Ускользающая почва реальности

Дневник был длиннее, приводить его весь было бы чересчур.

Глава 9

Прошло еще какое-то время. Сесиль стала чуть старше и увлеклась косметическими процедурами, призванными улучшить ее и без того совершенную внешность. Она увеличила губы, сделала брови и ресницы, перестав быть похожей на мою Сесиль, в которую я влюбился. Да и вообще на юную и красивую девушку. Ее запросы все возрастали. За неимением достаточных средств у меня было мало радостей в жизни, я не мог позволить себе какие-то развлечения и малые приятности, в виде вкусной еды и качественной выпивки. Все беды, кроме раздутого и размалеванного лица Сесиль, походящего теперь на морду взрослой мамзель, могли были быть решены скоропостижной кончиной Камиллы. Но я прекрасно знал, что она доживет до старости, пережив меня самого. Все больше мне становился яснее план моих действий, ведь моя судьба теперь была только в моих руках. Теперь ли? Скорее всегда. Когда ты живешь уже третью жизнь в третьей реальности, ты все меньше обращаешь внимания на моральные условности и все легче воспринимаешь жизнь и свои решения. Я прекрасно понимал, что есть реальности где я убил Камиллу и есть те, где я ее не убил, дожив свою жалкую жизнь как есть. Есть реальности где ее сбил грузовик, а есть где на нашу планету упал метеорит, уничтоживший все живое. Абсолютно все, что возможно могло бы произойти уже произошло в каких-то реальностях из триллионов существующих. Не все ли равно какое именно решение я приму в этой? От этого зависело лишь то, как я сам проживу эту свою жизнь, насколько я буду в ней счастлив.

Этим вечером сна не было ни в одном глазу. Весь день меня нервно трясло, прошлую ночь я плохо спал, видя в редком полусне образы крови, смерти и полицейских, которые схватили меня, грязную и мрачную тюрьму с грубыми сокамерниками, нахально и непотребно ведущими себя. Боялся я не смерти. Смерть – не самое страшное, что может произойти с человеком. Я боялся суровых условий тюрьмы. Боялся ее грязи и дискомфорта. Мне более был страшен общий унитаз в заполненной тюремной камере, воняющей мужским потом, чем смерть от выстрела полицейского на улице, при сопротивлении аресту. Да, как бы глупо это ни звучало, но справление нужды на глазах у людей было для меня большей проблемой, как и общение с некультурными людьми из низов, наполняющих собой тюрьмы. Как и возможно грубое обращение со мной полицейских и надсмотрщиков, унижающее человеческое достоинство, на которое я не знал как реагировать, ведь я умел лишь вежливо и любезно общаться, вести светские разговоры, а совсем не показывать самые низменные животные черты, присущие этим огрубевшим человеческим существам. Я легко мог бы совершить любое преступление и жить в заточении, если бы мне было гарантированно милое и любезное обращение со стороны сотрудников правоохранительных органов, интеллигентные сокамерники и полные удобства в камере, включающие в себя отдельный закрытый туалет и душ. Может поэтому преступления и совершают, как правило, грубые люди из низов? Они не боятся общих открытых туалетов, грубых соседей, неуважительного обращения тюремщиков, отсутствия отдельного ежедневного душа. Их не пугает все это. Что если бы заключенным гарантировалось полностью гуманное и интеллигентное обращение? Может тогда преступность бы выросла за счет людей с манерами и интеллектом? Именно это вероятное неуважение и грубость, как людей, так и условий быта, заставляли меня трястись и думать стану ли я в действительности совершать этот справедливый гнусный поступок? Тут нет никакого противоречия. Справедливость часто бывает гнусной, как и гнусность справедливой. Если бы мою дочь убил какой-то наркоман, я бы совсем не хотел для него хороших условий в тюрьме и милого обращения со стороны любезных правоохранителей. Гнусность по отношению к нему была бы справедливой. А по отношению ко мне?

Я шел по темной улице в закрытом черном худи с капюшоном на голове, думая о том, как часто люди отрицают справедливость по отношению к себе и считают, что именно к ним должно быть особенное гуманное отношение, ведь это я сам. Человек же посторонний, сделавший тоже самое, конечно, был бы обязан расплатиться с обществом в полной мере. Толпа всегда поддержит самую суровую расправу, смертную казнь, по отношению к провинившемуся чудовищу, убившему невинную жертву. Но каждый из них, отбросив трусость, сломленный обстоятельствами, мог бы сам стать таким же чудовищем, тогда он стал бы ярым противником смертной казни, тем более жестокой. Как и его родители, одобряющие такую казнь для чужих детей. Все мы становимся гуманистами пред лицом суровой кары, постигающей нас или наших близких. Но мало кто из нас становится таковыми пред лицом кары, предназначенной постороннему. Апогеем толпы является нация – целый народ. С какой религиозной яростью она готова наброситься на каждого, защищающего врага во время войны. Эти люди закрывают глаза на кадры мертвых людей, детей, мирного населения, если их убили их солдаты или самолеты. Ведь это враг, противная сторона. Как только вражеские самолеты сделают то же, что и их, то человеческое милосердие тут же разливается океаном в их сердцах, слезы по незнакомым и посторонним для них согражданам текут по щекам реками, вытекающими из этих сердечных морей сострадания и человеколюбия. Но эти люди такие же жертвы, как и те, на земле врага. И их сограждане так же рыдают по своим незнакомым им мирным жителям. А тем не менее человек везде человек. Все люди похожи. И стоит этим «врагам» сесть за один стол с бутылкой спиртного – они подружатся и поймут, что все они хорошие парни и девчонки, которых просто разделили на два лагеря политики, без которых они отлично сдружились бы, дай им только стол, да время на диалог. За такой стол следовало бы сажать самих политиков и два властителя судеб совершенно точно бы подружились и мигом закончили войну, стоило бы только им вместе выпить, да отбросить свои обиды и установки. Разногласия отошли бы не второй план, который затмил бы план первый – человеческая идентичность, похожесть взглядов, принципов и норм, любовь к алкоголю, мясу, фруктам, сладкому. Любовь к жизни, противоположному полу, отдыху и простым человеческим удовольствиям. Не важно как ты смотришь на историю или современные тенденции. Гораздо важнее человеческая связь, возникающая между людьми, понимающими друг друга, так как они оба люди, укрепленная спиртом, под воздействием которого каждый подумает: «Да, он другой, но все же он хороший парень!». История знает множество подтверждений этому в виде братания солдат из противоположных окопов во время перемирия или праздников. Они вместе пили, ели, курили, делились всем и праздновали Рождество. А потом снова сносили друг другу головы из винтовок. Пусть, в конце концов, два властителя судеб напьются и набьют друг другу морду. Не важно кто победит! После драки они станут друзьями. Вот как должны решаться в ООН международные конфликты. Но мы слишком цивилизованны для этого. Мы предпочитаем убить миллионы из-за мелкого недопонимания двух. Вот она – Цивилизация, прошу принять и жаловать. В былые времена племена выставляли двух своих лучших бойцов или двух своих вождей, чтобы они в драке решили кто победил. Но это недостаточно цивилизованно для нас, людей промышленной революции. С промышленной революцией ушла эпоха даже Возрождения с ее дуэлями и принципами чести. Цивилизованнее уничтожить человека в суде, а нацию с воздуха, чем решить вопрос простой и честной дуэлью.

Я пошел к дому, где жила Камилла и Элис. Две мои девочки.

Глава 10

Было темно. Это был частный американский дом в пригороде, граничащий с плотной застройкой кварталов, в которой жил я. Я знал, что Камилла должна была вернуться с работы в кафе в этот час. Темная фигура без лица, которой был я, стояла и ждала эту маленькую блондинку на углу ее дома, скрываясь в темноте подстриженных ухоженных кустиков этой благопристойной улицы. Часы показывали десять вечера. Вот и она. С хорошей укладкой, в безупречно стильном розовом пальто, которое темная фигура скоро сделает более темно-красного оттенка. Тьма порождает тьму. Тьма ее души породила тьму во мне, моя темная фигура породит затемнение цвета ее одежд. Я не воспринимал себя собой. Я смотрел на себя со стороны, от третьего лица. Темная фигура быстрым шагом подошла к Камилле. Идеально заточенный нож, вонзенный в шею, а потом и в грудь, красное пятно на розовом пальто, фонтан алой крови из пораженной артерии, окрасивший черное худи темной фигуры, удивленный взгляд жертвы, широкие ее глаза, огромные зрачки, вначале расширившиеся, а потом медленно гаснувшие, вслед за падающим, как в замедленной съемке, телом в розово-красном пальто, таким чистым и выглаженным, падающим на грязный тротуар, как бы соединяя несовместимое. Я смотрел со стороны на это действо и меня затошнило от немыслимого несоответствия шикарной дамы и грязного асфальта, на котором она лежала в растекающейся луже крови, от которой хотелось немедленно ее отстранить, чтобы проще было отстирать и спасти ее прекрасную одежду. Но она лежала там. Фигуре пора было уходить. Я никак не мог заставить себя уйти. Казалось, я мог вечно смотреть на эту эклектичную сюрреалистичную картину: красивая ухоженная дама лежит на грязном асфальте и с каждой секундой красная кровь все больше и больше пачкает ее одежду, но никто не в силах остановить это дьявольское кощунство; все вокруг темное, черное, серое и только розовое пальто, красная кровь, белоснежная кожа, светлые волосы и белые угасающие глаза – только это является цветным, ярким, режущим глаз своею красочностью. Это эпатаж. Вот что такое смерть – эпатаж, доступный самым никчемным из нас под занавес. Все мы дождемся своих аплодисментов и тогда публика скажет: «Да, они жили скучно, но закончили красиво». Меня стошнило рядом в кусты. Фигура была более организованна и быстро удалилась. Что бы я делал без нее? Сам я не смог бы совершить этот поступок, как и скрыться впоследствии. Только фигура, за которой я следил, смогла миновать несколько улиц, выбросить нож в один контейнер, окровавленное худи в другой и добраться до моего дома в одном свитере, войдя в двери, выпив шотландского скотча и заснув неспокойным, но беспрерывным сном до утра.

Утром Сесиль не понимала почему я так взволнован. Меня продолжало трясти уже второй день, я сказался больным и лег в кровать. Мысли мои были заняты проработкой событий предыдущего вечера. Все ли я сделал как надо? Насколько далеко от места преступления находятся мусорные контейнеры? Не находятся ли они по траектории, ведущей к моему дому? Тут мне казалось я выполнил все как надо. Я учел также день недели, это был будний день, в который мусорщики должны были работать. Но меня грызла мысль, что они не всегда работают четко и могут легко пропустить какой-то день или контейнер, в силу лени и практичности. Я специально старался положить нож и одежду именно в набитый контейнер, зарыв свои вещи поглубже, опасаясь того, что бездомные покопаются в мусоре. Было страшно и смешно представить (я сдерживал истеричный смех от этого черного юмора, черного во всех смыслах) как какой-то афроамериканский бездомный будет расхаживать перед полицейскими в моем окровавленном худи. Еще большим фиаско было бы, если мусорщики забили бы на свои обязанности и полицейские ищейки нашли бы все это в мусорках. Конечно, я делал все в перчатках и мыл нож в воде с моющим средством, но я был не вполне уверен в том, что вода точно смывает все отпечатки. И могут ли отпечатки остаться на внутренней стороне перчаток? А еще ДНК. Запах тела на одежде может оставить ДНК? Является ли доказательством в суде свидетельства полицейских овчарок, что запах этого худи – этой мой запах? Я представил овчарку на месте свидетеля в зале суда и меня снова посетил истерический смех. Больше всего меня волновала моя рвота рядом с местом преступления. Обладает ли рвота ДНК? Если да, то единственное, что мне остается – это сказать, что я гулял там пьяный и меня вырвало. Вряд ли присяжные мне поверят.

В этот же день мне позвонил полицейский инспектор и сообщил, что моя бывшая жена мертва. Меня вызвали на допрос в участок. Это было вполне понятной мерой, бывший муж, выплачивающий алименты, всегда является подозреваемым. Мне было радостно уже от того, что меня пригласили, а не арестовали. Значит у них ничего на меня нет. В участке следователь поговорил со мной весьма вежливо, задал несколько вопросов, самым опасным из которых был – где я был вчера в десять вечера. Сесиль в это время уже спала и понятия не имела, что меня не было дома, так что я просто сказал, что спал в своей кровати. Никакое более весомое алиби было для меня невозможно. Меня достаточно быстро отпустили, я держал идеальную мину, шутил и улыбался, был совершенно спокоен, надеясь, что следователь не заметил мои дрожащие ноги и не проверил унитаз в участке, куда я отлучился, облегчившись нервным поносом.

Глава 11

Прошло еще несколько дней, которые показались мне месяцами. В один из дней мне постучали в дверь и арестовали меня. Вначале я содержался в одиночной камере, потом мне предъявили обвинения и показали кадры с записи видеонаблюдения одного из частных домов, где было видно, как темная фигура идет по улице, а потом, с камеры другого дома, видно как уже иду я, в тот же час, по той же улице, хотя никого кроме темной фигуры не было в этот миг на этой улице до этой видеосъемки со мной. Доказательство не стопроцентное, но от которого нельзя отвертеться в суде присяжных. Меня поместили в эту зловонную клоаку с наигрубейшими представителями нашего общества, в которой меня хотя бы не гнобили, в силу моего умопомешательства. Как только я вошел в камеру, я набросился на самого крупного здоровяка, покусав его и сломав об стену и койки несколько стульев, истекая слюной, специально для этого представления. Играть буйного психопата было выгодно и от меня отстали, даже побаивались. Изоляция в карцере была для большинства наказанием, для меня же это было спасением, ибо быть наедине с собой было куда лучше, чем быть так же наедине с собой, в изоляции от людей, но в окружении этих существ, способных навредить мне. Я стал понимать свою кошку, для которой низкие существа, вроде людей, были худшей альтернативой жизни на улице, пусть и на холоде, в одиночестве, но все же свободной и без этих тварей, недостойных ее. Бороться за свою невиновность я не стал, за неимением оной. Доказательства были так прочны, что оспаривать их было бы смешно, хватит с меня этих цирков. Достаточно и того, что устроила Камилла в первой моей жизни, второй раз на ее причуды я не куплюсь. Меня осудили на смертную казнь, губастая Сесиль была безутешна. Надеюсь, что с такими губами она скоро найдет себе нового ухажера, обладающего столь же крупной опухолью в мозге, как у нее на лице. Должен отдать ей должное, она была со мной до конца. Носила мне передачи, встречалась со мной на разрешенных тюремных свиданиях, только на саму казнь она не явилась. За стеклом, отделяющим аквариум с койкой для смертельных инъекций от счастливых рядов зрительного зала, с восседающими зрителями, сидели только журналисты и родители Камиллы. Видимо, от цирка Камилла меня не смогла избавить и в этой реальности. Что ж. Show must go on[11 - Шоу должно продолжаться (англ.)]. Шут лег на койку и закрыл глаза. Что было до?

