Кавалеристы

Потом сестра, уже операционная, свою долю отдала: они перекачали мне вторую порцию. И пошло, пошло… И девятого-то мая я еле дышал, и ко мне американский летчик подошел, обнял меня, кричит: «Победа! Победа!» И больше ни хрена не понимаю. А недели через полторы мы с ним расстались: его в другой… А я думаю, что, наверно, куда-нибудь посадили. После войны написал: сообщите данные об этом летчике в таком-то госпитале. Отвечают: «У нас на иностранных военнослужащих нет данных».

– Можно подробней, что за американец?

– Летчик. Молодой. Красивый. Что еще?

– Долго он в том госпитале лежал?

– Со мной недели две он лежал. Потом его перевели в другой госпиталь, там еще американцы были.

– Какое было отношение к союзникам?

– У кого?

– У вас. Встречали когда-нибудь еще?

– Я только с этим летчиком повстречался, и больше это… Он летчик, сбитый над Будапештом. Когда брали Будапешт, он был сбит. Нам переводить-то некому было. Все улыбались друг другу. Ему, конечно, тут скучно было: с кем побеседуешь?

– Поставки американские.

– Кормили, кормили…

– Тушенка? Было это у вас?

– Было, было. Вот сейчас они нас не кормят. Плохо ли, хорошо? Вот колбаса была американская. Тем более когда мы были за границей, там, если нас не кормить, мы мародерничать будем.

– Вообще знали о том, что происходит?

– А как же! Политрукам надо отдать справедливость, потому что, чтоб солдата чем-то поднять, дух-то, приходишь, сразу рассказываешь, что там-то под Сталинградом то-то, то-то.

И мы с одним кончили-то училище вместе, и его под Сталинград, а меня в Подмосковье, в Москву. И на фронте встретились. Он уже не кавалерист, а артиллерист. И он сбил самолет, который должен был бомбить мой эшелон. Мы смеялись, где-то бутылку самогона достали, выпили. Я поехал дальше, повез…

Слава богу, что не было у меня… Семь раз я ездил, не было ни одного дезертира по пути. Могли бы они и быть, но неслучайные дезертиры. Вот, мы везем кавалериста, а он танкист! Встречается полк. О! Да это танковый полк-то!

– Я же танкист. Чего ты меня везешь в кавалерию? Нашли мы путь.

– Танкист? Ладно.

Идем в танковый полк, в медсанчасть: «Давайте нам расписку, что мы вам сдали больного вот такого-то на лечение». Пишут.

– Печать ставьте.

Мы везем эту бумажку, что мы его сдали.

Спрашивает нас однажды начальник штаба:

– Чего, у вас ни одного дезертира нет?

– Мы очень хорошо воспитывали! Мы три раза в сутки проверяем.

– Ну, ведь врете. Врете.

– Товарищ майор, как это мы врем? Мы правду говорим.

– Вот я посылаю майоров, подполковников. У них то дезертир, то какое-нибудь ЧП, а у вас нету.

– Ладно. А нам будет чего-нибудь?

– Нет, ничего не будет.

– Мы встречаемся с другим полком или с другим эшелоном. Куда везете? Туда. Он просится: отпустите меня, иначе я убегу. Его и дезертиром-то не будешь считать – он в другом полку служит, а тут же будут искать его.

– Ну и чего?

– А вот мы и справки вам привозим, что такого-то сдали в медпункт на лечение – это отдали в другую часть.

– Только и всего?

– Только и всего.

Не было подсадок… подсаживают там… ЧП какие-нибудь. Мы просим этих бабочек: «Бабочки, хрен с вами! Хорошо, если они просто по вашей воле используют и один-два, а то весь вагон использует, что вы живой-то еле выйдете. Не садись, не садись! Хочешь, вон на заднюю площадку примащивайся. Мы попросим охрану, чтобы вас…» Только и всего. А если нас сопровождает который, СМЕРШ-то… Эти: «Нет ли кто-то чего-то сказал?» Ну откуда мы знаем, кто чего сказал?

И самое плохое – это когда бомбят в эшелоне, в конском. В Старой Русе нас бомбили раз. Люди-то выбежали, а лошади куда? И сам не отпустишь: если она убита будет, то хоть мясо, а если она убежит, и этим не отчитаешься – мяса-то нет. Как они, ой, ржут! Плачут прям! Просят выпустить их из вагона. И вот мы там 25 лошадей потеряли убитыми, а может быть, и убежали куда. И вот тоже, выпустить, но она жива, и где я ее потом искать-то буду!

