Последний молот

Прикованная видела пред собой лишь толпу зверей, горящие ненавистью глаза и перекошенные злобой да воплями лица. Она знала, пощады не будет, но всё равно над площадью разнесся её крик.

– Если не меня, то пощадите их, пощадите детей, что я исцелила.

Помимо венчающего гору хвороста столба с полукровной эльфийкой, на этой же горе располагалось ещё с десяток столбов поменьше, со скованными детьми, мальчиками и девочками разных возрастов. От совсем маленьких, не разменявших ещё и пяти лет, недоумённо вертящих головками во все стороны, явно не понимая, что происходит. До лет десяти – двенадцати, ревущих все как один, прекрасно осознающих, что их ожидает. На их короткую жизнь, этим детям уже доводилось видеть костры аутодафе, церковной казни. Тщетно выкрикивали имена родителей они, надрывая осипшие связки, но, ни их отцов, ни матерей, средь толпы заполнившей площадь не было.

– Они не в чём не повинны, они одной с вами крови. Это ваши дети они чисты, всем, что есть в этом мире светлым, молю пощадите их.

– Закрой свою грязную пасть тварь покуда не вырвали тебе язык твой лживый. – взвизгнул монах, видя, что слова скованной, дошли до сердец хоть и не всех, но небольшой части людей, в основном конечно женщин, заполнивших сегодня площадь, затенённую хмурыми небесами. И те хорошо знавшие соседских малюток, выросших на их глазах, принялись перешёптываться да качать головами, словно силясь согнать наважденье.

– Чисты говоришь ведьма, невинны, говоришь, лжёшь окаянная как есть лжешь. – священника буквально трясло от едва сдерживаемой ярости. – Волшбой своей осквернила ты их чистоту, обратив чарами мерзкими в фамильяров свих, миньонов тьмой вскормленных. Не обманывайтесь праведники видом ихним, это уже не те дети что дружили и играли с вашими чадами, и вот сему доказательство. – повинуясь жесту монаха на помост, буквально влетел молоденький служка с кипой пергаментов.

– Вот. – затряс оратор свитками над головой, и словно в подтверждение его слов, копившие злобу всю ночь и всё утро, тяжёлые серые тучи, наконец, разверзлись дождём. Пока ещё небольшим, слегка накрапывающим, но готовившемся вскоре раздаться проливным потоком.

– Вот свидетельства несчастных родителей доверивших детей своих этой безобразной нутром ведьме. Они рассказали братьям моим по вере, какими чуждыми стали для них собственные отпрыски после волховских деяний её! Как отцы и матери, перестали узнавать чад своих, замечая не свойственные простым детям речи да поступки, пугающие самих родителей.

Заключённая в ответ лишь бессильно опустила голову, полными слёз глазами обведя маленькие столбики с детьми, те, что позволяли увидеть крепко державшие цепи. Так вот почему никто не отозвался на их жалобные крики. Запытанные родители и по сей час наверно томятся в застенках, дабы не вытворили чего на казни при условии, если ещё живы, конечно, заплечных дел мастера не слишком-то церемонятся с еретиками.

– Простите меня малыши. – одними губами молвила она, но тут-же тихий ласковый шёпот сменился яростным криком, да таким что вряд ли можно было ожидать от хрупкого девичьего горла. – И меня ты мракобес, скудоумный садист святоша, нарёк тварью тьмой порождённой? О нет до тебя мне далеко изверг. Если и есть здесь тьма то только в твоем чёрном сердце и сердцах тех тупых овец что, вняв речам твоим, последовали за тобой, не видя, что руки твои по самые плечи обагрены кровью невинных. Проклинаю тебя тварь, Эльсерали ниле валиер.

– Вот, вот, истинная натура её. Узрейте, добрые чада Илира нашего. Явила наконец лик свой. – казалось священник, просто пылает темным восторгом. – Показала, наконец, истинную личину свою богомерзкую. Ну и каков будет вердикт ваш жители Эльбурга, неужто позволим корням зла и дальше цвести на земле освящённой взором господа нашего. Смиренно жду я вашего слова чада мои.

