Остров Надежды

Остров Надежды
Аркадий Алексеевич Первенцев

Офицерский роман. Честь имею
Роман известного советского писателя Аркадия Алексеевича Первенцева (1905–1981) посвящен трудным будням отважных моряков-подводников, надежно охраняющих северные рубежи нашей Родины. Островом Надежды автор называет мужественный, отлично владеющий новейшей техникой экипаж атомной подводной лодки, которая совершила кругосветный поход под водами и льдами многих морей и океанов.

Аркадий Первенцев

Остров Надежды

© Первенцев А. А., наследники., 2017

© ООО «Издательство «Вече», 2017

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017

* * *

Часть первая

1

В семь вечера, да, ровно в семь – по электрическим часам на белом столбе – Дмитрий Ильич Ушаков с трудом добрался на свою «милую московскую окраину». Издалека он увидел неокрепший массив по улице Гарибальди и трусцой направился к одному из высоких и узких домов, будто предназначенных для основания будущего монумента великому итальянцу.

С полудня температура резко упала. Снизившиеся облака принесли много сухого, сыпучего снега. Закрутили метелицы по столичным улицам, разрумянили щеки прохожих, вызвали тот прилив энергии, который приносит мороз истинно русскому человеку.

Дмитрий Ильич миновал заледеневшие глинистые холмы и строительный мусор, очутился в затишке у лифта. Озябший, успокоенный, нажал кнопку своего этажа. Тихо задребезжал лифт. Впереди – теплая комната, ужин или обед, называй как хочешь вечернюю трапезу, а перед едой стакан кагора, убивающий простуду, а еще раньше – горячий душ.

Позади – мелкие неприятности по работе, уколы самолюбия, даже метель позади, хотя сложенное из бетонных плит здание стоит на четырех сквозняках.

С крошечной прихожей начинался уют. Тесно, чуть повернуться – гопак не попляшешь, а – хорошо. Скунсовая шубка Зои на месте и сапожки: вернулась. Из кухоньки выглянула Тоня, жена, поспешно отвязала фартук, встретила мужа, спросила о погоде и заторопилась к своему посту у четырех конфорок.

Дмитрий Ильич привык к положению среднего человека – к более или менее твердой зарплате, небольшим приработкам от гонорара, к общественному транспорту, ко всему тому, что не отделяло его от остальных соотечественников. Раньше были мечты, порывы, желание если не выпрыгнуть, то выйти вперед, а потом все улеглось, вошло в норму – «спокойней жить не лучше и не хуже других». К сорока двум годам выработались стойкие привычки.

Дочка устроилась на диване, закуталась в малиновый шерстяной шарф и, привалившись к валику, читала французский роман с твердыми глянцевитыми листами, хранившими заурядные подробности сложной семейной жизни – измены, неверности, фальшивые чувства и вспышки давно, казалось, забытых, старомодных страстей.

– Извини, папа, забралась сюда, – лениво разжимая губы, сказала Зоя и, не меняя положения, потянулась к отцу.

– Сиди-сиди! – Дмитрий Ильич поцеловал дочь в прическу. – В твоей комнате ужасно дует. Действительно, ласточкино гнездо! Ты чем-то расстроена?

Она отрицательно качнула головой и сказала:

– Если ты вздумаешь сегодня работать, я перейду к себе. – Поправила волосы, указала глазами на оставленную ею на столе коричневую «общую тетрадь». – Почитай на свободе, папа. Может быть, что пригодится из наших каракуль.

– Из ваших? – Отец не без любопытства взял тетрадь, раскрыл ее. – Кто же второй?

– Юрий Петрович, – спокойно сказала Зоя. – Кстати, я получила сегодня от него странное письмо.

– Где оно?

– У мамы.

– Ну что ж, вполне нормально, – буркнул отец, – молодой мужчина переписывается с юной девицей. Только если маме отдается письмо мужчины…

– Оставь, папа, – Зоя недовольно поморщилась. – Ты хотел принять душ?..

Ни горячий душ, ни кагор не согрели его. Ужин еще не поспел. Судя по запахам, жена затеяла что-то из теста. Стакан крепкого чая был бы кстати. Самому идти на кухню лень и противно. Дочка не догадается. Еще бы, французский роман…

Оставалось разложить свои записки, упереться локтями в столик-модерн, чтобы меньше шатался на своих нетвердых, хилых ножках, и приняться все за тот же каторжный труд. Безжалостно раскритикованный очерк неожиданно попал в точку – приближалась памятная дата. Редактор вызвал Дмитрия Ильича, обласкал, угостил чаем (ах, этот чай, стакашек бы такого!) и попросил «нажать к сроку». Как сладкая музыка, прозвучали его слова: «Даю вам три творческих дня. Сюда ни ногой! Но чтоб… понятно?»

Всяческая цифирь в блокноте помогла укрепить героя, довести до кондиции, то есть засушить его. Редактор отдела посоветовал «поэффектней и повнушительней доказать государственные выгоды от примерного в труде поведения рабочего». Невразумительные требования подкреплялись многозначительными «углубить», «уточнить», «подвинтить шурупы образа».

