Огненная земля

– Мама где? Что же ты молчала до сих пор! – воскликнул Баштовой.

– Мамы нет и нет… ребенка. Не спрашивали, и молчала. – Таня охватила лицо руками, и по пальцам потекли слезы. Курасов усадил ее рядом с собой, и по его лицу было заметно, что он не знал, как ему держаться.

– Вот такие дела! – Звенягин покряхтел. – Растревожили раны.

– Что с мамой все же? – спросил Баштовой, присаживаясь к Тане. – Умерла, что ли?

– Не знаю. – Таня отняла руки от лица. – Мама была в Новороссийске, а потом неизвестно где… Когда мы вошли в город, там была всего одна женщина, на Анапском шоссе. Я сразу поехала туда. Это была чужая женщина. Мамы не было…

Таня рыдала. На лице Курасова выступили красные пятна. Баштовой поправлял фитиль лампы, искоса посматривая на Звенягина.

– Да… – Звенягин подошел к Тане и положил руку ей на плечо. – Может быть, мама где-нибудь на Кубани? Искала?

– Искала, не нашла. – Таня всхлипнула. – Не нашла. Ее, наверное, угнали в Крым. Она старенькая и маленький ребенок…

– Ну, плакать перестань, Таня. А надо было раньше сказать обо всем. Тому же Курасову сказать. Мы высаживали десанты на Тамани, перехватывали караваны, знали бы, искали бы твоих. А теперь что? Надо ждать, пока освободим всю Тамань. А на Тамани не будет – в Крыму найдем.

Таня отняла руки от лица.

– Не хотела говорить. Теперь сказала. И не могу я здесь сидеть спокойно. Потому и хочу опять в морскую пехоту.

– Твое дело, Таня, – строго сказал Звенягин. – Оспаривать твое право не стану. Хотя бы не советовал все же. Матросы ворвутся в Крым и без тебя.

– Я попрошусь к Букрееву.

– Ладно, разве вас, женщин, переспоришь?

Звенягин посмотрел на часы.

– Ого, мы заболтались! Мои матросы, видать, позябли. У них-то самоварчика нет. До свидания, хозяева. Ты, Курасов, можешь оставаться. Ольга, будь здорова.

Звенягин надел плащ, застегнул все пуговицы. Попрощавшись с Таней, он вышел вместе с Баштовым на крыльцо.

Небо прояснилось еще больше. Были видны припавшие к хребту утренние Стожары, Большая Медведица перевернула свой ковш у тяжелой и сытой, почти неподвижной тучи. На ближних ночных аэродромах вспыхивали и гасли голубые лучи посадочных прожекторов. Звенягин прислонился к замшелому столбику крылечка.

– Вот, Иван, сколько всякого, и хорошего, и плохого, в этом мире, – тихо сказал Звенягин. – Меня эта сцена с Татьяной разволновала. Что жизнь? Как тот вон прожектор: засиял на миллион свечей и потух. Сегодня Таня всхлипывала, и припомнилась мне моя мама. Не мать, а именно – мама. Она старенькая у меня, Иван. В Ставрополе живет. Ждет меня день и ночь. Пишет – умывальник медный ежедневно чистит для меня. Думает, вероятно, что мы очень грязными с войны придем.

– Она не ошибается, Павел.

– Ошибается. Кто вернется, тот вернется с войны с чистой душой. А знаешь, хотелось бы вернуться. Помню свой Ставрополь, дожди весенние, теплые, по бровкам на Лермонтовской улице вода несется. А ты, сопливый, бездумный мальчуган, летишь и рад… – Звенягин придвинулся к Баштовому близко. – Ты знаешь, на сердце у меня, Иван, нехорошо, устал я как-то. Чепуха разная ковыряется, ковыряется…

– Какая чепуха?

– Не стоило бы, но тебе, как другу, скажу. Ты веришь в предчувствия?

– На такой вопрос не решаюсь сразу ответить. Про себя не скажу. Но вот Куников верил, сам предчувствовал… Да ну тебя!

– Ты можешь себе представить, чувствую что-то такое и я… плохое. Шел сюда с Тамани, выдержал свой сорок четвертый бой. Атаковали пикирующие. Чуть комдив Павел Звенягин оверкиль не совершил. Стал вот я задумываться, подхожу к критической цифре. Сорок четвертый, сорок пятый, шестой, но не может же так долго везти? Нет у меня сзади чертячьего хвостика!

– Зря ты такими мыслями голову себе забиваешь, Павел.

– Знаю, что зря, но Куников тоже предчувствовал?

– Вот сказал тебе на свою голову!

– Я вез его тогда в Геленджик с Малой земли раненого. Он яблоко просил тогда и воды. Ну, в общем, конечно, прости меня, но, как с другом, хотел поделиться. Не думай, что я свой долг от этого хуже буду выполнять… Но человек есть человек. Проводи меня донизу…

Они спускались к причалу. Звенягин молчал. Краснофлотцы на малом катере, «каэмке», как называют его черноморцы, при появлении командира дивизиона вскочили. Звенягин, на ходу пожав руку Баштовому, прошел на корму. Вскоре тихая воркотня мотора затихла в направлении Солнцедара. Баштовой поднялся вверх по тропке. Его ожидали жена и Таня.

– А где Курасов?

– Он куда-то ушел, – тихо ответила Таня. – И пусть уходит…

– Вы что с ним не поцарапались ли?

– Как будто нет, – уклончиво ответила Таня и первая пошла к домику…

Глава седьмая

Майор Тузин сдавал батальон. Хотя с Букреевым они были давние сослуживцы, Тузин вел себя подчеркнуто официально.

– Ты на меня в обиде, Тузин?

– Дуй, дуй до горы, – просипел тот.

Что означала эта фраза, объяснить, конечно, было трудно.

– Вот еще пэ-тэ-эры, – небрежно бросал Тузин, – грозное оружие. Одиннадцать штук с комплектами патронов. Фляг четыреста тридцать.

– Людей, давай людей. Имущество уже Баштовой принял.

– Людей? – Тузин засунул ладони за пояс и из-под своих опухших век смотрел на Букреева с явным недоброжелательством. – Читай списки…

– Может, дадите кому-нибудь характеристики, товарищ майор? – спросил Букреев, раздражаясь. – Многих я не знаю – влились новые люди.

– Мои характеристики – дым из трубы. Не хочу даже голову ими тебе забивать. Похвалишь кого-нибудь, присматриваться начнешь: почему Тузин хвалил? Не хочу карьеры кое-кому портить.

– Ну, тогда… Я разберусь здесь с начальником штаба и… если будете сегодня нужны, позовем, товарищ майор.

– Можно идти, товарищ капитан? – с издевкой спросил Тузин.

– Да.

Тузин, повернувшись через левое плечо, вышел из штаба, нарочито печатая шаг. Букрееву было неудобно перед Баштовым.

– Будто его подменили, – сказал он смущенно, – ведь был неплохой командир и товарищ.

– Вы разве не заметили, товарищ капитан, он выпил, – сказал Баштовой.