– Сжечь, сжечь нечестивую. – сотнями голосов отозвалась площадь.

Дождь усиливался, но это нечего дрова были добротно облиты маслом.

– Сгинь же в муках ведьма. – жиденькую бороденку монаха осеняла торжествующая улыбка, когда, приняв от служки плюющийся искрами факел, неспешно подошёл он, к горе хвороста явно смакуя каждый момент. – Именем и волею пресветлого десницы божьего Илиром наречённого, выношу тебе приговор, да воздаться всякой твари по заслугам её. – кинул он факел в кучу хвороста тут-же, занявшегося пламенем, быстро разбегающимся по промасленному дереву.

– Я не закричу, не порадую воплями это звериное сборище скудоумов. – твердила скованная сама себе. – Я последняя из древней ветви Эльсверитер и смерть моя, не станет для них забавой. Как глупа я была, уходя из родных земель, глупа и наивна веря, что старшие ошибались! Говоря, что все, кто людского рода лишь кровожадные грязные животные. А я ведь всем сердцем верила и что есть ещё в людях добро и свет.

Пламя добралось до первого из десятка столбиков. До маленькой Эйли. Её эту непоседливую девчушку, скованная с таким трудом исцелила от чахотки. Великие предки, эльфийка думала, что горло ребенка просто не в силах издавать такие леденящие кровь ужасные звуки, что разносились на всю площадь, эхом расходясь по близлежащим узким улочкам. К Эйли тут-же присоединился Берси крепкий мальчуган, что сильно вывихнул ногу, упавши с хлева. За ним Илия и Лив, Сакрон и Марк, Веста кортовая малышка, не любившая своего полного имени Верьвеста. Полуэльфийка знала их всех, она заботилась о них, словно то были её собственные дети.

"Предки зачинатели ветвей родов, лишите слуха меня!" – молила она, гордость, помешанная с силой древней крови, помогла выдержать долгие ночи пыток и издевательств, но слышать вопли охватываемых пламенем одним за другим детей, исцелённых, её руками, было выше всяких мыслимых сил.

– Ненавижу, ненавижу. – словно мантру вторили губы скованной, покуда покрасневшие от дыма золотистые глаза лани испепеляли жителей города, сквозь чад горевшего хвороста.

Огонь медленно и неотвратимо подбирался к ней, наконец, отмучившись, умолкли дети, но их крики до сих пор колоколами отголосков непрестанно били в голове скованной. А тошнотворный запах горелой плоти забил ноздри. Скоро всё закончиться, будет больно, но ненадолго и спасительное забвение, а если верить легендам эльфийского народа, то и следующее за ним перерождение в вечных лесах, ведь такова участь истинно бессмертного народа перворожденных. Но как-же тогда всё это гнилое нутром стадо, что взирает нынче на её костер, эти бездушные твари, упившиеся жестокостью во главе с этим демоном прикрытым рясой. Неужто они и дальше будут спокойно себе жить поживать. Языки пламени лизнули ноги, вцепившись в плоть клыками жуткой боли.

«Илавален, отвергнутый, сокрытый, отзовись яви дух свой, дочери крови твоего народа!» – молчаливо воззвала эльфийка к имени ныне запретному средь вечьно-живущих. Сама, не зная, отчего, то ли от нестерпимой причиняемой огнем боли. Толи из-за ненависти к окружающей её толпе, всплыло это имя из тёмных легенд первородных.

«Внемлю тебе потомок мой, зачем тревожишь ты покой блаженной иномировой дрёмы моей?» – зазвучал где-то в подкорке сознания мелодичный глас древнего. Глас, буквально обдававший, обволакивающий невиданной силой. Голос того что некогда носил имя Илавалена, презревшего законы мира эльфа властителя, развязавшего истребительную для младших рас войну, павшего от рук людей, преданного своими же собратьями. Но не обративший со смертью покоя в извечных пущах, ненавистью к врагам своей расы, сковавший по преданиям свой великий дух с судьбой своего народа.