Положение усложнялось. Отысканный герой был выбран бригадиром прямым, открытым голосованием. Бравая, развеселая бригада подводила в трескучие сибирские морозы подъездные пути к ударной домне. Молодежная стройка кипела от переполнения сил. В передовики не проталкивались, а выходили по праву. В пух и прах можно было разнести любого скептика, ищущего червоточины в здоровом древе.

Ероша густые седеющие кудри, Дмитрий Ильич выворачивал себя наизнанку. А герой терзал воблу крепкими зубами, глотал жигулевское пиво с приличным для студеного климата «прицепом», парился в самосрубе-баньке можжевельником.

«Мы рванули, и вы не жмитесь, начальники!»

«Куда такое годно? Хищничество!»

Ветку подъездную зато пришили к мерзлой земле (отогрели, оттаяли кострами) на месяц раньше срока. Хлеб в кармане замерзал в камень. Гайку хватишь – прилипает словно к магниту, хоть с кожей отдирай. Бригадиру двадцать три. В Брянских лесах не был, немецкие составы толом не рвал, в чистом искусстве не мастак, французские романы не читает, а принял эстафету от старшего поколения, надежно зажал жезл в крепкой, умелой руке. Таким и предъявит его читателю, и редактора убедит, только бы найти достойное слово, без излишних премудростей. Впереди три творческих дня…

Дмитрий Ильич черкал по написанному, с досадой рвал бумагу на мелкие кусочки. Газетный очерк забирался под его крышу. История далекого сибирского бригадира перемежалась с судьбой близкого человека. Люди имели кров и пищу, одежду и зрелища – мало! Не только бытие питало дух молодого поколения. Оно томилось другим, его поиски не ограничивались алмазными кладами и бурением нефтескважин. Одни вооружали себя знаниями и опытом, чтобы упрочить государство отцов. А иные привыкли лишь пользоваться благами и требовали новых.

К счастью, его дочь не принадлежала к этому второму полюсу. В свои девятнадцать лет она выработала иммунитет ко многим сейсмическим колебаниям.

«Странное письмо Лезгинцева» не выходило из головы. Уральскому бригадиру все ясно. Оттанцовывает в общежитии под две гармошки. Скрипят, гнутся доски под сапогами. Комендант в полушубке лущит тыквенные семечки, присланные сыном с Украины. Девчата с пунцовыми щеками, в полусапожках. Редколлегия клеит стенновку.

Повернутый к быту материал округлялся в шаблонные формы. Кому дело до тыквенных семечек и вульгарных гармошек? Еще тальянками их назови. Герои теперь пьют коктейли, ходят на скрипичные концерты, увлекаются модными поэтами или же безнадежно прозябают в диких захолустьях… Порыв иссяк. Заломило в висках. Проще всего сложить бумаги – утро вечера мудренее.

Зоя облегченно вздохнула:

– Правильно решил, папа. Отдохни.

– За меня никто не сделает.

Зоя заложила страницу, нащупала ногами туфли.

У дочери были свои достоинства, их накопилось достаточно, чтобы не обвинить ее в эгоизме. У нее ровный характер, но твердый до упрямства. Мать одобряла: «Пусть хоть она не будет такой растяпой, как я…» Зоя великодушно смирялась с родительскими нападками. Что и говорить, домашняя работа ее тяготила, зато она самоотверженно «трудилась для общества».

У нее значились нагрузки по институту, комсомолу, по культсвязям с представителями раскрепощенных наций. Она мечтала о странах французского языка. Париж! Да, ей хотелось в Париж. От Марокко или Алжира не отказалась бы. Объездивший полмира отец не стремился отправить своего Синдбада-путешественника в дальние плавания – «учись, заканчивай, а там…»

Не так давно стайкой налетали девчонки, сверстницы. После совершеннолетия подруг стало меньше, щебет превратился в шепот, порывистость – в сдержанность. Родители нимало не интересовали. Мир открытий перекочевал в другие места. Дмитрий Ильич не винил дочь – так было, так будет, хотя его отцовские чувства подвергались жестоким испытаниям.

Как и положено отцу, он мог простить Зое многое. Он особенно ярко запомнил ее ребенком, сохранил запахи ее детства, ее лепет, привычки; с послевоенных времен сберег амулет – крохотную куколку, сопровождавшую его во всех поездках. Куколка эта побывала в Китае и Корее, во Вьетнаме и Ираке, в Исландии и на Кубе, в Мексике и Америке. Она могла рассказать очень много, но, странствуя без виз и билетов, приучилась молчать.

Последнее путешествие куколки – на борту атомной подводной лодки «Касатка», как ее окрестили независимо от штабных документов: операция «Норд».

Лезгинцев был на «Касатке», затем его направили в Ленинград, вероятно, повышать квалификацию или еще зачем-то – вопросы не всегда уместны. Оттуда Лезгинцев приезжал к ним погостить, познакомился с Зоей. Хотя первая встреча произошла несколько раньше. Фото семнадцатилетней Зои отец повесил на переборке каюты. В конце плавания Лезгинцев попросил Зоину фотокарточку. Покидая каюту после возвращения на базу, он снял ее с переборки и положил в блокнот.