Перед казнью я сидел в одиночной камере смертников. Я думал о том, каким глупым является кажущееся нам ожидание счастья. Мы всегда его ждем и живем этим ожиданием, но когда оно приходит нам больше нечему радоваться. Получив, что мы хотели, мы больше не можем черпать из этого счастье. Это доказывает невозможность рая, лишь счастья от ожидания его. Никакой священник не смог бы мне теперь вселить мысль о вечном счастье в раю. Я знал, что рай дарит счастье лишь пока ты его не получил. Когда я окажусь в идеальном мире, он очень быстро станет для меня пресным и я, будучи человеком, найду в нем много раздражающих изъянов, а все идеальное для меня превратится в скучную рутину. Я подчеркиваю, что именно идеальное для меня. Каждый сам найдет в раю что будет его раздражать, а что будет идеальным, то есть скучной рутиной, порождающей депрессию. Именно поэтому рай может быть только индивидуальным для каждого, мы слишком разные для универсального рая и каждый из нас найдет сам для себя что будет дурным в его раю, а что совершенным, то есть порождающим скуку, от которой он захочет самоубиться. В сухом остатке истинным раем для каждого пережившего свой рай будет вечное ничто, следующее за кощунственным суицидом в царствии небесном. Когда-то раем для меня была любовь. Но в этом, как и во всем остальном, я чудовищно ошибался. Если можно назвать чудовищным детскую наивность, присущую нам всем, в любом, даже самом мудром возрасте, по отношению к отдельным вещам. Когда мы дети, мы наивно думаем о природе простых вещей, не понимая самых очевидных истин. Мы спрашиваем маму почему небо синее, а плита горячая. Мы честнее, чем взрослые. Взрослые мы мним себя всезнающими. И нам некого спросить почему любовь причиняет боль и грусть, а не счастье и радость. Биологи ответят вам про гормоны и выброс их в головной мозг, порождающий чувство влюбленности, которое потом проходит. Психологи расскажут вам про проблемы, с которыми пары сталкиваются в разных периодах своих отношений. Но никто не ответит вам почему каждая любовь проходит и приносит страдания, боль, разочарование и оставляет огрубевший шрам на вашем сердце, который не увидит ни одно УЗИ, и который навсегда, с каждым разом все больше и больше, будет закрывать ваше сердце броней эгоизма, цинизма и меркантильности. Зрелый человек тоже способен снова открыть свое сердце для кого-то особенного. Но эти истории так же не кончаются хеппи эндом и заставляют сердце грубеть еще сильнее, чем в юности. У меня были женщины юные, красивые, умные, которые потом превращались в совсем иной вид женского масс-маркета, к которым оставались лишь глубинные чувства, питаемые их истоками, их корнем, глубоко ушедшим в прошлое, в землю, сгнившим в ней и более никак не влияющим на их облик. Были и те, кто сохранил свое сияние вечного разума, однако я был недостаточно хорош для них и они выбрали себе в пару других. Ведь и мы сами должны быть теми, кто им нужен, это работает в обе стороны. Для этого далеко не всегда нужно быть лучшим. Нужно быть лишь тем, кого они выберут. Не больше и не меньше. Очень легко совершить небольшой проступок из-за которого ты потеряешь их. Их так мало, что тебе останется лишь всю жизнь пить, грустить и жалеть о том, что ты утратил этих женщин, а другие твои женщины утратили свое сияние навсегда. Вы уже знаете, что я любил женщину, обладающую умом и харизмой. Я любил и тех, кто обладали их призраками когда-то. Но какое это имеет значение, если все это было преходящим? Все в жизни временно. Пессимист скажет, что временно все хорошее. Оптимист, что временно и плохое. И какая, скажите мне, к черту разница, если все, что происходит в нашей жизни – не навсегда? Даже то, что я выучу и узнаю, хотя бы иностранный язык, умрет очень скоро вместе с моим мозгом? В чем смысл к чему-то стремиться? Ты строишь с большими трудами хорошие отношения, которые со временем распадутся и ты будешь строить снова новые отношения уже с другим человеком. Ты будешь показывать ей любимые фильмы, подбрасывать любимые книги, меняя ее личность, сближая вас двоих… Для чего? Пройдут годы (хорошо, если не месяцы) и ты будешь делать тоже самое уже с другой. Ты найдешь ее, идеальную, полюбишь ее на всю жизнь, не будем излишне циниками, бывает и такое. И что же? Однажды отношения станут преснее, сложнее и кто-то из вас, пусть и она, просто уйдет. Так будет проще. Для чего все это было? Ради нескольких лет счастья? К черту это счастье на несколько лет, оно дает лишь осознание того, что бывает иначе, что теперь ты живешь в полном дерьме, что ты утратил то, что было у тебя прекрасного: любовь, поддержку, понимание, хорошее настроение, веселый досуг… Лучше уж жить не зная всего этого. Проще никогда не есть сыр бри, бекон, пиццу с трюфелями, орехами и горгонзоллой, не бывать в дорогих ресторанах, не пить французское шампанское на яхте, глядя на морской закат, чем иметь все это и потерять. Не даром кончают с собой чаще богатые брокеры, проигравшие все на бирже, чем бездомные, живущие в коробке. Хорошо прожить несколько лет и покончить со всем, либо тянуть всю свою никчемную жизнь до старости в коробке на обочине дороги? Мне не нравился ни один из этих вариантов. Я прожил 3 жизни, но ни в одной я не был счастлив. Не это ли и есть мудрость жизни? Человек не может быть счастлив. Возможно, вечную печаль дарит осознание своей неминуемой кончины, чего лишены животные, которые, думается мне, гораздо мудрее нас. Как и дикари из джунглей, не думающие о смысле жизни и счастье в ней. Не потому ли вечные книги, живущие в веках, это всегда грустные книги? Как мало веселых книг считаются великими! Не потому ли высшим искусством считается драма, а не комедия? Люди! Вам нужно прислушаться к себе, доверьтесь своему глубинному Я. Оно знает что честно, что правда. Оно диктует вам какие книги и пьесы вам ценить. Смысл жизни в печали. Всем остальным вы глушите ее, прикрываете. Вслушайтесь в себя и вы поймете, что все, что вы делаете призвано единственной целью – заглушить печаль и страх. Религия ли это, или необузданное веселье, выпивка, хобби, карьера – все это пресс, который лежит на поверхности и давит, прикрывая своим весом печаль и страх смерти, страх непризнанности, никчемности, неодобрения. Все ваши цели и действия существуют для одного – перекрыть собой великую, всепоглощающую грусть и животный дикий страх перед вечным ничто в конце вашей жизни, порождающий страх того, что с таким никчемным исходом все, что вы делаете в жизни лишено всякого смысла. А исход может быть лишь никчемным – не важно где вы его встретили: на золотом ложе в особняке с бассейном или в богадельне с тараканами в обнимку. Вы увлекаетесь правильным питанием, БАДами, нутрициологией, ЗОЖ, но псевдонаучные попытки продлить свою жизнь сродни религии – вы даруете себе лишь веру в то, что есть какой-то смысл в вашей жизни, что это, якобы, ее продлит, более того, что есть смысл ее продлевать. Не обманывайте себя, погрузитесь в это истинное осознание бессмысленности. Или, наоборот, обманывайте, прожить жизнь под кайфом искусственных и лживых смыслов лучше, чем всю жизнь страдать. Но не судите строго наркоманов – они делают тоже, что и вы. Не все вещества нужно потреблять извне, многие из них уже есть в вас, нужно лишь высвободить достаточное их количество в ваши синоптические щели. Эти щели находятся между нейронами в вашем головном мозге и вы можете их заполнить стимуляторами, которые вы купили в алкомаркете или табачном, либо же вырыли их в закладках, но смысл един. Эти вещества уже есть в вашем организме в умеренных количествах, те же нейромедиаторы дофамин, ацетилхолин и серотонин. Высвободите их и увеличьте дозу влюбленностью, религиозным экстазом, чувством своей возвышенности над другими отсутствием вредных привычек или высоким интеллектом, активной жизненной позицией – вы получите тот же наркотический кайф, закрывающий от вас бессмысленность вашей жизни и неминуемости вашей смерти, дарующий чувство ложной особенности. Это то, что даст вам «счастье» – то лживое слово, которым мы называем уход от реальности. Вы справедливо осуждаете наркоманов, губящих свои жизни. Но не замечаете, что делаете тоже самое, черпая эндорфины из своего правильного, с вашей точки зрения, образа жизни. Такая экономность заслуживает восхищения. Меньше вина, меньше табака, никаких запрещенные веществ, которые успели запретить, пока люди не пристрастились к ним, как к этанолу или никотину. Больше времени на церковь, веб-семинары и спорт-зал. Но время – деньги. Вы тратите на свои стимуляторы, закрывающие от вас истину, время, время на саморазвитие или благочестивую праведность, что равносильно трате денег на наркотики. Вы лицемеры. Но я восхищен вами. Вы избегаете правды, утопая в сладостной лжи. Вы мудрее меня, ценителя голой общипанной истины с ободранной кожей, готовой к прожарке на вертеле ада жизни.