«Отомсти им Илавален, молю великий, пусть познают подобно мне муки, захлебнуться кровавыми воплями, покарай сих тварей пусть и не увижу я этого!»

«Не в силах я даровать тебе покой отмщения, дочь моей ветви!» – ответ сокрытого, острым шипом вошёл в её порванное страданием сердце.

Значит, все сойдет им с рук и невинные дети и её прерванная, мучительной смертью жизнь. Эльфийка отчужденно склонила голову, глядя в пляску пламени своего конца. Но как ни странно, скованная продолжала чувствовать присутствие древнего в своём разуме и ощущение этой близости, напрочь огородило её от боли причиняемой, обгладывающем ноги и кончики волос пламенем.

«Даже моих сил не хватит, чтобы прорезать их жизненные нити, ведь я бесплотен и покинут, влачу жалкое существование наблюдателя неспособного вмешаться напрямую!»

«Тогда встреть меня там за чертой великий!» – смиренно вопросила она.

«Не торопись расставаться с жизнью своей, как и миром этим, говоря, что я не в силах отомстить. Разве сказал я, что не смогу помочь выжить, и не просто сохранить твою бесценную жизнь, но и даровать знамя возмездия, что поднимут твои руки. Но у всего есть цена и цена твоего воздаяния, как и жизни, будет непомерна высока. Приняв помощь мою, равно как и силу, что дарует тебе столь желаемую месть, ты пойдёшь по моим стопам и подобно мне станешь отвергнутой для народа своего, ибо нарушишь законы первых извечных. От тебя отвернуться все, даже духи лесов, что шелестом листьев играли колыбельные, когда ты только явилась в этот мир. Готова ли ты принять мой дар жизни и возмездия, в обмен на всё что тебе дорого? Готова ли обменять покой вечных лесов на судьбу этого тварного мира, что содрогнется от твоей поступи?»

Чад костров аутодафе, словно подпитывая ненавистью и дымом, тёмные грозовые облака, взвился в дали над высокими зубчатыми крепостными стенами Эльбурга, ощетинившимися множеством круглых башен. Один вид, которого словно пикой направляемой умелой рукою кнехта вошел в само сердце Одерека. Ворона бдящего, над чьей головой парил, ловя размахом крыльев потоки ветров многомудрый спутник. Чад этот смолянисто-черными завитками уходящий в небеса, заставил Молота бессильной злобой нахлестнуть коня во весь опор мчащегося к городу.

"Опоздал!" – скрипом зубов плюнул Ворон бдящий, обмирая душой. – Всё кончено. Но не избежит на радость почивших в жаре костров невинных душ, своего возмездия местный пастырь. – креп решимостью добро сбавленной яростью орденский воин. – У тебя не было права на такой приговор святоша, и никто не осудит меня. Ни капитул, ни матери судительницы коим правом ты легкомысленно пренебрег, размозжу тебя у всех на глазах в назидание прочим фанатикам.

Мелкий дождь забарабанил о сталь наплечников, ну ровно слезы стекая по обратившемуся в камень, суровому лицу теряясь средь бороды. Всадник почти достиг громады городских ворот, что будто ожигали взором пустующих бойниц надвратной башни, приглашая распахнутым зевом отворённых створок да поднятой решетки сразу за опущенного над рвом моста.

