Макферсонский Наполеон

Макферсонский Наполеон
Артём Артурович Саркисян

"Макферсонский Наполеон" – это отнюдь не первое название, которое, скажем так, "прилипало" к этому, скажем так, "произведению". Самым долговечным черновым названием было "кошка сдохла", но мне сообщили, что оно и слишком грубо, и слишком мрачно. Потому…

Это повесть о человеке, которому удалось выполнить нетрудную задачу: стать Наполеоном небольшого американского городка. Это повесть о его жизни, жизни его подданных и жизни его Жозефины.

Артём Саркисян

Макферсонский Наполеон

Предисловие

Молчите. Молчите и ведите себя так, как ведут себя люди, читающие инструкцию к давно уже испорченному аппарату. Молчите. Вы естественны, непринужденны, элегантны, незаинтересованны, интеллигентны и тверды. Короче говоря, молчите и демонстрируйте абсолютную незаинтересованность в этом и так уже скудном чтиве.

Теперь, когда вам все это удалось, ответьте, пожалуйста себе на вопрос: сколько есть на этом свете людей, с которыми вы были бы рады разделить свою зубную щетку? Не смейтесь, пожалуйста, и не воротите нос. Вопрос этот очень серьезен, а ответ на него абсолютно не зависит от уровня вашей брюзгливости. Если вам угодно могу задать его по-другому: кому вы готовы довериться на столько, чтобы разделить с ним даже такую, глубоко личную гигиеническую подробность? Не отвечайте сразу! Лучше думать дольше необходимого, чем не думать вовсе. Не отвечайте вслух! Лучше сохранить немоту сейчас, чем стать тем, на которого будут громко молчать некогда близкие вам люди. Ну что, ответили? А теперь скажите себе и только себе, кем в вашей жизни являются номинанты – люди, чьи лица всплыли в вашей памяти, от которых вы тем не менее скроете столь личную часть вашей жизнь? Кто они, занявшие почетное четвертое место? Люди, которым вы доверяете, но не на столько? Может вы храните память об очень многих таких номинантах? А может вы не вспомнили никого, ибо вас еще не покинуло отвращение от самого факта постановки такого вопроса? Может вы считаете, что это ваша задача задавать вопросы, а моя на них отвечать? Может вы скажете, что все это непристойно? Омерзительно? Глупо?

Подумайте только, если делать такой казалось бы глупый и незначительный выбор столь мучительно, если это вызывает такое количество малоприятных чувств и ощущений, заставляет нас ставить все больше и больше вопросительных знаков, то какого должно быть человеку, перед которым не стоит никого выбора? Ровным счетом никакого. Подумайте только, чем же должно жить существо, если оно, участвуя в нашем своеобразном диалоге не вспомнило, не подумало, да и не могло подумать ни о ком кроме себя. Это либо очень счастливая, либо очень бессмысленная жизнь.

Думаю пора оставить вас наконец в покое и позволить вам и дальше быть полноправными хозяевами ваших зубных щеток.

Глава 1

I

«Живительная артерия долины вновь клокочет», – провозгласил телевизор.

«Слыхала? Клокочет!» – небрежно сказал небольшой толстячок по имени Сэм и переключил канал.

«Сегодня 14 февраля…»

«Слыхала? Сегодня февраль!» – перебивая, выкрикнул Сэм.

«…в результате авиакатастрофы погибло 343 человека в том числе 52 ребенка и 104 женщины».

«А тот факт, что погибли мужчины…» – начал было Сэм, но не закончил. Слишком уже его заняло вычитание одних погибших из других.

«В Альпийской Республике стражи правопорядка раскрыли группировку, ответственную за распространение белой смерти, привезенной из Поднебесной». Сэм выключил телевизор.

«Ну что? Чего будем есть?» – зевнул он. Его возлюбленная очень явственно на него помолчала. Молчание это было громче и уверенней любого крика. «Что опять?» – Сэм устало посмотрел на упрямое лицо Жозефины, которая мгновенно прикрыла глаза, как бы говоря: «Если комфорт, важнее для тебя чем я…» Что можно после такого сделать, если не повиноваться?

Верите или нет, одни только веки Жозефины сумели поднять усталое, размякшее тело, тогда как даже ноги этого самого тела частенько с этим не могли справится.

