Между небом и гаражами

Я спустился вниз. Никого не было. Видимо, старики уже спали.

И когда я хотел было подняться к ним, то увидел полоску света под дверью, ведущей на кухню.

На цыпочках подошел поближе. Дверь была приоткрыта. Два брата сидели за столом перед свечой и беседовали. При этом выглядели они очень странно: тот, что со шрамом, сидел, закрыв глаза, одноглазый же сидел напротив и задавал вопросы. Он был спокоен и безмятежен. Чего нельзя было сказать про сидящего с закрытыми глазами: его лицо выражало то страх, то досаду, то отчаяние. Вскоре я догадался, в чем дело: он был под гипнозом.

Я прислушался.

– Это постоянно повторяется, я снова вижу пустоту… Нет ничего… Ни лая собак, ни двора, ни деревьев, ни луны… Зияющая тьма. Тишина…

Нет ни монастыря, ни стола, ни чая… Глаз не видит ничего… Ни дороги, ни поля. Нет природы… Нет ни соли, ни волн, ни китов… Лишь пустота… Нет ничего… Отсутствие чего-либо. Даже света… Темнота… И лишь одно чувство заполняет Вселенную. Проклятое чувство. Пустота… Ничего более. Нет огня, нет стремлений, нет ветра. Гладь и тишь… Мрак.

– Если нет ничего, то, наверное, ты хочешь это чем-то заполнить?

– Не знаю, внутри меня тоже пусто.

– Но ты знаешь, к чему стремишься?

– К свету.

– Хорошо, ты видишь свет? Где свет?

– Нигде, его тут нет. Я не вижу его. Мне страшно!

– Чего ты боишься?

– Смерти.

– Но ты ведь помнишь, кто ты? Тебе ли бояться смерти? Ты заслужил свою смерть.

– Да, я знаю, но не наказания я боюсь. Я боюсь смерти не потому, что хочу еще пожить. Нет. Мне страшно оттого, что смерть отменяет смысл всего того, что я пережил. Я так и не смог понять жизнь, не успел. Она, как солнечный блик, пряталась за тысячи слов, вещей, чувств и прочей мишуры. Жизнь не ответила на мои вопросы, она сбила с толку миллионами своих оговорок, уловок и поворотов. Точно с рекой разговаривал. А смерть… Вот она, передо мной! Я ее вижу. Я слышу. Она говорит односложно. Я не хочу, чтобы на вопрос о жизни отвечала смерть. Не хочу, чтобы ее слово было последним. Не хочу умирать в темноте. Не хочу умирать с теми же вопросами, с которыми засыпал юношей.

– А чего ты хочешь?

– Хочу умереть просвещённым. Хочу, чтобы это был мой результат. Я хочу умереть с тяжестью этого знания. Это не о смерти мысли, это мысли о жизни.

– Чувствуешь ли ты, что в вере твое спасение? Что нужно только лишь верить, чтобы найти ответы на жизнь и не ждать их у смерти?

– Нет, я не чувствую этого больше. Чувствую злобу и силу в руках. И, кажется, начинаю понимать, почему так верил в бессмертие. Я просто бежал от бессмыслицы, не хотел верить, что жизнь просто обрывается смертью.

– Что ты видишь сейчас?

– По-прежнему ничего. Но я злюсь. Я гневаюсь на мир. На Создателя. Какая ж глупая задумка – жизнь человека! Полная страданий, чувств, сомнений, счастья, чести, греха, любви, свободы, борьбы, а в конце тебя просто съедают черви! Без остатка! Я сжимаю кулаки и бью в воздух. Машу руками в темноте. Зачем вы придумали бессмертие и заставили меня в него поверить? Потому что хотели с его помощью уйти от ответа на вопрос о смысле жизни. Удобно в вечности искать ответы, а не в свою смену! Бессмертие непостижимо. И оттого мы продолжаем верить, и свет продолжает гореть.

– Ты увидел огонь в темноте?

– Да, я вижу перед собой огонь. Но только мне претит к нему идти. Ведь я знаю, что его кормит напрасная вера!

Тут загипнотизированный брат очнулся. Минуту сидел молча, приходил в себя. Потом спросил Мигеля:

– Так что мучает меня, брат, ты выяснил? Отчего я не могу ни есть, ни пить? Что терзает меня ночами?

Мигель вздохнул и нехотя ответил:

– Да, выяснил. Ты разуверился, Рино. Ты больше не веришь.

– Что ты такое говоришь! Побойся бога, как ты можешь! Я верю всем сердцем! И всегда верил и буду верить, пока сердце мое бьется. Как тебе в голову такое пришло?! Как язык повернулся сказать такое?!

Рино встал и начал ходить из стороны в сторону. Тяжело дышал:

– Только благодаря вере я живым и остаюсь! Только ради Господа нашего по земле хожу. Ничего меня здесь больше не держит. Да как же я мог разувериться, если всем сердцем живу верой?

Нельзя же разувериться, не заметив этого?

Нет, видать, ты что-то намудрил, братец. Ну, спасибо за гипноз, видно только – от него проку, как от козла молока. Все, я спать пойду! Помолюсь и спать… Может, в этот раз меня не будут мучить кошмары. Чертова напасть! Вот же! Всю ночь снятся, а утром ничего вспомнить не могу!

И только рассерженный брат направился к двери, как одноглазый включил диктофон: «…Но только мне претит к нему идти. Ведь я знаю, что кормит его напрасная вера…»

Рино оглянулся:

– Не мог я этого сказать, плут. Не мои это слова. Дай послушать все! Прослушав запись три, а то и более раз, брат со шрамом опустил руки и поник головой. Он сидел не шевелясь.

После чего попросил брата снова ввести его в транс, ибо хотел узнать «все, что сидит в его черном сердце».

– Хорошо, – глаза Мигеля были полны состраданием: ему было больно смотреть на брата. – Закрывай глаза и считай свои вдохи. Ты можешь ни о чем не думать: ни о своих страхах, ни о ночных кошмарах. Просто отправляйся туда, куда ведет тебя твоя фантазия. В темноту, где нет ничего, где нет света. Засыпай спокойно, ни о чем не думай. Не думай о вере, не думай об огне. Засыпай…

Рино погрузился в транс.

Мигель продолжал говорить:

– Рино, ты здесь?

– Да.

– Ты в темноте?

– Да.

– Но ты видишь свет?

– Да, фонарь передо мной, а вокруг тьма…

– Что ты чувствуешь?

– Отвращение. Я хочу потушить фонарь и остаться в полном мраке.

– Почему ты хочешь избавиться от света? – сердце Мигеля сжималось.

– Он – ложь. Мы сами зажгли его. Сами держим его в руках и сами же идем на его свет. Это обман. Огня нет. Мы сами несем его перед собой. Мы – мотыльки. Дьявольски умные мотыльки. Мы организованны. Уж если что-то у нас сложилось, как-то повелось, устоялось, то веками не исправишь, тысячелетиями. Но я не с вами. Вы верите, что живете не зря, и поэтому живете со спокойной совестью. Вы верите, что все не зря. Что все где-то копится, и ваши жизни ложатся как одна песчинка к другой. И так строится град. Но не я, брат. Я не чувствую этого. Я погасил свет. Выключил фонарь и остался во тьме, исчез. Нет никакого града. Наша жизнь – это не песчинка. Это дым. Он исчезает, не оставляя и следа.