пластинки, – рассказывала о себе все так, как есть, без всякой утайки, по совести.

А один раз она вышла из себя: внезапно дернула за руку своего вертлявого и ноющего сына, усадила его возле себя со словами:

– Сказала: не вертись! Не вертись, Вова! Житья мне с тобой нет!

Отчего мальчишка совсем расхныкался и неистово стал вырываться от нее, как затравленный волчонок:

– Чего ты толкаешься! Ну чего ты толкаешься!

Она, уже оставив без внимания его жалобное хныканье, платком вытерла пот с его бледного лица и вновь его отпустила:

– Уймись! Не бегай! – И как бы в оправдание свое добавила для всех: – Ох, и намучалась я с ним! Уж очень непоседливый ребенок. Чуть простуду схватит, – и тогда одно мученье с ним. Ни минуты покоя не знаешь. А побегает – вспотеет. У него ведь бронхи, и как что – мокрый кашель. А если запустить эту болезнь, вовремя не вылечить ее – это ж очевидный туберкулез… Мне один врач – хороший детский врач – советовал отступить здесь от правила: пусть малыш займется чем-нибудь, вроде б этой самой физкультурой. Чтобы, главное, побольше двигался физически.

– Похожим недугом страдал когда-то Игорек, сын моей подружки, учительствовавшей тоже, как и я, несколько лет в начальных классах, – сказала Нина Федоровна. – Но затем его родители переменили климат – перебрались южней, на Украину. И вот спустя какое-то время в нем даже не нашли и следов прежнего недуга.

– Лишь в этом году мужу отпуск предоставили из-за болезни сына, – рассказывала флегматичная незнакомка. – Отпуск выцарапали с барабанным боем. Муж приедет к нам в Ялту, где мы планируем быть, позже; тогда мы с ним и повезем сына в Евпаторию – на разные процедуры, как ванны и прочее. Нам непременно нужно менять климат, я знаю; никто иной, как врачи, прописали нам перемену климатическую. Но военное начальство мужнино, знамо, и слышать не хочет о его переводе. И потому-то я привязана: вместе с ним уже пять долгих лет – шутка ли! Из-за этого во мне чувство сидит такое, что я как родилась, так всю жизнь уже замужняя. Нерадостное чувство! Иногда, ой, как хочется позабыть все заботы замужние. Ан нет: я уже пыталась, словно глупенькая пташка-свиристелка; попалась, впряглась и уж, хочешь – не хочешь, вези свой груженый воз. Получилось-то у меня очень глупо. Когда только полюбила будущего мужа, тогда все препятствия к любви и жизненные неурядицы я воспринимала, в общем-то, бледно, нереально; порхала на крыльях этой любви, и все мне казалось нипочем. А когда я целиком окунулась в семейную явь, из которой не можешь вынырнуть ни на минуту, когда рядом исходит стенаньем родной сынуля и помочь мне, матери, не может никто-никто, включая и любимого мной человека, – тогда все во мне переменилось резко. От мужа я постепенно отдалилась. Теперь главное для меня – здоровье сына.