Сэм встал, ибо не мог не встать. Позвоночник его неприятно затрещал, ибо не мог не затрещать. Старые грязные пропахшие джинсы заскрипели об обветшавшее кожаное кресло, ибо… ну а чего вы хотели?

Давайте будем откровенны, огромные, влажные от пота джинсы хорошо упитанного человека, неохотно и неуклюже встающего с кожаного кресла, издают именно такой звук. Звук этот сопровождает миллионы толстеющих дам, господ и кожаных кресел. Учитывая, что в 21 веке род людской продолжает уверенно и самозабвенно набирать вес, а защита прав коров (тех, что идут на кожаные кресла) еще не успела стать аббревиатурой, то вот мой совет всем раздражительным ушам: присоединяйтесь либо к толстеющим, либо к защищающим рогатый скот. Других вариантов у вас нет.

Однако мы отвлеклись. Задам вам очередной вопрос: вас не поражает, на что способен взгляд того, ради которого мы готовы на все? Взять хотя бы нашего Сэма. Он бы никогда не покинул своего жилища в столь поздний час, учитывая его тяжесть старость и лень. На самом деле Сэм не был так уж стар, ему было чуть более сорока. При этом, имел он вид человека с давно уже истекшим сроком годности: у него были темно-серые густые усы, которые столь сильно формировали его профиль, что его верхняя челюсть выступала за приделы головы, обгоняя и нос, и кажется его самого. Вся колоссальная тучность Сэма удивительно точно повторяла по форме каплю воды, которую венчала морщинистая лысина с редкими оазисами седой густоты. Однако это были признаки лишь начала очень неухоженный старости. Сэма же при всем этом сопровождала железная трость на которую он опирался с такой тяжестью, что у окружающих не оставалось никаких сомнений в том, что он уже давно перешагнул через семидесятилетний барьер.

Как бы то не было попробуем вернуться к тому, на чем остановился Сэм. Этого времени ему бы вполне хватило, чтобы доковылять до входной двери, надеть на себя старый лысеющий тулуп и совсем не сочетающуюся с этой общей потертостью новую рыжую шапку, сшитую под лисий мех. Он вышел и зашагал по улице, считая громкие удары своей трости о черную плитку тротуара.

Сэм хрипло дышал, думая о том, что и сейчас не смог настоять на своем. В который уж раз он клялся себе, что ответить, возразит, но ему не хватало ни смелости, ни гордости, ни отчаяния.

Стук его трости продолжал отдаваться эхом. Он точно знал, что через каких-то 7 ударов из-за угла появится огромный многоэтажный торт, с которого на него, Сэма, будут взирать счастливые, белые, голубоглазые, жених и невеста. То была витрина небольшой кондитерской лавки, каждый раз наводившая на Сэма чувство насмешливого презрения. «Есть же люди, которые потратят на эту гадость тысячи баксов только ради того, чтобы с наслаждением откусить головы этим более красивым и радостным молодоженам», – сказал он, не обращаясь в сущности ни к кому. Эта глубокая неприязнь к покупным тортам жила в Сэме с самого детства. Это было единственное наследство его уже давно умершей тетушки. Конечно Сэм ее любил, но ровно столько сколько племянники обязаны любить своих безразличных родственников, чтобы жить с чувством выполненного долга. Так, в день ее похорон разумеется очень много вспоминали ее безграничную доброту, сочувствие и открытость. Единственное же, что мог вспомнить Сэм так это то, что она яростно доказывала ему, тринадцатилетнему мальчику, о крайней мерзости всех без исключения покупных тортов. Порой при этом, она брюзгливо оглядывала его лицо и искренни интересовалась, каким мылом он, Сэм, пользовался, ведь она считала, что прыщи могут быть следствием аллергической реакции на некоторые вещества содержащиеся в шампунях.

Сэму оставалось всего несколько стуков перед тем, как он наконец учуял такой знакомый и такой омерзительный запах гниения и брожения крови. Ноги его болели, потому он был невероятно рад этому недвусмысленному знаку, что он уже почти дошел.