Мне принесли последний ужин, который я заказал в виде чипсов с водкой – несовместимые и такие простые вещи, которые я заказал вместо стейка Шатобриан или устриц, которые были мне доступны. Я насмехался над этой смешной традицией последнего ужина. Какое мне дело до того какой ужин у меня будет последним? Множество людей, сидевших в этой камере и ждущих свою смерть, никогда не ели эти стейки и устрицы, которые они заказали себе в последний день своей жизни, ожидая что-то вкусить и понять – то, что они не вкушали и не понимали при жизни. Как же смешно думать, что кто-то планирует попробовать что-то особенное в последний день своей жизни. Лучше съешьте картофельное пюре и простые дешевые сосиски из сои, которые вернут вас в ваше бедное детство, пробудят ваши воспоминания, чем пытайтесь угнаться за тем, что никогда уже не будет вашим. Конечно, я в своей жизни ел и стейки, и устрицы, но что было бы лучшей демонстрацией пренебрежения к их последней подачке, в виде предсмертного ужина, чем простые дешевые чипсы и водка? Дайте выпить и закусить, мне не нужно от вас ничего прекрасного! Вы сами перечеркнули в жизни и для меня, и для себя все прекрасное, что есть на свете! Вы облили кровью и грязью человечность, как розовое пальто. Вы показали, что я был прав, ибо вы не лучше меня. Вы убиваете за зло точно так же, как и я сам. Зло за зло, зуб за зуб. Вам велел так ваш бог, он так же велел это мне, ведь вы, высокоморальное общество, знающее что хорошо, что плохо, внушали мне с детства, что бог един. Тогда он един для всех, включая меня. И я творил его справедливость, так же как и вы сейчас. А значит я невиновен. Ко мне позвали священника. Ох уж эти святые наших дней. За неимением пророков, каждый надевший на себя крест, облачение и сан, мнит себя святым. Скажи это мальчику, в рот которого ты намедни совал свой грязный пророческий член. Я выгнал этого высоконравственного гражданина пинком под его священнический зад. Я сам отпущу себе грехи. Для этого мне не нужен тип, освящающий на днях ядерную ракету. Они всегда рады осудить убийцу одного, восхваляя тысячи воинов их страны, идущих убивать миллионы. Я взял крест, перевернул его наоборот и сказал: «Сатана, если ты есть, прости мне мои грехи, ибо они недостаточны». Вот и вся индульгенция.

