Молчи, Россия, молчи! Полиция не дремлет

– Быть не может?!!

– Чтоб мне детей своих не увидеть!

Поднялись кверху дрожащие руки редактора, и возведенный горе взор его засветился неземной радостью:

– Свершилось! Кончился великий мученический путь многострадальной русской печати, и воссияет отныне она подобно яркой золотой звезде на синем бархатном небе. Кончены бури и вихри, и вот уже вдали виден тихий лазурный залив, омывающий тихо и ласково теплый, пышно-лиственный берег… Спустим же изодранные вихрем паруса, отдохнем, почистимся и понежим свои измученные члены на теплом, мягком песочке… Строк двести выйдет беседа или больше?

– И в триста не уберу.

– И верно! Такое событие – подумать только? Его превосходительство благожелательно относится к печати!..

– Вы знаете, когда я услышал это – у меня, честное слово (не стыжусь в этом признаться), одну минуту было желание поцеловать его руку…

– И поцеловали бы! Разве это иудин поцелуй или продажное какое лобзание? Нет! Святой это был бы поцелуй благодарности за всю огромную счастливую ныне русскую печать!..

Влетел, как вихрь, секретарь редакции.

– Что я слышал? Правда ли это?

– Да. Сущая правда.

– Какое счастье, что от радости не умирают. А то бы я моментально протянул ноги. Слушайте же, знаете, что? Хорошо бы образовать фонд его имени… Как вы думаете, а?

– Это мысль! Распорядитесь, Иван Сергеич.

Долго радостные крики перекидывались из одной редакционной комнаты в другую.

Потом ликование вылилось на улицу. Собралась огромная толпа читателей газеты. «Грянуло могучее тысячеголосое медное ура»! Замелькали флаги… Тысячи шапок взлетели на воздух… Подошел городовой.

– В чем дело? По какой причине толпа?

– Его превосходительство в пять часов двадцать две минуты вечера заявил, что любит печать и относится к ней благожелательно.

Серая, простая слеза поползла по огрубевшему, загорелому лицу старого служаки и застряла где-то у сивого уса… Снял шапку старый служака и истово перекрестился:

– Слава-те, Господи.

* * *

– Что это, Иван Сергеевич, что это такое?

– Это? Гранки. Разве не видите? Из цензуры принесли.

– Да позвольте: почему же они красным, этого… Будто этак исчерчены.

– Перечеркнуты, вот и все.

– Но тут же не было ничего ужасного. Ничего нецензурного…

– Да-с. Зачеркнуто.

– Но ведь его превосходительство… А! Понимаю. Он еще не успел дать соответствующих распоряжений. Вот они и усердствуют.

– Наверное, завтра утром распорядится.

– Я и сам так думаю. Рискнем пустить это… красненькое, а?

– Ну, конечно. Завтра недоразумение выяснится, и все хорошо будет.

– Ясно. Пускайте. Пустили.

* * *

– Позвольте… Что же это такое?

Глаза редактора глубоко запали и очертились темными кругами.

– Как же это так, а?..

– А что?

– Оштрафовали нас нынче и под предварительную цензуру всю газету отдали…

– Да. Странно.

– Гм! А говорил: «Люблю печать».

– Какая-то прямо-таки непонятная любовь.

Возле разговаривающих стоял старый мудрый метранпаж без имени, но с отчеством: Степаныч. И сказал этот самый Степаныч:

– А я этого ожидал.

– Чего именно?

– Вот этого. Как сказал он: «люблю печать». Ну, думаю, значит – баста, съест.

– Да где же здесь логика?

– Логика простая: бывают же люди, которые любят устриц. «Люблю, говорит, устриц», и тут же съест их два-три десяточка. Всякая любовь бывает…

* * *

А в это время перед сановником сидел другой интервьюер и с лихорадочным любопытством спрашивал:

– Что вы любите больше всего, ваше пр-во?

Его пр-во сладко зажмурился, облизнулся и сказал без колебаний: