Китовая пристань. Наследие атамана Пугачёва

Норов у «Петра III» строгий, чуть ошибёшься с выбором правды и служения – и виселица.

Атаманы предупредили: если казаки не подчинятся «императору», тогда пусть готовятся на тот свет, никого в живых не оставят. Особого выбора и не было!

– Едут, едут! «Император» впереди! – закричал дозорный, подскакавший к главной станичной площади.

Тотчас по сигналу старших запели колокола, извещая о прибытии высокого гостя.

Послышался топот коней, появились всадники. Вначале показательно гарцующая охрана, а затем основные и важные атаманы-полковники. Среди них был и сам Пугачёв, физически крепкий коренастый человек в возрасте около тридцати лет, уверенно сидящий в седле.

Казаки сняли головные уборы, бабы подтянули платки, и все низко поклонились. А потом, как по команде, упали ниц.

Пугачёв внимательно осмотрел общество, немного помедлил, потом подмигнул атаманам-полковникам и легко спрыгнул с коня. Бросил повод, который тут же подхватил ближний казак охраны.

«Император» сделал несколько шагов и остановился вблизи выборных старшин. Был он среднего роста, строен и широкоплеч. Жилистые руки заканчивались крепкими, привыкшими к воинской науке кулаками. Волосы пострижены в кружок. Властное и строгое лицо с выражением плутовского задора казалось приятным. Бегающие пытливые глаза осматривали присутствующий народ.

Одежда его отличалась от одеяний прочих сопровождавших его атаманов и казаков охраны, вид имела не уральский, а донской. На ногах красовались сафьяновые сапожки жёлтого цвета.

«Император» встал напротив толпы, широко расставив ноги, положил одну руку на эфес сабли и грозно посмотрел поверх склонённых голов.

– Слава государю! – раскатисто крикнул кто-то из толпы, не поднимая головы.

– Слава государю! Слава государю! Слава государю! – подхватил народ вначале робко, затем всё дружнее и громче.

Пугачёв послушал, помолчал и, выдержав паузу, негромко заявил: «Довольно, встаньте!»

Тут же, как по команде, воцарилась тишина. Казаки, а за ними бабы начали вставать с колен и поднимать головы.

Вначале осмелели старшины, выпрямились первыми, но сразу удивлённо заробели, не увидев на одежде «императора» царских знаков.

Видимо, подумали: «Не ошиблись ли? Может, кто другой „император“».

Но затем, подумав, переглянувшись, немного осмелев, рискнули.

– Отведай, государь, хлеба-соли. Прими нас под свою могучую руку, верны до гроба будем, – торжественно заявил священник Иван Михайлов, один из выборных, подойдя к Пугачёву.

– Поднимите головы, детушки. Как ранее отцы ваши служили отечеству, так и вы мне, императору Петру Фёдоровичу, послужите. Во всех винах ваших прощаю вас и жалую своей любовью, – поприветствовал народ Пугачёв, потрогав правой рукой чёрную бороду с проседью.

– Прошу, батюшка, на обед. Отведай что Бог послал. Недалече, у отца местного атамана, – пригласил священник.

– Что, господа, поедем или нет? – уточнил Пугачёв у ближних полковников.

– Что же, батюшка-император, не отведать, коли приглашают от души. Надо идти! – ответил Максим Шигаев, он же «граф Воронцов».

– Уговорили, только войскам дайте наказ. Пусть переходят речку Сакмару и становятся полевым, походным станом на другом берегу, – строго ответил Пугачёв.

Развернулся, сделал несколько шагов к коню, легко вскочил в седло и направился первым к указанной станичной избе.

Весело гуляли весь остаток дня. Ближние атаманы, которые при народе оказывали царские знаки внимания Пугачёву, в домашней обстановке не стеснялись. Пили и отдыхали вольно, сидели за столами в одних рубахах, называли «императора» Емельяном. Обнимали его и трепали за плечи, иногда и подвергали наказам и критике.

Всё это время Емельян Иванович миловал и жаловал хозяев. Однако и без казусов не обошлось. Узнав, что часть казаков из Сакмарского городка ушла в Оренбург, а часть спряталась неизвестно где, дюже разозлился.

Приказал схватить отца атамана, того самого, кто принимал его в своём доме, запереть под стражу и наутро казнить.

Однако к утру отошёл в своём гневе и всех простил. Только человек шесть по пьяни за различные прегрешения лишил жизни на берегах башкирской реки Сакмары, что в переводе с местного наречия означает «слушать». Кого повесил, кого приказал расстрелять.

На следующий день «император» приказал сделать объезд войск, расположившихся в поле, и в этом сам пожелал участвовать лично. Вдруг при обходе очередного лагеря казачьей сотни к Пугачёву подошёл старый сутулый невзрачный мужичок со рваными ноздрями и клеймами на лице.

Волосы его были спутаны, одно ухо изорвано и имело необычную форму. Одежда на худом измождённом теле превратилась в лохмотья, а на ногах еле-еле держались изношенные рваные лапти.

Только глаза выдавали в нём битого жизнью человека, загнанного зверя, но уверенного в себе, не сломленного тяжёлой жизнью. Мужичок-бродяжка посмотрел вокруг, подмигнул охране и вдруг смело и живо для своих лет низко поклонился.