II

Сэм стоял у магазина со столь многозначительным названием «Гильотина». То была мясная лавка потомственного американца, любившего Францию, кажется больше себя самого. Только лишь открыв эту лавку, он обозвал всех свиней Людовиками, считая это оскорблением и для свиней, и для того самого Луи. Себя, на территории этой небольшой, но кровожадной Франции, он величал Робеспьером. Он конечно не знал ни полного имени своего кумира, ни кем он был на самом деле, ни как он кончил. Хотя наверное даже узнав, он бы вряд ли прекратил свое пламенное преклонение.

Итак, наш Сэм тяжело дыша, вошел в магазин. Там уже привыкли к бесконечной усталости своего постоянного клиента, поэтому внутри специально для него стоял небольшой раскладной стул, на котором тот мог отдохнуть по приходу.

Сэма встретил сам Мэтью Робеспьер (я уже вам говорил, что наш мясник не знал настоящего имени французского деспота, потому он использовал свое, американское). Мэтью был довольно молодым худощавым человеком, которого трудного было представить с занесенным над чужой головой топором. Единственное, что выдавало его внутреннюю кровожадность, так это глаза – белые, почти прозрачные, безумные глаза. Они напоминали гладь кристально чистого озера, сквозь которую было видно самое дно. Глаза эти как-будто хотели предупредить окружающих, сколько жуткого им пришлось увидеть за свое недолгое существование.

«Здравствуй, Сэм!» – громко сказал мясник, как бы говоря с человеком тугоухим. Вообще люди частенько говорили с Сэмом очень громко и внятно, принимая его то за глухого, то за идиота, то за глухого идиота. Вот и Мэтью говорил, артикулировал и махал руками.

«Здравствуй!» – оглядываясь по сторонам, сказал Сэм. Он всегда поступал именно так, заходя в «Гильотину» – делал вид, что он с любопытством оглядывает убранство этой малоприятной лавки лишь бы только не смотреть в глаза ее хозяина.

«Вам как обычно?»

«Да, пожалуйста». Робеспьер вышел через черные шторы на склад. Оттуда раздались свист и удара топора. Сэм же уже по привычке старался не слушать этот леденящий свист и глухой стук и сунул левую руку в правый внутренний карман, чтобы достать уже давно известную ему сумму. Однако он резко выдернул свою руку из-под тулупа будто бы в нём сидело небольшое зубастое существо, которое украсило его палец. Сэм сунул свою руку в левый карман джинс, в них была одна только мятая коробка от лампочки. Правый карман – пусто. Сэм вскочил на ноги и протиснул обе ладони в задние карманы – оттуда повалились старые чеки.

«Как поживает Жозефина?» – выкрикнул мясник, перекрикивая удары топора. «Чудно!» – медленно произнес Сэм. «Чудно!» – повторил он быстрее. К нему вдруг пришло осознание, что у него не было денег. Ни одного цента.

«Как нога?» – поинтересовался мясник, уже выходя с тушей огромного петуха. «Прелестно!» – ответил Сэм, из-под лохматой шапки которого уже текли струйки пота. «Возраст знаешь ли», – сказал он в конце концов. «Слушай, ты не мог бы принести мне еще одного? Мне тяжелее ходить каждый день в такую даль…» Палач пристально посмотрел в глаза Сэму, но тот знал, что ответить взаимностью будет равносильно самоубийству.

Мэтью все же придал себе вид безразличного добродушия и снова зашел за свою штору. Сэм же, едва заслышав свист топора, приподнял свою трость, поддавшись стремительному желанию бесшумно бежать. Но тут он вспомнил ради чего он пришел сюда; ради кого он уже который год почти каждую неделю ковыляет в это вонючее место и тратит все, что имеет на туши гигантских петухов.

«Вы знаете, я скоро перестану их закалывать!» – вставил Робеспьер вежду ударами топора. Он всегда говорил нечто подобное, каждый раз придумывая для этого все новые причины. Как то раз, он даже признался, что считает петухов слишком уж интеллектуальными для того, чтобы быть вот так просто убитыми. Но чаще всего он говорил, что сердце его сжимается обезглавливая символ своего глубочайшего патриотизма. На самом деле, он всего навсего желал услышать от Сэма, счастье возлюбленной которого напрямую зависело от него, что невозможность купить петухов именно в «Гильотине» станет невозместимой утратой для всего города. Робеспьер искренни полагал, что Сэм находился у него в долгу и получал колоссальное удовольствие, напоминая ему и себе об этом. Однако теперь наш палач не услышал привычной мольбы и самозабвенных отговоров от этой «крайней меры». Он вышел в основную комнату и с удивлением обнаружил, что старик исчез. Он странно, будто бы даже удовлетворенно хмыкнул, как вдруг глаза его упали на прилавок, где должна была лежать мертвая туша. В прозрачных глазах Робеспьера заалела ярость. Сосуды на его шеи взбухли, а пальцы руки побелели, сильнее сжав рукоятку окровавленного топора.

