Туча

У себя в номере Нурланн прежде всего сбрасывает мокрый плащ и сдирает с ног отсыревшие туфли. Циприан стоит рядом, с него капает, но и он, как давеча Ирма, отнюдь не выглядит «мокрой курицей».

– Раздевайся, – говорит ему Нурланн. – Сейчас я дам полотенце.

– Разрешите, я позвоню.

– Валяй.

Нурланн, пришлепывая мокрыми носками, уходит в ванную. Раздеваясь там, растираясь купальной простыней и с наслаждением натягивая сухое, он слышит, как Циприан разговаривает – негромко, спокойно и неразборчиво. Только однажды, повысив голос, он отчетливо произносит: «Не знаю».

Затягивая пояс халата, Нурланн выходит в гостиную и с изумлением обнаруживает там дочь Ирму; Циприан по-прежнему стоит у дверей, и с него по-прежнему капает. Ирма расположилась боком в кресле, она перекинула мокрые голые ноги через подлокотник.

– Здрасьте! – говорит Нурланн, впрочем, обрадованный.

– Слушай, папа, – капризным голосом произносит Ирма. – Где тебя носит? Я тебя двадцать часов жду!

– Где меня носит… Циприан, где меня носит? Иди в ванную и переоденься. Обсушись хотя бы.

– Что вас всех будто заклинило, – говорит Ирма. – Обсушись, оботрись, переоденься, не ходи босиком…

– Ну, мне кажется, это естественно, – благодушно произносит Нурланн, доставая из бара бутылку и наливая себе в стакан на два пальца. – Если мокрый человек…

– То, что наиболее естественно, – негромко говорит Циприан, – наименее подобает человеку.

Нурланн застывает со стаканом на полпути ко рту.

– Естественное всегда примитивно, – добавляет Ирма. – Амеба – да, она естественна. Но человек – существо сложное, естественное ему не идет.

Нурланн смотрит на Ирму, потом на Циприана, потом в стакан. Он медленно выцеживает бренди и принимает вызов.

– Ну, разумеется, – говорит он. – Поэтому давайте колоться наркотиками, одурять себя алкоголем, это ведь противоестественно. Пусть будут противоестественные прически, противоестественные одежды, противоестественные движения…

Ирма прерывает его:

– Нет! Противоестественное – это просто естественное навыворот. Мы говорим совсем не об этом…

Нурланн перебивает в свою очередь.

– Я не знаю, о чем вы говорите, – объявляет он покровительственно. – Зато я знаю, о чем вам следовало бы говорить. Не убий. Не укради. Не сладострастничай. Люби ближнего своего больше себя. Кумира себе не сотвори, лидера, пастыря, интерпретатора… Вот правила воистину неестественные, и они-то более всего по-добают человеку. Не так ли? Тогда почему же на протяжении двадцати веков они остаются красивыми лозунгами? Размен– ной монетой болтунов и демагогов… Нет, мокренькие вы мои философы. Не так все это просто. Никому еще пока не удалось придумать, что подобает человеку, а что – нет. Я лично думаю, что ему все подобает. Такая уж это обезьяна с гипертрофированным мозгом.

С этими словами он торжествующе наливает себе еще на два пальца и опрокидывает стакан залпом.

Циприан и Ирма переглядываются.

– Вполне, – говорит Циприан.

– А я тебе что говорила?

– Ну, тогда я пойду.

– Подожди… Папа, – Ирма поворачивается к Нурланну, – мы приглашаем тебя поговорить.

– Говорите, – благодушно предлагает Нурланн.

– Нет. Не здесь. Наши ребята хотят с тобой встретиться. Ненадолго, на час-полтора. Пожалуйста.

– Почему со мной? Что я вам – модный писатель?

– С модным писателем мы уже встречались, – говорит Ирма. – А ты – ученый. Ты приехал спасать город. У нас есть к тебе вопросы. Именно к тебе.

– Видишь ли, у меня очень мало времени. Давайте лучше я отвечу на эти вопросы вам. Прямо сейчас. Мне даже вопросы можно не задавать. Тучу я намерен уничтожить в течение пяти-семи дней. Можете быть совершенно спокойны. Будет применен сравнительно новый коагулянт под игривым названием…

– Нет, папа, – качает головой Ирма. – Как раз это нас не интересует. Вопросы к тебе у нас совсем другие.

– Какие? Я больше ничего не знаю.

– Папа, ну пожалуйста!

– Мы вас очень просим, профессор, – присоединяется Циприан.

– Хорошо, – решается Нурланн. – Тогда завтра. Между двенадцатью и двумя. Где?

– В гимназии. Тебя устроит?

– В которой?

– В нашей… и в твоей тоже. Где ты учился.

– Где я учился… – задумчиво произносит Нурланн. – О, забытые ароматы мела, чернил, никогда не оседающей пыли… изнурительные допросы у доски… О, запахи тюрьмы, бесправия, лжи, возведенных в принцип! Договорились.

– Ну, тогда я пошел, – снова говорит Циприан.

Нурланн неохотно поднимается с кресла.

– Подожди, я тебя провожу. А то наш швейцар что-то тебя невзлюбил.

– Не беспокойтесь, профессор, – говорит Циприан. – Все в порядке. Это мой отец.

Ресторан отеля «Метрополь». Огромная зала, уставленная накрытыми столиками, белоснежные скатерти, серебро, хрусталь, цветы. Возле каждого столика торшер, но горит только один – у столика, за которым ужинают Нурланн, Брун и их школьный друг, ныне известный поэт и бард Хансен.

– Разом сработало великое множество независимых факторов, – объясняет Нурланн. – Выбросы ядерных станций на севере. Раз. На юге пятьдесят лет коптят небо металлургические заводы. Два. На западе загубили Страну Озер, бездарно разбазарили на мелиорацию. Плюс ко всему этому – специфическая роза ветров этого района. И еще какие-то факторы, которые наверняка действуют, но мы о них не догадываемся. Мы многого пока не понимаем…

– Ни черта мы не понимаем, – злобно прерывает Брун. – Невинное аэрозольное образование! Анализы не дают никаких оснований для паники! Три десантные группы были сброшены туда, и ни одна не вернулась! Три! – Он выставляет три пальца. – И ни один профессор пока не объяснил – почему.

– Да, – соглашается Нурланн. – В активной зоне – там, вероятно, происходят какие-то грандиозные процессы. Честно говоря, я не могу сообразить, почему она все время расширяется…

– Погоди, – говорит ему Хансен. – Я сейчас все объясню.

На самом деле было так.