Такая вот… Дети войны

Секунданты выбирали особый способ удовлетворения чести. Кулачные бои отвергались сразу за грубость решения проблемы. Не джельтельменское это дело, кулаками махать!

Самый распространенный способ удовлетворения был таков: кто лезвием бритвы запросто вырежет на запястье первую букву имени любимой девочки, тот и будет победителем.

Если тот и другой смогли вырезать первую букву, вырезалась вторая, и так далее до самого конца.

Но такое происходило редко. Мало кому удавалось вырезать даже половину буквы.

Этот способ враз отрезвлял соперников, и они оставались при своих интересах, но были и такие, которые, закусив губу, полосовали себе кожу во имя одной девочки – Ларисы Заборовской.

Лариса была дочкой самого большого начальника нашего района, присланного сюда для укрепления бондарских партийных кадров, которые ничего не смыслили в сельском хозяйстве, кроме как писать грамотные отчеты борьбы за урожай.

Новую девочку посадили со мной за одну парту в шестом «А» классе.

– Мальчик, у тебя есть ножик, мне карандаш заточить?

Я выворачиваю карманы, выкладываю все свои мальчишьи амулеты и обереги, раскладываю свой заветный перочинный ножик с несколькими острыми, как жало, лезвиями, открываю одно и с готовностью подаю ей.

Нож в ее руках совсем не подчиняется ей, лезвие скользит по карандашу, осыпая стружки на парту, грифельный стержень крошится, пачкая ее розовые, как лепестки волшебного цветка, пальчики.

Я бережно беру из ее рук ножик, беру карандаш – раз-два и карандаш в моих руках уже заострен, как летящая стрела Амура.

Я в то время увлекался мифами древней Греции.

– Вот! – сказал я, и неизъяснимый ток прошел от ее руки прямо через мое сердце.

В то время только-только входила в моду педагогическая мысль, что половая нивелировка поднимет успеваемость и благотворно скажется на общей дисциплине.

Сказалось ли это как-нибудь положительно, не знаю, но в нашей школе, хулиган так и оставался хулиганом, а двоечник – двоечником, только прибавилось заботы классному руководителю за девичью безопасность от такой близости.

Как бы там ни было, но мне бешено завидовали, что усложнило мою мальчишескую жизнь до предела.

Я чаще, чем когда-либо стал приходить домой с расквашенным носом или фингалом под глазом.

В Заборовскую были влюблены все мальчики нашего класса, и борьба за ее внимание велась нешуточная. Уйти от ее чар, было выше моих сил.

Лариса была так не похожа на остальных моих одноклассниц: она и смеялась-то не так громко и заразительно, как те, и одевалась-то совсем не по-нашему, а по-городскому. Беленький кружевной воротничок на коричневом форменном платье, нежная белая кожа ее по-женски мягких рук, быстрые ножки на громких каблучках, сводили с ума даже безнадежного балбеса.

Поговаривали, что она еврейка, а ее родители сбежали в Советский Союз из оккупированной Польши, где их неминуемо ожидало бы уничтожение в печах Освенцима.

Вот этот непривычный для нашего села ее выговор на очень правильном русском языке, ее чистенькая аккуратная одежда, ее особенная прическа темных волос и легкий румянец, разом выбили из меня всю мальчишечью дурь.

Я произносил ее имя, как священное заклинание. Ложился спать с надеждой, снова увидеть ее, тайно вдыхать запах ее волос, нежный аромат неведомых мне трав и благовоний.

Что может быть чище и светлее первой любви подростка, еще не юноши, но уже и не мальчика? Ты каждый миг живешь в таком озарении всех своих чувств, словно весь мир принадлежит только тебе одному и тебе одному светит солнце в небесной глуби.

Боже, как я ее любил! Одного нечаянного прикосновения ее руки хватало, чтобы тебя окатывала высокая удушливая волна неизъяснимого чувства, такой нежности, что в счастливом упоении заходилось сердце, хотелось кричать от счастья во весь свой не устоявшийся ломкий голос. Но ты скрываешь это, ты отыскиваешь уединенный угол и сгораешь там, растравляя в одиночестве все свои немыслимые ожидания.

