Последняя исповедь Орфея

После этого я подхожу к столу, беру с него калабаш-трубку, раскуриваю ее и начинаю ходить взад-вперед по кабинету, визуально представляя из себя смесь Фрейда и Холмса, продолжая свое психаналитическое исследование.

– На чем я остановился… Ах, да. С талии вашего отца слетело полотенце в самой неудобной позе из всех возможных. И прямо на ваших глазах оголилось то, что в дальнейшем сформирует ваши сексуальные предпочтения на всю оставшуюся жизнь. Что-то, что зрело в вас еще с неосознанного возраста, раскрылось словно бутон лилии. – Я резко повернулся в его сторону посмотреть, каков эффект возымели мои слова на него. Лицо, раннее имевшее цвет сродни плоду томата, сейчас являло собой белый мрамор, узоры на котором были высечены вздутыми венами. Я продолжал. – Вы ощутили тепло в районе паха, стыдливо, но, прошу заметить, нехотя, отвели свой взгляд, который крайне сложно было удерживать от столь манящей картины. Быть может вы выбежали из бани, не совладав с собой и настигающей вас эрекцией…

– Да, так оно и было, все в точности, как вы описываете, доктор! – пациент привстал на своей койке, в его глазах стояли слезы, которые переполняя доступное им пространство, медленно стекали по щекам. – Так оно и было, один в один…

– Ну же, ничего в этом страшного нет. – я снова подошел к нему, на этот раз подать платок из кармана брюк, который сегодня уже пару раз успел побывать в лужах, образованных неработающими городскими водостоками. Про себя я понимал, что он уже раздавлен и для того, чтобы вернуться в свою прежнюю форму, ему понадобится как минимум пару недель. Но зачем довольствоваться неделями, если можно дожать его до реабилитации в месяцы? Да и главный трюк был еще не задействован в моей постановке, поэтому я с полной уверенностью продолжил. – после данного инцидента вы начали подозревать, что с вами что-то не так. Вы быстро проходили мимо пляжных раздевалок, если видели, что там находился мужчина. Да и сами пляжи стали для вас невыносимой мукой, так как раздетые представители сильного пола, да еще и разгоряченные солнцем в зените, вынуждали ваше сознание возвращаться к той амбивалентной ситуации; с одной стороны – столь сладостной для вас, с другой – как печать того, что с вами что-то не так, что вы сломанный механизм, отвратительный извращенец. Кто-то из вас, – я указал пальцем в сборище его былых соратников, стоящее за моим испытуемым. – кто-либо видел его хоть раз на пляже или в общей душевой?

Тишина. Пару секунд спустя – еле различимый шепот. Затем – ропот, волну которого подлавливало все больше и больше людей из толпы, расплескивая ее на близ стоящих. Все это обернулось гулом, сравнимым с шумом ударной волны извержения вулкана Кракатау. Я уже начал поиск берушей, ощупывая карманы, но тут внезапно – затишье, после которого до моих ушей донеслось громогласное «НЕТ».

– Ну… Что и требовалось доказать. – произнес я, попутно чертыхаясь и протирая очки рукавом пиджака от капель слюны, что попали на меня в момент всеобщего ответа в унисон. – думаю, я готов вынести вердикт.

Кабинет трансформируется в зал судебных заседаний. Толпа, толкаясь и мешая друг другу, кое-как усаживается на скамьи в роли зрителей, бывший пациент оборачивается подсудимым, а паркет вокруг его кушетки вместе с ним на борту очерчивается белым мелом. Я же оказываюсь за массивным судебным столом из красного дерева, заваленного вещами, на первый взгляд никак не взаимосвязанных. Закинув на него ноги, я стучу первым попавшимся по столу, дабы привести зал в чувство и потребовать тишины. Моим судейским молотком оказывается увесистый сборник работ Кристофера Ишервуда, что непроизвольно вызывает на моем лице довольную ухмылку. Найдя среди завалов микрофон, я проверяю, хороши ли меня слышно, и после этого начинаю объявление своего обличительного заключения