– Долгих лет жизни тебе, государь-отец ты наш. Живи на благо простого народца. Выслушай, батюшка-государь, прими исповедь! – смело, даже нагло заявил бродяжный человечишка.

– Что за человек? Кто таков будет и откель? Как охрану миновал? – удивлённо уточнил «император».

– Да это Хлопуша, ваше величество. Самый бедный человек в округе. Знаю я его хорошо, в одной тюрьме сидел с ним в Оренбурге. Было времечко! Каторжный, рваный тюремными палачами. Пострадал от несправедливости, а сам с Бердской слободы. Это я ему разрешил вам поклониться и рассказать про свою жизнь, – ответил за мужичка Максим Шигаев.

– Ну говори, зачем здесь? Кто направил? Чего хочешь? Или в войско пришёл, послужить мне? – непонимающе уточнил «император».

Каторжник ухмыльнулся, почесал немытый, грязный затылок и начал весело рассказывать.

– Всё просто, ваше величество. На днях призвал меня губернатор оренбургский и говорит: «Не желаешь ли ты, каторжанин и пропащий человек, оправдание заработать? Тебе почти шестьдесят годков, одной ногой в могиле уже. Семью имеешь, ребёнка, так и сгниёшь в остроге без света и покоя. Предлагаю заработать прощение грехов своих. Хочу послать тебя на службу в толпы бунтовщиков с государственным заданием. Выполнишь, моё генеральское слово – будешь прощён и помилован. А если ещё умудришься порох у неприятеля поджечь, пушки испортить или главного бунтовщика Пугачёва убить, то и денег заработаешь. Желаешь ли?» – спросил он меня.

– А ты что? – хмурясь уточнил «император».

– Я ему отвечаю: «Желаю, отчего не послужить за прощенье. Тем более за деньги, а что сделать нужно?»

Он мне говорит: «Возьми четыре моих указа и следуй в толпу Пугачёва. Один отдашь яицким казакам, второй – илецким, третий – оренбургским, а четвёртый – самому Пугачёву. При встрече с казаками расскажи им, что Пугачёв, этот человечишка, – не истинный государь, а самозванец. Порох сожги, лошадей потрави и убей или порань Пугачёва. Тогда и прощенье тебе, и деньги будут».

Я ему отвечаю: «Согласен, давайте указы, отпускайте меня, всё выполню в лучшем виде. Послужу вашей милости. Спасу оренбургский народец, себя не пожалею. Верьте мне как себе. В тюрьмах и на каторгах исправился я, стал правильным, честным и праведным. Обязательно пушки испорчу, коней потравлю и другие сказочные и геройские подвиги совершу! Дайте только возможность показать свою натуру».

Хлопуша сделал паузу. Глаза его загорелись лукавством и озорством. Пугачёв, внимательно слушая каторжного, сердито насупился. На его лице отразился гнев. Казаки охраны «императора» начали тихо роптать. Кто-то взялся за сабли.

– Что далее? Не томи душу, Афанасий. Докладывай императору побыстрее, а то повесит, устав слушать твою сказку. Да не наглей, а то перестараешься! – подбодрил каторжного Максим Шигаев, еле-еле сдерживая смех.

– Дальше было так. Дал он команду, и меня из города Оренбурга вывезли и выпустили в чистое поле. Начал я искать ваш стан. Встретил по дороге знакомого кузнеца из Берд. Он мне и подсказал, что стоите вы на самом берегу Сакмары, что возле городка. Знаком для дороги в вашу сторону являются три виселицы с покойниками. Я и пошёл к Сакмарскому городку, увидел виселицы и нашёл вас. Вот они, эти указы, ваше величество. Никому я их не показывал, да и не собирался. Душа моя с вами, за праведное дело желаю голову сложить! Возьмите губернаторские записки, а за шутливость мою не держите обиды, таким уродился, – с этими словами каторжник достал из-за пазухи бумаги и передал Пугачёву с поклоном.

– Ишь каков! Смел ты, лапотник! Язык твой – как помело. Когда-нибудь за брехню твою повесят тебя. А что, тебе имя Хлопуша отец при рождении дал? – уточнил «император», передав указы ближнему казаку из охраны.

На лице бывшего сидельца отразилась лукавая улыбка.

– Нет, ваше величество, народ пожаловал. По отцу я Соколов Афанасий Тимофеевич. Тверской бывший крестьянин. Только уж забыл я, как по отцу меня кличут. Всё больше к тюремному привык, к каторжному, – ответил, кланяясь, каторжник.

– То-то и оно. А на Урале как говорят? Хлопуша – это пустомеля, врун, балагурный человечек. Посмотрим, может, и ты таков. Может, заговорить меня решил? А потом дело своё чёрное исполнишь. Ну расскажи, как раньше жил. Чем знаменит твоей жизни путь? Только не ври, всё одно узнаю правду, а соврёшь – повешу, – заявил, ухмыльнувшись, Пугачёв, буравя пронзительными глазами незваного гостя.

– Да мало что хорошего в моей жизни. Хотя не жалею, погулял вдоволь. Почти сорок пять лет с царями-императорами враждую. Не понимают они мыслей моей души. Правда ли, государь, послушать жизнь мою хочется?

– Говори, коль приказано! – строго прикрикнул один из ближних атаманов.