До того безмолвствующая птица, стелющаяся чуть не над головой молота, неожиданно зашлась диким карканьем. Ворон редко подавал голос, он служил орденским войнам как охранитель, способный предостеречь от беды. На памяти Одерика он так пронзительно каркал только дважды, первый раз упредив о тролле, засевшем засадой в одном из ущелий вблизи орденской цитадели. А второй раз в гномьих туннелях из коих Одерек держал нынче путь, незадолго до появления невиданных ранее тварей. Но чтобы он каркал так пронзительно, молоту доводилось слышать впервые. Что-то недоброе назревало в Эльбурге, что-то тёмное, не иначе порождённое мукой средь взвывшего пламени! Но что? Что может быть хуже произошедшего волею местного пастыря. Этот вопрос заставил ворона бдящего дать верному жеребцу очередного шенкеля.

– Стой! – на всадника направил копьё стражник в длинной кольчуге под вышитой гербом города накидке сюрко и широких полей шлеме капеллине. Выскочивший из сторожки, сокрытой в недрах предвратной башни. Но увидав перекошенноё злобой лицо Одерека, да признав представителя грозного ордена, сжимающего в руке, всем знакомый молот птичьей головы, юркнул обратно, под как почудилось стражу издевательское карканье ворона летящего следом за молотом.

– Готова! Я принимаю твой дар. – полубезумным надсадным рёвом грянул ответ, пересиливший треск пламени почти поглотивший скованную.

Немыслимым встряхнувшим основания стен грохотом первая из молний расчертила тёмный небосвод. Подстегнув дождь, обратиться настоящим необузданным ливнем, что потоками помчался по узким улочкам, под руку с свирепо завывавшими ветрами.

– Убить её, арбалетчики, копейщики! Убить немедля! – не своим голосом завизжал святоша, видя, как словно в ужасе, шарахнулись от эльфийки языки пламени, не опаляя более изуродованных аж до середины бедра некогда прекрасных ног.

Защелкали тяжёлые арбалеты, вставшего на колено первого кольца воинов. Взвились в воздух длинные окованные копья второго, способные пробить навылет закрывшегося башенным щитом латника. Но что арбалетные болты, что копья, все они бессильно падали в огонь костра, так и не достигнув цели, ударившись, словно о камень в невидимый барьер, окружавший скованную.

– Илир с нами светлые войны его, сила светоносного укрепляет длани вершителей суда его, бей, бей ведьму пока не поздно. – продолжал верещать монах, не в силах отвести взор от уже не золотистых, а цвета венозной крови кроваво красных глаз эльфийки. Смотрящих сквозь пламя на него и только на него. Ещё недавно, прекрасный лик скованной, обратился до неузнаваемости. Лицо словно помертвело, запали щеки, заострились скулы, под большими ещё недавно пленяющими глазами залегли тени, а молочно мраморная кожа посерела и подёрнулась едва видимыми прожилками тёмных вен.

«Когда-то в минувшие эпохи!» – вновь зазвучал в её рассудке голос Илавалена. – Когда не высились здесь убогие каменные стены, окружающие нынче эту грязную площадь. В те века, когда не успели люди присутствием своим осквернить землю эту, сведя палами древние полные жизни леса, распахав цветущие тысячами трав и цветов поля, отстроив это отвратное городище. Именно здесь пало тогда множество эльфов воителей, шедших под моими знаменами, дабы отстоять сию землю. Подобно мне, нарушили они законы изначальных дней и не смогли обрести покой. Призови их дочь моей крови, призови их, они тоже жаждут отмщения, пусть отныне несут в мир твою волю под твоим знаменем.

Верещал монах, подстёгивая бессильных воинов, толпа обдаваемая потоками ливня, бившего не хуже града, тоже взволнованно качнулась, видя, что происходит что-то совсем не ладное. Многие очень многие из простолюдинов купцов и даже знати вспомнили о своих неотложных домашних делах и попытались, тонкими людскими ручейками покинуть судилище аутодафе по боковым улочкам. Но не тут, то было силы, оградившие эльфийку уберегавшие её от пламени, наконец, явили себя покорные воле приговорённой.