III

Центры всех небольших республиканских городков Америки, носящих имена давно уже мертвых генералов Гражданской войны, почти неотличимы друг от друга. Некоторые видят в этом прелесть американской жизни, ведь любой человек из одного такого городка может обратится к жителю другого такого городка из другого конца Америки и сказать: «А помнишь в прошлую пятницу в баре…» И он вспомнит! Он вспомнит, ибо он так же, как и все им подобные был в баре, а бар этот так же как и все остальные бары являлся пристанищем для самых невероятных историй, которые становятся историческим наследием не одного города, а всего образа жизни американской глубинки. Это объединяет, делает всех жителей гигантской «средней Америки» соседями и друзьями. Это же при этом делает из людей не желающих вести такой и только такой образ жизни чужими, внутренними эмигрантами.

В центре восьмитысячного Макферсона было несколько питейных, но особенной популярностью пользовался ресторан пожилой пары Мистера и Миссис Шольц. Они были действительными эмигрантами из сами знаете какой страны. Будучи и по духу, и в действительности европейцами, они были носителями очень европейских профессий: Мистер Шольц был лингвистом, а его жена – пианисткой. Они бежали в Америку из восточной Германии, когда Европу разорвал железный занавес. Сперва они жили в Нью-Йорке. Мистер Шольц стал водителем такси, а Миссис Шольц подрабатывала, играя в одном из Нью-Йоркских отелей. Таких людей, как они не могло устроить столь бедственное положение дел. Потому они решили, что вместо того, чтобы быть одними из миллионов, они лучше станут первыми из тысяч и переехали в такой чуждый им Макферсон.

Живя в Нью-Йорке, Шольцы уже давно смирились с мыслью, что они нацисты. Это слово стояло впереди их фамилии, прилагалось к нему по-определению. Их глаза, волосы, манеры, акцент – все это было нацистким, просто не могло им не быть. В Макферсоне же, у жителей которого аллергия на слово коммунизм была куда сильнее той, что осталась у них с военных времен, Шольцы неожиданно для самих себя предстали жертвами злейшего врага Америки и заработали себе не только сочувствие и поддержку со стороны добродушной глубинки, но стали при этом своеобразными городскими интеллигентами. И вот со спокойной душой и блистательной репутацией, они открыли небольшой немецкий ресторан в самом центре Макферсона, который после наступления сумерек становился обыкновенным американским баром.

Однако в этот февральский вечер здесь не было той пьянеющей толпы, пьянеющей единственно только за тем, чтобы пьянеть. Каждый год, в один и тот же день, толпа эта превращалась в чинно ужинающие пары, которые собирали те редкие элементы зажиточного существования и демонстрировали своим соседям влюбленность соизмеримую только с объемами выпитого спиртного в обычный пятничный вечер.

День всех влюбленных – это пора настоящего военного положения. Каждый небольшой городок вроде Макферсона ежегодно обагряется сердцами, опутанными растениями омелы, ядовито-красной мишурой и исключительно розовыми флажками, демонстрирующими свою исключительную непохожесть с символикой треклятого коммунизма. Жители же демонстрируют такое единство духа и слаженность действий, что солдаты тех самых красных знамен могут вздохнуть с облегчением, ведь их свободу можно считать безграничной относительно этой грубой американской дисциплины. Все женщины облачаются в длинные зеленые платья с цветастыми узорами, опоясанные миллиметровым кожаным ремнем с золотистой застёжкой. Мужчины же надевают на себя синие мешки, именуемые костюмами. Но самое главное, все они, сглотнув свое непомерное желание пустится в самозабвенный алкоголизм, исполняют долг примерного брака, традиционной семьи и беззаботного существования.