Парковая зона

Плетеная корзиночка, конечно, без пирожков, а так, набитая всякой пустяковиной, стояла у дерева.

Иван вздохнул, опасливо поглядывая по сторонам (не увидел бы кто из его командиров), присел на корточки и стал разжигать огонь под кучей хлама. Пламя то вспыхивало, то гасло, и ему приходилось снова и снова, ломая спички, поджигать неловко сложенный костер.

Христя смотрела на его тщетные усилия, потом присела рядом, сложила из сухих веточек, коры и мятой бумаги островерхий шалашик, взяла у Ивана спички, подожгла свое сооружение, и пламя затрепыхалось, как птица, но не взлетело, привязанное к самому гребню шалашика. Теперь осталось только подкармливать эту птицу.

И вскоре там, где топорщилась куча хлама, чернел небольшой холмик пепла.

Аллея была вычищена, мусор сожжен, склянки и пепел Иван зарыл в землю, прикрыв сверху дерном. Теперь старшина не подкопается.

Иван одобрительно посмотрел на Красную Шапочку.

Она стояла перед ним, раскрыв испачканные сажей ладони, показывая тем самым, что надо вымыть руки.

Вода была только в помещении клуба, в туалете, и Метелкин кивнул головой в ту сторону, что там, мол, есть вассер – вода.

Красная Шапочка приветливо закивала головой: «Ферштейн! Ферштейн!» – понимаю! – подхватила свою корзиночку и с веселой готовностью пошла за солдатом.

Деревья, обступившие их со всех сторон, недовольно зашумели, предосудительно качая головами и трагически заламывая свои жилистые руки. Потянуло холодком и сыростью. Заморосил мелкий и частый, как всегда бывает в этих местах, дождь. Вечер натягивал глухое солдатское одеяло на город, и они побежали.

Двери гарнизонного клуба никогда не запирались. Немцы сюда не заходили, а солдатам казенное имущество было ни к чему. Только аппаратная, где работал киномехаником Газгольдер Федя, закрывалась на маленький, вроде чемоданного, замочек, который при желании можно было скрутить одной рукой.

С Федей парочка встретилась в самом проходе. Увидев Метелкина с Красной Шапочкой, он поперхнулся глубокой затяжкой, выронил цигарку и затоптался в дверях, пытаясь ее затушить сапогом. Быстро захлопав по карманам, Федя показал, что у него никакого ключа нет, и незачем Ивану заходить в аппаратную.

Туалет, разумеется, был мужским, и Метелкин, пропустив туда свою Красную Шапочку, остался стоять в коридоре, охраняя ее плетеную корзиночку.

Федя сразу же улизнул, видимо, боялся опоздать к ужину: едок он был еще тот.

Кристина вышла, пошарила в корзиночке, достала дивный, в розовых кружавчиках носовой платочек и вытерла ладони.

Метелкин оглянулся: во всем огромном и гулком помещении – никого. Сразу захотелось тесноты и уюта.

Замочек в аппаратную, раскрывшись, прыгнул в ладонь, и они поднялись по узкой крутой лестнице в кинобудку, где можно было уединиться и тихо посидеть, пережидая дождь на улице.

В кинобудке витал спиртовой запах целлулоида, будил и тревожил забытое ощущение хмельной радости.

Иван ухватил свою Красную Шапочку за талию и прижал к себе так близко, что почувствовал ее ментоловое дыхание и тонкий аромат атласной кожи на щеках. Забыв обо всём на свете, они с Кристиной опрокинулись на завизжавший по-поросячьи диван, который тут же выбросил все пружины вверх, чем сразу отрезвил Ивана.

Метелкин вскочил на ноги: при любом раскладе ему грозил большой срок за совращение несовершеннолетней, и усугубляло его положение то, что потерпевшая – гражданка другой страны. Стоит Красной Шапочке закричать – и уготован срок поболее первого – за попытку к изнасилованию.

Так и стоял Иван, растерянно скручивая цигарку из крупчатой сыпучей армейской махорки, которая никак не скручивалась, соря желтыми крошками. Потом, вспомнив, что спички все равно кончились, он бросил эту затею.

Подняв глаза, солдат увидел раздвинутые ноги и то, что между ними.

Потрясенный, он ощутил, как неодолимое звериное влечение тянет его к темному створу ног…

Но вдруг куда более сильное чувство поразило Метелкина: на своем погоне рядового Советской Армии он почувствовал тяжелую ладонь неотвратимого рока, судьбы, от которой никуда не денешься.

Повернувшись, боец увидел перед собой комбата. Капитан был в спортивном трико и в домашних тапочках. Он дышал как-то хрипло и сдавленно – наверно, запыхался, пока спешил сюда. А может быть, его душил гнев: всего несколько минут назад он спокойно отдыхал, пил кофе, читал газету, и кто-то ему сообщил о подозрительных действиях рядового такого-то и девушки немецкой национальности.

Опоздай он минут на пять, разборка была бы другой и в другом месте.

Удар кулаком в зубы опрокинул Ивана навзничь, и он головой вперед по узкой деревянной лестнице скатился прямо к двери, в которую минут десять назад заходил с таким воодушевлением.

