Америго

– Ваши цветы не капризничают, – проворчала мать. – Вода ему, глядите, не нравится.

– Так что же тут удивительного! – заступилась женщина в завитках. – Как же ему не бояться воды? Всех нас, взрослых даже, Океан так страшит, так страшит! Что требовать от ребенка?

Фрау Левски опять согласилась с подругой, и они сменили тему. Мальчик смотрел на паркет, расписанный благовидными узорами – длинными, причудливо изогнутыми стеблями в спиральных отростках и лепестками разных оттенков красного, – и пытался забыть об обеих фрау так же, как они забывали о нем, но выходило это с трудом. Взрослые вообще гораздо лучше умели забывать всякие разности, даже очень важные – отец, например, еще с января обещал купить ему сувенирную фигурку волшебника Криониса, но так и не купил, хотя Уильям все время помогал ему вспомнить, столько перечитывая при нем свою книгу. И – как ужасно! – почему нельзя было теперь забыть о том, что утром ему запретили читать и играть?! Прощай, сувенирная фигурка! Ужасные, какие ужасные мысли! Но они смогли отвлечь его от болтливых женщин. А вот откуда брался такой яркий свет на потолке? Отец говорил ему, что в дома проводится электричество, которое можно держать в особом разъеме или выключателе. Когда оно понадобится пассажиру, чтобы разогреть чайник с водой или для чего-то в этом духе, оно всегда бывает под рукой. Уильям спрашивал, что это такое и почему его так называют. Отец смеялся и отвечал, что не знает сам, но про это, кажется, написано в умных научных книгах, которыми мудрые Создатели одарили жителей Корабля много-много лет назад. Уильям еще хотел спросить о том, как и откуда оно берется – но получил, едва заикнувшись, шутливую оплеуху. Боль была, однако, вовсе не шуточная, и он даже стал хуже слышать отца, который, ухмыляясь, говорил что-то о праздном любопытстве.

Он задумался, и все вокруг начало меняться в лице. Свет уже не раздражал его – он витал в солнечной и чистой вышине Парка Америго; не было места монотонным женским голосам, они уступили сумбурным птичьим трелям, а зеркала теперь создавали своими отражениями густоту неизведанного Леса. Так прошло долгое время; но наконец фрау Левски умолкла и обернулась на секунду, справиться о его состоянии; пришлось подумать и о ней. Грустно! Он хотел принести ей радость, и как она отвергла ее! Бедные ирисы, живы ли они? А ведь это можно выяснить прямо сейчас!

– Фрау Бергер, а где настоящие цветы? – неожиданно громко и смело спросил мальчик, и разговор застыл.

– Простите уж его, фрау Бергер, – опомнившись, сказала мать нетвердым голосом. – Ведет себя прямо как несмышленый… а ведь уже почти семь лет!

– Что вы так, милая фрау Левски, – примирительно ответила ей цветочница. – Вы лучше радуйтесь! Семь лет – так не семнадцать. Когда справляете?

– Да как же! – отмахнулась Мадлен. – Сразу после праздников! Верно ведь, с восьмого числа соблюдать?

– Так, – кивнула фрау Бергер. – Но вы все равно спроситесь! Или так невозможно?

– А благофактура встанет! Это вашим цветам хоть бы что, а у нас…

– Ну так вечером стол накройте. Тем более что ваши пироги, я так слышала – мечта любого мальчишки! Так, Уильям?

Тот уже отошел в сторонку и, повернувшись спиной, делал вид, что изучает большущую вазу с гелиотропами и ничего не слышит.

– Без того огорчаюсь в конце дня, а тут еще и ребенок, – пожаловалась фрау Левски.

– Так не огорчайтесь! – весело откликнулась цветочница. – Так вы не хотите приобрести искусственный цветок? Ваш мальчуган, между прочим, уже абутилоном увлекся. Прелестное, так сказать, растение!..

– Как же, это ведь праздность, это не принято… Вы забываете о моем положении.

– А мне говорили так, что рассматривают закон, чтобы все должны были иметь хотя бы одно такое растение, – поделилась фрау Бергер. – Вы знаете, как они толкуют предписания: сегодня так, завтра эдак. Сегодня сбивает с пути, завтра наставляет и поощряет к труду.

– Ну, пока еще рассмотрят, мы с вами в облака пойдем, – ответила Мадлен.

– Вероятно, так, – пожала плечами фрау Бергер. – Но ко мне вы все-таки заходите!

– Зайдем, еще зайдем! – улыбнулась фрау Левски и направилась к широким створкам стеклянной двери. Уильям, кинув еще озлобленный взгляд на цветочницу в завитках, последовал за матерью.

Фрау Левски не стала его ругать, и это было благоразумно: ей предстояла долгая готовка, а пироги из волнений получались недостаточно воздушными, уж ей это хорошо было известно. Уильям и без того очень опечалился, но, к счастью, тошнота не давала больше себя знать.