– Итак, господа зрители, сегодня мы все становимся свидетелями случайного, но, как оказалось, необходимого процесса над отдельно взятым лицом. Быть может именно сегодня обвиняемый выйдет из порочного круга самообмана, создающего лживую картину мира, и груды комплексов, что порождают неконтролируемую агрессию к окружающим. Я бы с удовольствием отказался от термина «приговор» и заменил его на «прощенье», но формальности, сами понимаете… Что ж, приговор следующий: Именем Се… ах, да, не хочет ли подсудимый произнести свое последнее слово? И где стенографисты с художниками? Мы ведь в суде, давайте обрадуем Фемиду и будем соблюдать проформу.

Перед глазами восторженной публики материализуется шестирукий Эдуард Мане с мольбертом и кистями, принявшийся за дело без промедлений, расплескивающий краску по всему залу.

– Теперь за визуальную составляющую переживать нет смысла, – улыбаясь произношу я, параллельно стараясь увернуться от летящего в меня масла. – передадите после слушания мне работу, Эдуард? Я охотно повешу ее в своей почивальни.

Мане кивает и подключает к деятельности все свои конечности. Кисти зажаты между пальцами ног, в зубах и подмышках. От бурной деятельности спустя пару минут он оказывается полностью залитым краской, и теперь больше напоминает живую кляксу цвета радуги, нежели человекообразное существо.

За ним возникает маленький письменный стол с печатной машинкой, по клавишам которой со скоростью пианиста-виртуоза летают пальцы Анны Достоевской. В отличие от Мане, выглядит она для себя привычно, без каких-либо анатомических изменений. Взгляд сосредоточен, она – механизм, состоящий из микрофонов-ушей, соединенных с пальцами блуждающим нервом, который выполняет функцию проводника.

– У нас тут, конечно, не «Идиот», поэтому думаю вы будете слегка разочарованы. – обращаюсь я к Анне Григорьевне. – Что же… Именем Себ… ах, да, финальное слово подсудимого!

Вся деятельность резко прекращается. Глаза каждого в зале обращены на бедолагу, что сидит на своей койке, поджав ноги и скрыв лицо за ними. Он уже понимает, что приговор для него станет решающей пулей в голову и как-то помешать этому он не способен. Подождав минуту, я обращаюсь к зрителям:

– Весьма содержательно, не так ли?

Зал взрывается хохотом, за которым следуют аплодисменты, раскатистые, как звуки грома во время грозы, чьей оглушающей силой хтонического ужаса, знакомого всякому смертному, любит баловаться Зевс во время очередных перепадов настроения. Я откланиваюсь на манер комедийного актёра, дающего сольное шоу на свой юбилей в Альберт-Холле. Овации не прекращаются, наоборот, нарастая с каждой секундой. В меня летят букеты цветов, монеты, мастерки и все, чем богата благодарная публика. Пытаясь их успокоить, я снова начинаю стучать по столу, на этот раз в моей руке оказывается трость Робера де Монтескью с полотна Джованни Больдини. На зрителей это не производит никакого эффекта, после чего Мане бросает в них палитру, которая начинает передаваться из рук в руки, словно это мощи канонизированного святого. Постепенно она пропадает в океане пальцев, уплывая от моего взора все дальше. Зал погружается в тишину.

Начав уставать от представления мной же организованного, я без лишних предисловий, откашлявшись, начинаю декларировать приговор:

– Именем Себя, уже упомянутой Фемиды, и всевластия, которым я оказался наделен по воле случая и обстоятельств, торжественно признаю подсудимого виновным в защитной реакции, обусловленной посттравматическим синдромом, вызванным треклятым полотенцем, неудачно закрепленным на бедрах его отца, отсюда – дальнейшим подавлением собственного либидо. Защитная реакция имела агрессивный характер по отношению к красивым, хорошо одетым мужчинам, жертвой которой мог стать и сам господин судья. – я сделал взмах рукой, привлекая внимания аудитории. – ну разве это не выстрел себе в ногу?