Хорошо, что меня больше не было. Я снова смотрел со стороны на происходящее. Запуганный, худой человек сидел в камере, не боясь смерти, он трясся от страха. Он не знал чего он боялся. Его трясло от стресса, он часто ходил в туалет, стоящий в этой, к его счастью, одиночной камере. Он вспоминал свои жизни, жизнь с Камиллой, которую он долгое время нежно любил. Он и помыслить не мог о ее смерти. «Представляешь, когда-то мы увидим смерть друг друга» – говорил он ей с ужасом, думая о старости, не думая о том, что именно он станет причиной ее смерти. Думал о Сесиль – маленькой Сесиль, зависящей от него, которая превратилась в гламурную мамзель, способную легко прожить свою жизнь сама по себе. Человек понимал, что какую бы реальность он ни жил, ни в одной он не был счастлив. Видимо, декорации и детали можно менять, но сама суть является неизменной – любая жизнь есть земной ад. Для всех ли? Навсегда ли? Кто может это знать наверняка? А может вся его жизнь и была его адом, за какие-то прегрешения в прошлой жизни, которую он не помнил? Эти мысли и были причиной его тремора.

Человек шел по длинному коридору, умышленно ли он был таким длинным, чтобы увеличить страдания приговоренного к смерти? Человек лег на медицинскую койку, похожую на те в госпиталях, что призваны излечить от какой-либо болезни. В данном случае болезнью была сама жизнь. Это был апофеоз человеческой медицины. Эта койка избавляла от всего сразу. Человека пристегнули к койке за руки и ноги, как связывали в былые времена на эшафоте. Толпа не скандировала: «Смерть». Толпа была слишком цивилизованна, современна. Она молча смотрела на смерть, сдерживая свою радость и садистское чувство удовольствия от того, что там лежат не они, а кто-то иной. Никто никому не отрубал голову, катящуюся вниз с эшафота, все еще видящую радостное Общество, в котором мы живем, и чувствующую боль во всем теле, уже не принадлежавшем голове. Человеку сделали легкий укол в вену, протерев прежде место укола антисептиком, чтобы никакая зараза не смогла навредить смертнику. Стерильность превыше всего. Моральность у общества – это стерильность у медиков. Нельзя этим пренебрегать. Хорошо, что медик, дававший клятву «Не навреди» был опытным и обладал легкой рукой. Укол был безболезненный. Вначале снотворное, потом яд. Чтобы не чувствовать боли от останавливающегося сердца, разрывающегося, орущего не тише, чем сердце Камиллы, пронзенное ножом. Впрочем, кто знает действует ли это снотворное, или крик умирающего сердца оказывается громче любого седативного, ласково успокаивающего нервы умирающего? Что важнее? Успокоение нервов в медикаментозном сне или смерть? Организм явно ответит, что второе, но нам проще думать, что первое. Как мы думали, что на электрическом стуле мозг умирает мгновенно, не чувствуя как он медленно поджаривается на протяжении минут, не пытаясь спасти свое тело, подавая сигналы, что нужно бежать от этих электрических разрядов. Я смотрел на это со стороны, ожидая, что пленка закрутится вспять и я снова окажусь в новой реальности. Никакой пленки не было. Боль затмила собой все. Резкая нестерпимая боль в груди. Сильнее той, что была в квартире, со стаканом виски в руке. Боль вышла на первый план. Никакой пленки не было. Только резкий конец боли и вечное благодатное спокойствие и темнота.