Над площадью разнеслось глухое не иначе замогильное пение рога полное немыслимой тоски и горечи. Словно сгустки тумана невозможного под таким проливным дождем возникали на крышах и в проулках силуэты древних воителей. Бестелесная ненависть, разорвавшая извне саму ткань мироздания. Сотканные из белёсой хмари, отголоски давно сгинувших в веках перворождённых.

Порывистый ветер натужно свистел, не в силах даже колыхнуть длинные призрачные отороченные мехом плащи. Капли дождя разбивались о камни мощеных улиц и черепицу крыш, без препятствий пронзая высокие шлемы с замысловатыми гребнями и чудесную, рук древних мастеров броню, словно многослойные панцири неведомых зверей покрывавшую тела древних воинов. Бледными тенями былых, лишенных всяческих эмоций, прекрасно соразмерных лиц, глядели они запоенными мраком глазницами сквозь щели шлемов, на в ужасе отхлынувших от призраков людей.

Они были повсюду, везде, на каждой крыше в каждом закоулке. Словно ожидая отмашки наложив на дивно изогнутые луки призрачные, как и само оружие стрелы. Нерушимой бестелесной преградой встав на пути жителей с обнажёнными тонкими мечами, и выставленными копьями, безмолвно ожидая приказа той, что вернула их душам шанс отмщения, возможность отыграться за давно минувшие поражения.

Решившие было покинуть площадь горожане, с ужасом отпрянули от призрачного воинства, сбиваясь в истошно верещащую кучу у судилища, надрывно взывая к монаху и его небольшому святому отряду. Правда войны Илирова ордена, та часть, не задействованная в тщетной попытке убить ужасно изменившуюся и дико хохотавшую полуэльфийку на столбе. Встретили добрую паству своего святого покровителя ровно тени эльфов воителей, выставленными древками копий да поднятыми щитами и гортанными выкриками. – Стоять, будем бить на смерть, стоять!

Передние ряды обезумевшей толпы что было сил, отгораживались от копейных наконечников. Задние неистово напирали, истошно крича, протягивая руки к монаху коему тем мигом было не до своей возлюбленной паствы. Он словно впал в транс, тупо глядя на приговорённую, впервые не ощущая боле в себе той силы, что вела его всю полную служения жизнь. Его крепкая словно твердь вера в свою непогрешимость, рушилась под взором этих залитых кровью некогда прекрасных глаз.

– Вот и пришло время, вашего суда! Готов ли ты священник? – цепи, сковывавшие полуэльфийку, осыпались кусками ржи, и она шагнула вперед, едва не упав с кучи чадящего бессильным смогом затухающего хвороста, не держали искалеченные ноги.

Её поддержало множество изувеченных детских рук возникших также из не откуда, как и эльфийские войны минувшего. Стайка недавно сожженных детей, их призраков, окружила приговорённую, держа маленькими ладошками, помогая сойти со страшного смертного пьедестала.

Ужасно исковерканные яростью пламени детские лица, выжженные до костей, были устремлены на темноволосую. А она, та что при их короткой жизни, выходила этих мальчиков и девочек оглядела их нежно погладив ближайшую изувеченную головку, даже не обратив вминая на ещё один бессильно упавший на помост судилища, залп арбалетных болтов.

Словно вспомнив о чем-то эльфийка на силу отвернулась от маленьких призраков, оскалившись жуткой гримасой на и без того ужасающем прочерченном черными прожилками лице. Сызнова обращая свой испепеляющий ненавистью взор к священнику в ужасе тащащемуся на происходящее.

– Готов ли ты мракобес, безжалостный изверг, покрывающий свои злодеяния именем святого? А благочестивая паства твоя готова к моему суду? – последний выкрик, словно десятикратно усиленный разнесся над площадью Эльбурга став тем камнем, что спускает страшные лавины средь горных ущелий.

Толпа, что дико надрывала глотки, желая зрелища, ныне зашедшаяся неслыханным ужасом хлынула кто куда. Людская масса прокошенных лиц рванула к перекрытым образами эльфов улочкам и к судилищу под защиту воинов Илирова воинства.