В помещении послышались немногочисленные смешки, но в целом люди в зале подходили к осознанию, что зрелище подходит к своему концу, а конец этот не сулил ничего хорошего ни человеку на кушетке, ни людям на скамьях.

Видимо поэтому один из них вскочил со своего места, выбежав в самый центр зала, начав истошно тараторить:

– Но получается, что суд предвзят. Ведь прямо сейчас несостоявшаяся жертва самолично судит подозреваемого в преступлениях. Не было ни защиты, ни полноценных обвинителей, ничего. Только судья, судья и еще раз судья! Это не США после Гражданской войны, он не чернокожий, а вы не куклуксклановец. Это… нарушения всех норм, дозволений и законов!

Мои глаза, уже явно выражающие отвращение, раннее хоть как-то скрывающиеся за образом артиста, начали просверливать дыру в протестующем.

– Моим ушам и самооценке весьма приятно услышать, что, будучи в большей степени образом в моей голове, вы разительно отличаетесь от своего прототипа. По крайней мере уж лексиконом точно. Но ответ на ваши возмущения вы могли подчерпнуть из моих предыдущих слов – все, что вы видите вокруг, является только фантасмагорической проекцией того, что в самом деле происходит прямо сейчас на улице, возле одиноко стоящей лавки и столь же одинокого фонаря, нависшего над ней. По крайней мере вы не симулякр, довольствуйтесь этим. – после этих слов я щелкнул пальцами, а за спиной моего оппонента появились два байкера – слуги принцессы Смерти, сошедшие с киноленты «Орфей» Жана Кокто. Взяв его под руки, они втроем растворились, оставив после себя запах жженой резины. – Мне показалось, среди свидетелей процесса появились настроения сопротивления. Что ж, я не буду затягивать. Осужденный приговаривается к полному искоренению своих принципов, убеждений и соображений по поводу мироустройства. На пепелище будет заложена новая личность, устройство которой будет продиктовано раннее подавленным либидо. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Аудитория вяло похлопала и начала вставать со своих мест, двигаясь в сторону выхода.

– Также, – продолжил я. – приговор распространяется на каждого зрителя, присутствовавшего на процессе. – с безэмоциональный лицом я подытожил. – закон един для всех.

Толпа, не до конца осознавая своей участи, все также рефлекторно продолжала двигаться к двери. Постепенно, сначала по одному, затем – целыми группами, они замирали. Я осознавал, что последний трюк был крайне рискованным, особенно против толпы, которая начнет принимать форму разъяренного быка с секунды на секунду. Потерять одного представителя фракции, пускай и вышестоящего – терпимо, но пройтись катком по всем – перебор. Мое расположение в зале также было проигрышно – выход был с их стороны, все что я мог – баррикадироваться за своим столом. Но кто не рискует, тот никогда не почувствует вкус праздничного шампанского, не так ли?

Что ж, я не ошибся. Если бы до этого я сравнил бы их с овцой на пастбище, то теперь это был немейский лев, который готовился броситься в атаку. Роль Геракла была явно не по мне, поэтому я оперся на стол и ждал своей участи. Лев метался, отрывал доски дерева от скамей и кидал их в мою сторону.

Я аккуратно подошел к Мане, который работал уже над пятой картиной все с той же энергией, будто не замечая за собой огромного взбешенного зверя. Осмотрев картину, я недовольно фыркнул.

– Снова без доказательств своей победы…

Мане кивнул. Достав зажигалку, раскрашенную в калейдоскопической орнамент, я поднес ее к холсту. Мы отошли на безопасное расстояние, холст начали поедать языки пламени, затем перешли на мольберт, который, потеряв былую устойчивость, рухнул на ближайшую скамейку. К этому времени Достоевская также подошла к нам, благодаря чему образовалось трио созерцателей, наблюдающих за апокалиптичным костром, в середине которого рвал и метал мифологический лев, чья шкура начинала слазить, оголяя запеченную кровь поверх обугленного мяса.