3-я Западная улица погрузилась бы уже во мрак, если бы не зажглись ряды одинаковых фонарей, похожих на леденцы из кондитерской. Людей на мостовой видно не было, они занимались всякими делами за горящими окнами. Уильям подбегал к стенам апартаментариев и старался подпрыгнуть как можно выше, чтобы подсмотреть хотя бы в нижние окна. Ему было интересно: все ли проводят вечернее время, как его родители, за беспокойными разговорами? Фрау Левски с недовольной миной сворачивала за ним, брала его за плечо и возвращала на дорогу, указанную с обеих сторон учтивыми фонарями. Свет проследовал с ними до самого конца улицы, а потом взлетел над темной оградой и унесся к рабочим постройкам соседней палубы, к большим полукруглым, как в Школе, окнам, и слился с удаленным рокотом механизмов.

В апартаментарии № … не горело ни одно окно.

Фрау Левски в изумлении приостановилась, и Уильям, почуяв свободу, быстро добрался до окон первого этажа. Некоторые из них были распахнуты, и он слышал разговоры, но разобрать, о чем говорили, было трудно. Несколько сбитая с толку, фрау Левски двинулась к парадному, и только уже внутри хватилась сына и громко позвала его. Уильям опасливо шагнул в темный проем, и тотчас его нащупала внимательная рука матери.

В глазах у обоих стояли желтоватые пятна от фонарей; фрау Левски опиралась на старые перила («в доме живет реставратор, а дом того гляди обрушится») и вела мальчика за собой. В каком-то пролете лестницы он попал тупым башмаком в ступеньку и наверняка разбил бы себе нос, но мать вовремя выставила руку, сама рискуя свалиться. Все же они благополучно достигли нужной двери – крайней правой на четвертом этаже, с круглой деревянной табличкой – как на всех дверях в парадном. Номер на табличке можно было различить, привыкнув к темноте.

Последней надеждой фрау Левски был крохотный, почти незаметный и днем, выключатель в стене на площадке. Но без электричества от него не было никакой пользы, в чем они и убедились.

Зеленая дверь с табличкой оказалась незапертой и вела, как и дверь парадного, в кромешную тьму.

– Ну что за сюрприз! – всплеснула руками фрау Левски.

Свет крайних фонарей как-то ухитрялся проникать через окно с улицы; благодаря ему в фигуре, распростертой на большой кровати, угадывался отец. Тот рухнул на кровать, не избавившись даже от рабочей куртки, а шляпу зачем-то надвинул на лицо – будто от такого света нужно было защищаться. Недолго думая фрау Левски крадучись подобралась к изголовью и аккуратно спихнула шляпу. Тут же она попятилась, чуть не сшибив Уильяма: шляпа была измазана какой-то липкой смесью – как раз в том месте, где она ее ткнула.

Рональд, конечно, только притворялся спящим. Он привык в это время ужинать и теперь, несмотря на обстоятельства, ждал. Когда стало ясно, что жена и приемный сын вернулись, он перекатился на бок и потянул руку к спинке ближайшего стула.

– К соседям заходил, знают? – услыхал он жалобный голос фрау Левски.

– Знают, что света нет. Что случилось, никому неведомо.

– Совсем неведомо? – спросила жена.

– Проводку, может, менять будут…

– А мы никого не видели.

– Зайдут еще, – неуверенно сказал Рональд.

– Вот оно, значит, как, – вздохнула жена. – А твоя шляпа? Надо же, такая старая, это даже в потемках заметно, а я не обращала внимания. Верно сказал Господин – у тебя неблагополучный вид! Пора на новую откладывать. И надо бы сперва костюм посмотреть для парада, стыдно выходить в одном и том же который год, – проворчала она, тщетно пытаясь разглядеть, чем именно запачкался кончик пальца.

– Пустяки, – сказал Рональд. – Что мне эта шляпа? На парад я в ней все равно не выхожу. Да еще поглядеть надо, может, надфилем поскребу, как подсохнет…

– Совсем испортишь, – ответила жена. – На тебя там целая смена смотрит, а ты будто из подвала вылез.

Рональд уселся на стул и стал шарить по столу в поисках острого предмета. Напрасно – все приборы были убраны в ящичек серванта.

– Что там с проводкой? Когда включат?

– Кого, проводку? – рассеянно пробормотал Рональд.

– Да нет же, электричество! Что с проводкой?

– Испортилась, известное дело. Что же с ней должно быть.

– Да ведь недавно меняли? – опять рассердилась Мадлен.

– Везде меняли! И в соседних домах меняли. Закон, что ли, новый такой.

Фрау Левски сама изнеможенно опустилась на стул.

– Да, – сказала она, – сколько теперь еще лет до этого острова?..

Рональд фыркнул и замолчал ненадолго.

– А ужинать есть? – спросил он затем вкрадчиво.

Мадлен покачала головой.