Парковая зона

Смуглая внешность деревенского паренька и потертая, поношенная одежда, вероятно, говорили капитану, что стоящий перед ним принадлежит к этому крикливому и бродяжьему племени.

Испуганный происшедшим, Иван осторожно крутил вывихнутой шеей, медленно соображая: куда же он влип, и что ему теперь делать?

– Так, сержант, – обратился капитан к громиле, который все так же сидел на табурете, – обыщи его на всякий случай!

Тот широкими лапами захлопал по всему телу потупившего голову парня, как будто бил на нем мух.

В кармане куртки у Ивана лежал паспорт с вложенным в него аттестатом зрелости, а в брючном кармане были спрятаны небольшой складной нож с перламутровой ручкой и пистолет-зажигалка – мальчишеская похвальба, немецкий трофей, привезенный отцом с фронта. Отец давно бросил курить, и зажигалка перешла по наследству к сыну.

В одно мгновение все это богатство оказалось на столе у капитана.

Не обращая внимания на нож и зажигалку – их-то Иван и боялся выпустить из вида – капитан взял в руки паспорт и углубился в чтение, потом поднял телефонную трубку и набрал номер, как понял бедолага, по-детски шмыгающий носом, сельского райотдела милиции, в котором Метелкина Ивана знали не только с худшей стороны.

Уточнив сведения о личности задержанного подростка, капитан обратился к женщине, которая стояла сбоку от Ивана и, опасливо на него поглядывая, плакала.

– Ваше имя-отчество, гражданка? – спросил капитан, записывая что-то на бумаге. – Расскажите, как все случилось? Как ваши вещи оказались в руках этого молодого человека?

Спокойный тон капитана озадачил Метелкина: невероятно! Милиционер при допросе не бьет, не выламывает руки? Немыслимо!

Иван хоть и сельский житель, но знал, что милиция для того и существует, чтобы задерживать, выламывать руки и бить так, как бьют только там, в участке.

Вон, в прошлом году, после Коли-дурачка, могила которого успела зарасти лебедой, до полусмерти забили его товарища Федьку Коняхина за то, что тот не сказал, куда мать спрятала мешок украденного в колхозе зерна.

Позже, правда, выяснилось, что этот мешок сплавил за литр самогона Федькин отчим, который с ними уже давно не жил, но иногда зачем-то захаживал, особенно когда выпимши, а, бывало, и до утра оставался.

Федьку потом в больнице откачали, но он почему-то стал на живот жалиться и всю зиму не ходил в школу…

Встряхнувшись от воспоминаний, Иван с надеждой посмотрел на женщину.

Она, поправив платок, сбивчиво стала рассказывать, что едет в Воронеж улаживать семейные дела дочери, которая вышла замуж, родила ребеночка, а теперь вот мучается одна, потому что зять, падла, коварный изменник, снюхался с хохлушкой поганой и бросил семью.

– И вот ведь оказия какая, – женщина злобно взглянула на мнущегося с ноги на ногу Ивана, – туалет на вокзале не работает, а уборная на улице по какой-то причине забита, и мне пришлось искать кустик, а чемодан неподъемный – там для дочери сальца-смальца и прочих продуктов тысячи на полторы. Девушка, которой я доверила караулить чемодан, сидела со своим хахалем – какой из нее сторож! Шалава. Она сама себя-то сберечь не может, не то что добро чужое. Да если б я чуяла, я бы этот чемодан за собой в кустики заволокла. Кабы знала, где упасть – соломки бы постелила! А то пришла, как оправилась, а чемодана нет! Туда-сюда – нету! Что же ты, говорю ей, лизунья, так и свою пичужку не сбережешь, смотри – улетит ведь. А ее хахаль стал материться, с кулаками подходить. «Угроблю!» – говорит. Я и пошла, пригорюнившись, по углам шарить – нет баула! А он заметный, таких чемоданов теперь не делают. Не умеют. И замочек верный. И тут смотрю, а этот шпана, – женщина боязливо посмотрела в сторону Метелкина, – тащит и тащит. Думал уйти, паскуда. Я и начала кричать, милиционера звать, защитника…

Капитан жестом остановил разговорившуюся тетку и вежливо попросил осмотреть чемодан – все ли на месте.

Женщина почему-то чемодан открывать не стала, махнула согласительно рукой, что все, мол, здесь, и претензии она ни к кому не имеет – самой надо было сторожить и глаз с вещей не спускать. Ей идти надо – поезд стоит. Не приведи господи, не успеет на колеса: родных в Талвисе нет, а ночевать на вокзале страшно – зарежут, да и билет пропадет. А чего зря деньги мотать? Так ведь?.. И она снова опасливо посмотрела в сторону Метелкина.

Капитан, записав ее адрес и предупредив, что если она понадобится, ее вызовут, отпустил женщину к поезду.

Иван было дернулся за ней, но милиционер, который его привел, выставив ногу вперед, загородил парню дорогу, показывая молча глазами – к столу!

– Так! Фамилия, имя, отчество? – теперь уже капитан уперся в несчастного странника-романтика тяжелым, как стальной лом, взглядом.

Метелкин назвал себя, еще не понимая, почему теперь так недружелюбно смотрит на него начальник?