– Ну, друзья… Был рад с вами посотрудничать. Кто знает, когда мы увидимся снова? – я горячо пожал всем руки, отсалютовал, и отправился прямиком в великий жертвенный огонь Гестии. Оказавшись внутри пламени, меня ослепило. Я зажмурил глаза.

Открыв их, я оказался на улице, держащий шляпу кончиками пальцев, окутанный ночной теменью, которую прорезал фонарь, все также свисавший над одинокой лавкой. Вокруг не было ни единой души.

V

Выгрузив всю кухонную утварь из фургона доставки, сложив все максимально аккуратно для того, чтобы ни в коем случае не получить одну звезду в приложении-сервисе, через которое они были вызваны Кедо и которое являлось для них современным воплощением Перуна, способного, как и воздать, так и обрушить свою немилость за недостаточную прилежность в работе, представители курьерской фауны пожали нам руки и отчалили на своем тарантасе, пуская клубы выхлопного газа, отравляющего все живое в радиусе нескольких сот метров.

Кедо решил взять на себя самые тяжелые коробки, хранившие в себе части будущего кухонного гарнитура, галантно оставив мне легковесную мелочь. Взвалив все на себя, мы заползли в грузовой лифт.

– Сейчас оценишь, цвет и материал выбирала Гелла. – сказал Кедо, глядя на табло индикации лифта. – Ну, ты же знаешь, что мне нет особой разницы, да и чувство вкуса у нее в разы лучше. – будто оправдываясь за то, что отдал бразды правления своей личной квартирой без какого-либо боя, произнес он.

Вот этого, хоть убей, я не мог понять в Кедо. Для меня отдача любых вещей своему партнеру, начиная с безделушек уровня брелоков для ключей, заканчивая самими ключами от личной жилплощади всегда являлось само собой разумеющимся. Думаю, тут играла его раннее упомянутая философия денежного материалиста, а также семья, построенная на лжепатриархате – системе, когда власть мужчины является лишь видимостью, иллюзией для запустившего себя главы семейства. И пока он свято верит в силу своего всевластия и исходит в экстазе от надуманной маскулинности, нежная рука его милой Лилит с кольцом на безымянном пальце достает из карманов его брюк последние гроши, которые он, в момент, когда она уже спала бы, хотел донести до своей заначки. Второй рукой она затягивает ремень на его талии, времена как бы случайно прикасаясь к члену. Прекрасная Лилит, что вымывает из себя каждый вечер несостоявшихся младенцев, и Адам, венец творенья Божьего, при первых признаках полового возбуждения превращающийся в быка-осеменителя, над которым была проведена лоботомия.

Может быть мужчина и способен посоревноваться со «слабым» полом в плоскости интеллектуальных баталий, но в чем смысл, если отросток между его ног выполняет функцию рычага-переключателя. Вот он рассказывает о географических открытиях эпохи Ренессанса, демонстрируя свою начитанность. Затем он подходит к историческому экскурсу по Великим войнам XX века. После чего переключается на критику современного феминизма и либеральной повестки. И вроде бы оппонент повержен, он не в силах ответить на столь тяжеловесную атаку и ему нечего предъявить в ответ. Но вот она разворачивается, встает на четвереньки и приспускает юбку. И на месте прежнего мыслителя, в чьей голове целая библиотека со всего света, начиная с Платона и заканчивая Сартром, появляется пес, пищащий от восторга, чуть ли не мочащийся под себя при виде кости, которой так заманчиво крутят перед его мордой.

Если вы представитель «школы радикального патриархата», и каким-то образом этот роман попал в ваши сальные ладони, могу дать вам совет. Пройдите на кухню, возьмите сверкающий тесак и отрубите себе полового друга. Только так вы сможете выйти из порочного круга, созданного матерью-природой, обрести полную независимость от любых женских попыток манипулирования вами. Звучит заманчиво, не так ли? Станьте полноценным представителем своей идеологии не только на форумах, но и в действительности уже сегодня! Правда, есть у меня подозрения, что ваша трансформация в «сверхмужчину» закончится там же на кухне в связи с обильной потерей крови. Или, как вариант, через пару дней, вас найдут с простреленным виском. Ведь, давайте будем честны, – пойдя на столь отчаянный шаг, оставшись один на один со своими натренированными нейронами, сжегши все пути отступления, до вас дойдет главная и основополагающая ирония в каждом действии мужчины. Вся ваша начитанность, каждодневные мозговые штурмы и попытки созидания были, в основе своей, также продиктованы вашим членом. Смешно, не правда ли?