Во рту стало солоно и просторно. Передних зубов – как не бывало!

Иван все удивлялся, когда это он успел их выплюнуть, а может, вгорячах проглотил вместе со сгустками крови…

Об этом случае не узнал даже майор особого отдела, который всегда был в курсе последних разговоров в курилке.

8

Давно это было. Ох, как давно! Иван тепло улыбнулся воспоминаниям. Да, как тогда говорилось, кто не служил, тот побудет, а кто служил, тот не забудет…

Метелкин, очнувшись, посмотрел на часы. Они показывали время «Ч» – время обхода складских помещений и самой конторы, располагавшейся в деревянном флигельке.

Окна конторы выходили прямо на улицу, которая тут же кончалась крутым обрывом у самого берега. Со стороны улицы окна флигелька были надежно зарешечены, и ожидать нападения грабителей с той стороны не приходилось.

Если бы кому и вздумалось вскрыть контору, то это можно было бы сделать только изнутри парка, где флигелек прятался в зарослях колючего кустарника. Крыша флигелька была покрыта старым, мшистым шифером, и грабителям ничего бы не стоило снять один, обмякший от времени лист, и через крышу проникнуть туда, минуя сигнализацию.

Но до сих пор на контору никто не позарился, хотя там, внутри флигелька, находились несколько компьютеров и небольшие, но деньги на текущие расходы этой когда-то всесоюзной здравницы.

А в глубине парка, в самой его глухой части, стояла рубленая из желтых смолистых бревен изба в стиле «а-ля Русь», с большим красным кочетом, задравшим в улетевшем крике чубатую голову. Кочет венчал высоченный шатер зеленой чешуйчатой крыши, крытой заморской черепицей.

К теремку этому примыкала приземистая небольшая котельная, если судить по черной стальной трубе под небольшим конусообразным чепчиком.

Терем-теремок был срублен по специальному заказу для финской бани, привезенной в полном комплекте из северной страны Суоми, где, как и в России, зима-зима-зима, а остальное лето.

Говорили, что областному управлению курортами это удовольствие дорого обошлось.

Но, ничего… Деньги-то большие были не свои кровные, а государственные.

И главный врач санатория, по фамилии Худович, под занавес перестройки сумел отыграть на себя эту чудо-избу с парилкой из карельской березы, бассейном с проточной водой, спортивным инвентарем, комнатой отдыха, кухней и прочими удобствами, оформив все это как незавершенное подсобное строение, предназначенное за отсутствием средств к ликвидации.

Мало ли таких «недостроек-незавершенок» было приобретено в расплюевские годы, прокатившиеся, как чума, по России?

О! Метелкин был однажды в этом теремке, в этой по-европейски изысканной сауне, в этой «незавершенке»! И мед там пил, и по усам текло, и в рот попадало.

Все тот же удачливый товарищ, подполковник милиции в отставке, нынешний работник администрации, решив похвалиться своим могуществом, на правах давнего знакомого пригласил Ивана на тесный междусобойчик, организованный одним кавказским джигитом, верховодом рыночных отношений, сложившихся в нашей мясной сфере, и по совместительству – агентом влияния на местный уголовный мир.

Кавказец был до подобострастия радушен, не обходил вниманием и случайно попавшего сюда Метелкина.

– Э-э, дарагой, – говорил Ивану Горун, когда тот пытался зубами стащить с длиннющей шпаги запеченный кусок бараньего мяса, чтобы приглушить смолистый привкус заморского алкоголя, непривычный и терпкий. – Ты никогда не ел настоящий барашка!

Он взял из рук Метелкина пахучий, килограмма на полтора, сочащийся жиром вертел, положил его на стол, выбрал из корзины, стоящей здесь же, ярко-красный гранат, подбросив его в руках, достал из чехла узкий с синеватым отливом нож, перехватил жилистой ладонью его лезвие и тяжелой витой ручкой стал отбивать лежащий в другой ладони крепкотелый, размером с теннисный мяч, фрукт. Вскоре гранат обмяк, и весь стал похож на кожаный кисет, стянутый шнурком у горловины. Горун сжал узловатый кулак, и из кулака потекла алая струйка на парные куски баранины, трогая ноздри запахом сладко-кислого дорогого вина с привкусом корицы.

– На, дарагой, кушай! – Горун царственным жестом протянул чуть захмелевшему Метелкину длинную спицу шампура с плотно нанизанными на него кусками продымленного, прихваченного огнем мяса, облитого гранатовым соком. – Кушай шашлык, дарагой! Что ты в жизни видел? Барашка по земле ходил. Травку кушал. А мы его – вжик! – Джигит нарочито-устрашающе полоснул возле горла Ивана узким, хищным лезвием и гордо, по-петушиному, огляделся вокруг.

Было видно, что Горун доволен жизнью в русской глубинке, доволен административной властью, оказавшей ему, кавказскому джигиту, услугу, которую он сегодня так богато обмывает. Он – широкая душа. Ему для гостей ничего не жалко: «На, кушай, что ты в жизни видел?!»