МНОГОЭТАЖКА С ТАРАКАНАМИ

Глава 1

Отто Штоссе проснулся ранним утром не по своей воле. Причиной столь раннего пробуждения стали звуки непонятного происхождения, исходящие из-за двери его квартиры, находящейся в обычном сером панельном многоквартирном доме, наследии бывшей ГДР, а ныне свободной и демократической Германии, по крайней мере, как ее официально титуловали, а многие в это даже искренне верили. Отто разлепил сонные глаза, надел халат и посмотрел в глазок. За дверью был обычный общий коридор, объединяющий несколько квартир. Слышалась суета, стук и гам, в мыльное стекло глазка попадали нечеткие фигуры, шатающиеся по коридору взад-вперед и то и дело исчезающие в открытой нараспашку двери соседей. Отто открыл дверь и возмущенно посмотрел на странно и просто одетых людей. Одеты они были в простые старые брюки, клетчатые хлопковые рубашки с засаленными манжетами, расстегнутыми на груди, открывая волосатую грудь и выглядели, в общем и целом, людьми не первой свежести. Однако они улыбались и вид имели вполне дружелюбный.

– Что за шум в такую рань? – возмутился Отто.

– Герр Штоссе! И вам доброе утро! – любезно обратился к нему один из незнакомцев, лучезарно улыбаясь. Вид он имел простого работяги прямиком из ГДР.

– Мы знакомы? – удивился Отто.

– А то! – ответил странный тип. – Соседи должны знать друг друга!

– Что здесь происходит? – Отто смутился от, казалось бы, искреннего дружелюбия улыбающегося человека.

– В тир играем, а что, мы вам разве помешали?

Ничего не понимая, Отто сделал пару шагов по коридору и заглянул в открытую нараспашку дверь соседней квартиры. Ожидая увидеть квартиру, Отто страшно удивился, увидев пустое просторное помещение, в котором было человек десять, они то входили, то выходили в коридор по каким-то делам, в помещении были большие окна напротив входной двери, справа стойка, на стойке пневматические винтовки и пистолеты, а за стойкой стена, на которой висели мишени. Люди подходили по очереди к стойке, брали оружие, надевали защитные очки и стреляли по мишеням из пневматики. Так вот что это был за стук. Отто было доподлинно известно, что здесь была квартира пожилой фрау Кроль, милой старушки, которую он видел у подъезда буквально два дня назад. За это время ее квартиру точно не переоборудовали бы в тир без единой стены, которые еще предстояло бы снести, что не могло не привлечь внимание его слуховых рецепторов. Совершенно сбитый столку Отто проследовал по коридору далее к лифту, намереваясь спуститься вниз и обратиться в домоуправление с жалобой. Железный, немного ржавый лифт стоял на своем месте, но Отто не смог найти ни намека на кнопку вызова. Он поднимался и спускался на этом лифте тысячу раз и явственно помнил, что кнопка вызова была здесь, на стене, рядом с раздвижными дверями лифта. На дверях лифта зияли маленькие дырочки, похожие на отверстия от пуль, только слишком уж деформированные и не ровные. По стене ползало несколько тараканов. «Вот еще новость» – подумал Отто – «Вандализм и тараканы! Теперь у меня будет не одна тема разговора с домоуправлением. Но куда могла деться кнопка лифта?»

– Эй, дружище! – крикнул он одному из засаленных работяг. – Как лифт то вызвать?

Дружелюбный господин подошел к Отто и улыбаясь во весь рот сказал: «Ну а как же иначе, герр Штоссе? Давайте я вам помогу!» Господин схватил двумя пальцами таракана на стене и сунул его в одно из отверстий на дверях лифта. Таракан пролез внутрь и двери тут же открылись.

– Прошу вас! – протянул руку господин, приглашая этим жестом Отто в кабину лифта.

Ничего не понимая, Отто зашел в лифт и нажал на кнопку первого этажа. Двери захлопнулись и лифт поехал вниз. Прошло меньше минуты и двери открылись, за ними был не ожидаемый подъезд старого панельного дома, а огромный холл чего-то, вроде бизнес-центра или больницы, с высокими потолками и большими стеклянными дверьми, ведущими на улицу. Холл был заполнен толпой людей, снующих туда-сюда по своим делам. У Отто закружилась голова. «Наверное, я сплю. Все это мне снится» – подумал он. Но оглядевшись, он понял, что все это слишком реально. С другой стороны, во сне нам часто кажется реальным то, что по пробуждении выглядит абсолютно абсурдным. Как понять, что реально, а что нет, если реальность – лишь субъективное оценочное суждение нашего мозга, который меняет свое мнение подчистую несколько раз в день? Возможно, прожив свою жизнь, мы проснемся и поймем, что все, что в ней происходило – полный абсурд. Например, необходимость проводить большую часть своей жизни за нелюбимым скучным занятием, чтобы заработать бумажки, которые ты обменяешь на еду, которую ты превратишь в вонючую массу той или иной консистенции. И на это дело ты тратишь почти всю свою жизнь. Звучит не менее абсурдно, чем вызов лифта с помощью таракана.