Я это понял не так, чтобы давно. Я не уходил в отрицание, попытки найти объяснения этому феномену. Я принял этот закон как одну из центральных аксиом людских переплетений, что составляют собой древо человечества, корнями уходящее в эпоху антропогенеза. Не многим мужчинам удается дойти до этой истины, но Кедо повезло. Сейчас он был на полпути, но дайте ему пару лет – и он составит мне отличную компанию, со стороны выглядящую как сборище активных профеминистов.

Что же касается Геллы, то она была зеркальным отражением Кедо. Пара незначительных отличий в характерах и внешности, словно два художника-выпускника рисовали портреты с андрогина-натурщика, по завершению работы решив с помощью игры в камень, ножницы, бумага, кто какие половые признаки будет добавлять в свои работы. Часто про людей говорят, что они прекрасно дополняют друг друга. В данном случае это и был один человек, не понятно с какой целью разделенный на две разнополые половины. Мне сложно вообразить их полноценно функционирующими по отдельности. Иногда мне казалось, что они могут спокойно совершать за друг друга прием пищи или дефекацию, если кому-то из пары требовался отдых. А половой акт представлялся мне слиянием их тел в одну гермафродитную сущность, лежащую в постели и онанирующую без единого звука и вздоха. Увидев в будущем Кедо беременным, я бы ничуть не удивился. Тем более зная, что за первенца полагаются выплаты, уж будьте уверены – он с радостью бы взял на себя девятимесячную ношу.

Черта, которая мне действительно импонировала в Гелле – это присутствие чувства прекрасного, пускай и в немного извращенно-скрупулезном виде. С бокалами игристого вина мы могли часами обсуждать работы художников прошлого, даже на полшага не подходя к моменту, когда дискуссия перерастает в конфликт. Всё это благодаря тому, что глаза ее были не оком творца, а микроскопом ремесленника-ювелира, а в подтверждение этого стены их квартиры с Кедо были увешаны работами-репродукциями, списанные руками Геллы с тщательностью профессионального фокусника, выполняющего смертельный трюк под водой. В прихожей вас встречал «Сын человеческий», в спальне висели «Звездная Ночь» и «Рябчики в медной вазе», на кофейном столике, сделанным Кедо из дубового дерева, красовалось «Вероломство образов». Не думаю, что сосредоточенность на двух авторах было обусловлено безумной любовью к их творчеству. Скорее, Гелла начинала осваивать навык художника-подражателя с произведений Ван Гога и Магритта, а овладев их стилем настолько, что для подтверждения фальсификации потребовался бы эксперт-искусствовед, потративший на это большую часть жизни, она остановилась. Ей не хотелось становиться профессионалом в области репродукции, да и творчество в целом не было для нее глотком кислорода, необходимым и жизненно важным. Вечернее хобби, не более. Кто-то ходит в пабы, кто-то – шьет крестиком, а Гелла создавала копии, возможно, превосходящие оригиналы в мастерстве.

Двери лифта открылись, и мы вышли на просторную подъездную площадку. В нос ударило едкое сочетание запахов сырости и дешевой краски. Доковыляв до квартиры, ощущая себя запряженными бурлаками с картины Репина, мы, после недолгой возни Кедо с ключами, попали в его апартаменты, и, не разуваясь, прошли до зала, попутно скинув с себя недолгий груз.