4

Все было так, и неизвестно как бы сложилась моя дальнейшая жизнь, если бы не еще один человек, чьи чувства были так же задеты ее присутствием в нашем классе.

Звали его Скворец. Вообще-то он был Колькой, но фамилия его была Скворцов, поэтому – мы его называли Скворец, да Скворец.

Он действительно был похож на скворца. Смуглый с жесткой смоляной прической лежащей крылом, на его высоко поднятой голове с заостренным худым носом, он напоминал взлохмаченную весеннюю птицу готовую вот-вот запеть.

Маленький осколок войны, сирота, жил у сердобольной приютившей его двоюродной тетки, которая числилась в нашей церкви регентом, и Николай иногда тоже пел с ней в церковном хоре, на что наши учителя смотрели сквозь пальцы, сами настрадавшиеся за войну, они знали успокаивающую силу молитвы и церковного хорового пения.

Коля был застенчив, держался всегда один. Друзей у него не было, и я с ним не дружил тоже, хотя и никогда не дрался.

Мы дрались все со всеми, а он оставался в стороне.

От нас его отделял страшный, неизлечимый недуг – эпилепсия. Случались с ним припадки не совсем часто. Я только один раз видел ужаснувшую меня картину, когда Коля во дворе школы бился в конвульсиях, выпачкав свой аккуратный костюмчик в мягкую, перемолотую сотнями ног, пыль.

Директор школы под страхом исключения, строго предупредил нас, чтобы мы об этом случае никогда Коле Скворцову не напоминали.

«Несчастный подранок войны» – сказал директор, вытерев, культяпой ладонью лоб.

Война везде успела наследить.

Коля Скворцов был эпилептик, но это ему вовсе не мешало бегать по балкам на решетчатом остове нашей растащенной на кирпичи фабрике. Высокие литые колонны соединялись между собой от второго до пятого этажа чугунными на болтовых соединениях балками, по которым, вальяжно переступая, бродили только вороны да голуби.

У Коли Скворцова была одна страсть, которая нас удивляла и страшила: он совсем не боялся высоты и свободно бегал по узким балкам на самой верхотуре. Может, он подсознательно хотел самоутвердиться, или просто показать нам свою немыслимую смелость.

Я страшно боялся высоты, от одного вида Колиных проделок у меня кружилась голова, и сосало под ложечкой.

Для меня целой проблемой было со стула ввернуть лампочку. В раннем детстве я видел как с телеграфного столба, сбитый ударом молнии упал и разбился насмерть наш сосед, работник районной связи.

Может, поэтому во мне и жил страх высоты.

Однажды на перемене Коля Скворцов, робким прикосновением ладони изобразил на моем лице пощечину. Вначале я даже и не понял, что это, пока мой закадычный дружок, Витька Клок, не заплясал возле меня, требуя удовлетворения.

Витя Клоков был из балбесов балбес. Безотцовщина, двоечник. Курить начал с семи лет, а материться еще раньше.

– Ой, ты смотри, мля, Скворец тоже в орлы хочет! – удивленно закричал он, требуя от меня немедленного удовлетворения.

– На что драться будем? – спокойно спросил я у Коли Скворца.

– Пойдем в сторону договоримся.

Я знал, что Коля потаенно посматривает на Заборовскую, и всегда был с ней услужлив, но меня это до нынешнего дня не трогало: мало ли, кому нравиться моя девочка? Меня так и распирало от гордости и бахвальства, хотя я сам никогда не смел, даже подержать ее за руку. Для меня это было недосягаемой вершиной, о которой я только мечтал.

Давай руку резать! – сказал я. – На все буквы – «Лариса».

– Нет, – сказал Коля, буков много…

– Э, зассал, зассал! – припрыгивая от нетерпенья, – непристойно жестикулировал Витя Клок, набившись ко мне в секунданты.

У Коли Скворцова нашелся свой секундант, староста класса Альберт Кудрявцев, Алик, как мы его звали. Алик был любимцем всех наших учителей, круглый отличник, ему пророчили большое будущее.