Отто прошел через холл, вышел сквозь стеклянные двери и вдохнул свежий чистый весенний воздух. День был на удивление теплый, он посильнее запахнул халат, под которым был пижамный костюм и проследовал к КПП со шлагбаумом, справа от которого стояла будка с охраной. Ничего подобного, конечно же, перед их домом никогда не было. За КПП виднелись чистые, ровные и светлые улицы города, который сильно отличался от того городка, к которому привык Отто. Дома, стоявшие на геометрически точно выстроенных улицах, выглядели как бело-серые футуристичные исландские церкви, устремленные вверх своими треугольниками и будто бы задуманные как крепости или железобетонные бункеры, устойчивые к снарядам. Люди, проходящие через КПП, прикладывали к шлагбауму карточки, которые открывали им доступ в город. На карточках были имена, фотографии и какая-то информация. «Удостоверение личности» – подумал Отто. Некоторые, однако, прикладывали наручные часы, которые были явно электронными. Размышляя о том, как попасть в город, Отто подошел к одному из прохожих.

– Простите, герр… Не могли бы вы пропустить меня по своему удостоверению? Свое я забыл дома, – обратился Отто к прилично выглядящему господину в пиджаке.

– Как же вы себе это представляете? – ответил тот. – Ведь тут же камера.

Он указал на видеокамеру, висящую над шлагбаумом. Господин удалился, а Отто подошел к другому человеку, который выглядел простым рабочим.

– Герр… прошу прощения, но не хотели бы вы обменять свои часы на мои? – спросил его Отто.

Рабочий уставился на механические наручные часы Отто.

– Вы имеете ввиду эти серебряные часы? – удивился рабочий.

– Серебряные? Ну да, но серебро не очень дорогой металл, впрочем, вам решать, – ответил Отто.

– По рукам!

Рабочий снял свои электронные часы, отдал их Отто, абсолютно довольный взял серебряные Braun и прошел через КПП с помощью карточки. Отто же надел электронные и подошел к КПП, приложив их к шлагбауму, который тут же, к его удивлению и радости, раскрылся.

Глава 2

Отто шел полупустыми улицами странного городка, совсем не похожего на его. На углах улиц висели знамена нацистской Германии, которые были абсолютно незаконны в его стране. Он подошел к полицейскому на углу, форма полицейского показалось очень необычной.

– Доброго утра, офицер. Не могли бы вы подсказать, где находится ближайшее заведение, где можно позавтракать? – обратился к нему Отто, совершенно не ориентируясь в незнакомом городе. Полицейский критично осмотрел внешний вид гражданина, но тут же опомнился и, улыбнувшись, ответил: «На углу улицы есть пивная. Ближе ничего не найти».

Пивная была совсем не тем местом, где хотел бы оказаться Отто в 7 утра, но раз больше ничего не было, то ничего и не оставалось. Как же много решений в жизни мы принимаем исходя из того, что выбора мы не имеем. И все же, мы считаем это нашим личным осознанным выбором, который порой диктует дальнейшую траекторию линии нашей судьбы. В данном случае выбор не был таким уж судьбоносным. Конечно, Отто предпочел бы кафе с выпечкой, но желудок уже урчал от голода, а искать что-то иное не представлялось возможным. Поблагодарив полицейского, Отто двинулся в нужном направлении и вошел в дверь с вывеской: «Пьяный фюрер». На вывеске красовался мужчина с челкой и усиками над губой, отпивающий из пивной кружки. Вывеска уверяла, что заведение работает круглосуточно. Внутри было малолюдно, что неудивительно для пивной в 7 утра. Подойдя к стойке, Отто попросил у кельнера[12 - Официант.], у которого на голове почему-то была кастрюля вместо шляпы, яичницу, либо круассан. Тот взглянул на Отто с изумлением и спросил не шутит ли герр.

– Шутки после ночной смены в 7 утра не такие и веселые, знаете ли… – сказал ему кельнер.

Не поняв, в чем тут юмор, Отто спросил, что у них имеется.

– Пиво с вяленым мясом, что еще? – спросил изумленно кельнер.

Такой завтрак не входил в планы Отто, но не имея иного, он согласился на это. Спустя пару минут, он получил кружку светлого лагера и тарелку вкусного вяленого мяса. Пиво и мясо были превосходными, натуральными и высшей пробы.

– Скажите, – обратился Отто к кельнеру. – А почему у вас нет ничего другого? Я понимаю, час ранний…

– Причем тут час? – снова удивился кельнер. – Когда это у нас было что-то другое?