Отдышавшись, я бегло оглянулся по сторонам. Квартира претерпела значительные изменения с последнего раза моего пребывания в этих стенах. Диван, на котором я раньше восседал в материнском обиталище Кедо обрел здесь свой новый дом, невзрачный белый стол, окруженный деревянными собратьями поменьше, в народе именуемыми стульями. Из полуоткрытой двери в спальню величаво возвышался шифоньер, слегка побитый жизнью, отдавший свои лучшие годы в службе кому-то другому. Сколько прошло? Две, три недели? Моя потеря во времени давала о себе знать. А когда Кедо съехал со своей прошлой съемной жилплощади? Вопрос интересный, хотя и не стоит того, чтобы быть озвученным.

Заметив мое легкое замешательство, Кедо связал это с видами исполинского шкафа, по-прежнему глазеющего на нас из спальной комнаты.

– Не представляешь, сколько я потратил на его поиски. Объездил половину города, проштудировал сотни объявлений. Может быть выпьем? – я дал согласие, Кедо полез в холодильник, продолжая. – по итогу нашел старую пару, которая планирует переезжать на юг и распродает все свое имущество, начиная от халатов, заканчивая техникой и мебелью. Знаю, сейчас ты начнешь его критиковать, так как тебе все новое подавай, но ты должен помнить, что через пару лет я планирую уезжать в столицу, поэтому не вижу смысла во вкладывании огромных сумм в обустройство квартиры, которая потом пойдет на сдачу в аренду.

Я хмыкнул. Для меня было очевидным, что Кедо никогда не покинет этого богом забытого города, как, впрочем, и я. Да и все мое окружение в целом, если быть откровенным. У него оставались шансы на подобный исход событий, когда он мотался с одного арендованного жилища к другому, но заполучив в руки собственное жилье, полностью оформленное на него, – он самолично отрекался от покровительства Гермеса в области путешествий, однако все еще оставаясь его верным учеником по теме торговли и денежных отношений. Та цель по побегу из Ч., которую он поставил себе в шестнадцать лет, увидев смерть родного дяди от передозировки, беспробудные запои его бабушки по материнской линии и мрачные перспективы своих двоюродных братьев, была изначально ложным путем. Сгоряча обвинив во всем город, не дающий перспектив, убивающий любую живую плоть выбросами с рядами стоящих заводов, повсеместной агрессией и общим упадком, он для собственного успокоения создал себе туманного врага номер один, стоящего за всеми злоключениями, произошедшими с его не столь дальними родственниками. Подсознательно он уже должен был прийти к открытию, что все это не связано со злыми реалиями. Любой город, воздвигнутый человеком, будь то Ч. или Манчестер, всегда ломал, измельчая каждый хрящик своими остро наточенными лопастями турбины, слабого человека. Кедо повезло, он был создан из другого материала, по крепости сравнимого с карбидом кремния. Всасывая подобных созданий, лопасти городской перерабатывающей машины гнутся, и, предприняв еще несколько попыток по уничтожению, выплевывают их, оставляя наедине с собой. Ему бы было неплохо полностью осознать это пораньше, но я не буду удивлен, если истина дойдет до него в кресле-качалке, когда на его коленях будет сидеть один из десятерых правнуков.

Кедо подал мне стакан вермута с содовой. Немного отпив, я присел на край дивана, попутно рассматривая новую работу Геллы, родившуюся с последнего моего визита. Облокотившись на боковую стенку холодильника стоял холст в раме, на котором была воспроизведена копия картины «Репродуцирование запрещено», от чего я ухмыльнулся.

– Мне тоже нравится, – заметил Кедо, наливая свою порцию вермута. – давай посидим и выпьем на лоджии, что-то душновато в квартире. – на этих словах он подал мне бутылку, а сам взялся, за два кухонных стула, разрушая забор, которым был окружен обеденный стол.

Лоджия представляла из себя просторное помещение с оштукатуренными стенами, белоснежным потолком и ковром на полу, чтобы не ходить по голому бетону. Примерно так я представляю себе лимб, в котором, быть может, когда-нибудь и окажусь. Надо сделать себе заметку «при возможности обязательно сравнить ожидания и реальность».