– Откуда приехал? Где родился? – нервно заговорил капитан, вероятно забыв, что только что смотрел у него документы.

Иван стал объяснять: вот, мол, еду на комсомольскую стройку, хочу быть в первых рядах строителей коммунизма и приносить пользу своему отечеству, рабочим молотом ковать свое молодое счастье. Поезд скоро отходит… Опаздываю, товарищ капитан!

– Заткнись, щенок! – громила, сидящий за спиной Метелкина, подсек его сзади под колени так, что Иван, запрокинувшись, упал и ударился затылком о дощатый пол. – Зачем чемоданы воруешь, сучонок гребаный? – и резко ткнул упавшего каблуком в плечо. – Жопу отшибу, падла, если еще раз мне на глаза попадешься!

Иван поднялся и, обращаясь за помощью к капитану, стал говорить, глотая со слезами слова, что чемодан он не брал, что он только охранял его…

– Отпустите меня! Я ни в чем не виноват! Мне ехать пора… Поезд вон отходит!

То ли бумага кончилась, то ли капитан писать устал, но он, отбросив в сторону ручку и сунув задержанному в карман паспорт с новеньким аттестатом зрелости, дал глазами знак громиле, и тот, подхватив путешественника сзади одной рукой за шиворот, а другой рукой за брюки пониже пояса, так, что ноги Метелкина сами оторвались от пола, и он, повиснув в воздухе, стал елозить сандалиями, стараясь хоть как-то найти опору, уж очень сильно брюки врезались ему в промежность, – головой вперед швырнул паренька в полуоткрытую дверь.

Иван, зацепив плечом притолоку, очутился один в сумеречном коридоре.

Быстро сообразив, что его отпустили на все четыре стороны, он опрометью выскочил на улицу.

От яркого солнца в глазах сразу сделалось темно, и он, ничего не видя и протирая кулаками глаза, очутился на воле.

Иван стоял посреди привокзальной площади, ошеломленный случившимся, растоптанный, так сказать, кованой подошвой правосудия, ежась от обильного света и пространства.

Площадь была большой, а Метелкин – маленьким, и некуда было идти. Его поезда ушли, оставив прощальные гудки в сухом и дымном воздухе.

Не зная, что делать дальше, Иван повернул в небольшой заросший лебедой и цепким кустарником скверик, где на брусчатых скамейках коротали время пассажиры и всякий пришлый люд, не занятый в данный момент ничем, кроме ожидания.

Молодой строитель коммунизма даже и не мог предполагать, что это был самый крутой поворот в его непростой судьбе.

Но, как известно, всякая случайность есть проявление закономерности.

Сплевывая себе под ноги густую, тягучую слюну, розовую из-за разбитой губы, Иван понуро шел мимо зеленых скамеек, не находя свободной, чтобы сесть и отдышаться.

Неожиданно чья-то ладонь бесцеремонно шлепнула его по ушибленному в милиции плечу так, что он даже присел, скорчившись от нестерпимой боли, инстинктивно сжав кулаки, с твердым намерением защищать себя.

Быстро оглянувшись, он уперся взглядом в того малого, который доверил ему сторожить злополучный чемодан. Губы вихлястого жулика извивались в какой-то неопределенной усмешке: то ли виноватой, то ли чересчур наглой.

Когда Метелкин стоял в прокуренной милицейской комнате дежурного по вокзалу, он уже понимал, что послужил для кого-то, так сказать, громоотводом. Вероятно, увидев, что женщина идет прямо по следам, вор запаниковал и для отвода глаз наспех сунул чемодан ему – доверчивому колхозному парню, а сам быстро улизнул, растворившись в привокзальной суете.

Выигрыш был двойной: если чемодан не обнаружится, то он через некоторое время будет у вора в руках, а если женщина найдет свои вещи, то отвечать придется не ему.

Прием откровенно подлый, но волчок должен крутиться, чтобы не упасть.

Купленный таким невероятным и коварным способом, Иван, деревенский губошлеп, застыл перед расхристанным, развязным парнем со змеиной усмешкой на губах, не зная, что делать: то ли кинуться в драку, то ли…

– Эта, – опередил он Ивана, – ты, эта, в ментовку первый раз угодил, что ли? Ну – припух. С кем не бывает?

Он стоял так плотно к Метелкину, что в его неулыбчивых черных глазах тот увидел свое отражение, беспомощное и растерянное. Или ему только показалось.

– Эта, тогда с крещеньицем тебя. Ага! – парень похлопал себя по растопыренному карману, в котором и впрямь стояла бутылка водки с тогдашней сургучной белой опечаткой. «Белая головка» – назывались такие бутылки.

В руках молодой блатняк держал промасленный бумажный сверток, из которого вкусно пахло жареными пирожками с ливером. Теперь такую вкуснятину уже разучились делать и, судя по всему, долго не научатся.

Усталая пожилая женщина, сидевшая на скамейке рядом, при виде молодых правонарушителей встала и боязливо, бочком, прошмыгнула мимо них, от греха подальше.

Новый знакомый Метелкина развернул на крашеных ребрах освободившейся скамейки кулек с пирожками и, достав бутылку, пригласил Ивана садиться рядом.