Самое паршивое было, когда эшелон сразу вступает в бой. Вот привозишь, выгружаешься, тут же вооружают, и тут же в бой. Они друг друга не знают, офицеры их не знают. И мы просто радовались, когда мы сдаем там хотя бы за два-три дня до боя: они до боя хоть друг друга-то узнают.

А в зависимости… Вот мы в последний раз полтора месяца ехали. И все зависит, в каком положении… Вот я говорю, когда мы худых лошадей везли, нас медленно везли. Потому что, во-первых, нам дали корма больше, овса дали, Буденный распорядился. Да мы еще научились жульничать с овсом. Вначале-то не знали раза два, а потом научились. Как только остается на три дня или на четыре дня овса у нас, мы сразу получаем новый овес, заявляем, что мы едем дальше. Ну, нам дают. Мы иногда даже овес воюющим отдавали, потому что они давали нам расписку, что овес забирают, и мы мешочка полтора тащили назад, приходилось на водку.

В общем, так. Воевать не надо, не надо. Вот я хоть и против Горбачева, Ельцина, но, слава богу, не было гражданской войны.

– Как относились к немцам?

– В завимости, как он ведет себя. Если он сразу руки поднял, пожалуйста, разоружайся. Вот мы в деревне Алначи человек 30 пленных взяли под Новый год. Мы их одурили: они не знали, что мы не будем справлять Новый год, а мы все же решили не справлять, а взять деревню. И мы раненых разоружали: «Давай, давай…» Все лежат, все как будто раненые. Смотришь – перевязка: «Врешь, братец!» Сдернешь повязку – нет там никакой раны. Ну и было, когда неаккуратность была: пошлешь какого-нибудь лопушка в тыл их на сборный пункт отправить, а он откроет рот-то, и смотришь – не возвращается. Пойдешь – найдешь где-нибудь… А то что, как ее… жена Сахарова говорит, что три миллиона немок изнасиловали, не верю. По-моему, не было необходимости насиловать.

– С другими родами войск вам приходилось взаимодействовать или кавалерия все время отдельно?

– Кавалерия отдельно. Нет, но там же, выше-то… Взвод-то, какие взаимодействия? Взвод – это случайность, что, допустим, параллельно наступаем. А так, полк – единица боевая. Он может и с пехотным полком наступать, и с каким. И мы друг к другу, как говорится, в гости не ходили. Это сейчас некоторые трепачи: «Вот! Справа наступал такой-то полк!» Да мое дело – взвод! А так мы и с танкистами… У нас же группа была конно-механизированная. У нас были и механические части, и танковые. А так…

– Знали, кто против вас стоит, какие части? Доводили до вас?

– Нет. «Вот впереди в таком-то населенном пункте или там над такой-то рекой действует». В Венгрии, так венгры против нас действовали. Словаков мало, а венгров много. И в это время у них спесь-то пропала. Под Москвой мы одного пленного-то взяли. Ой, сколько у него спеси было! Он из десантников, выброшенный был с десантом. Он так себя вел! А тут уже, что ни ближе к концу войны, быстрее ручки подымают. И, как правило, как говорится, в массовом количестве, потому что одного-то могли и прибить. Чего-нибудь не понравилось – убил, да и все. А когда пять-шесть человек сдаются, то тут уже: «Вась. Вась».

Климов Александр Митрофанович

Александр Климов с матерью. Фото времен войны

Я родился в 1924 г., 24 апреля, в деревне Новоивановка, Симферопольский район. Отец у меня был донской казак, воевал у Деникина, в Крым попал вместе с Врангелем, за это его, когда все узнали, в 1932 г. исключили из колхоза. Мать моя – немка, девичья фамилия Моршель, и национальность матери мне приходилось скрывать всю войну. Только в 1983 г. я в первый раз указал в анкете, там был такой вопрос: «По какой причине родители попали за границу?» – что «По национальности». Так я всю жизнь скрывал это. В 1932–1933 гг. перенес голод, тогда весь Советский Союз голодал.

В 1933 г. отец умер от бронхита, и мы остались: мать, Оля, Тамара и я. Ходили с мамой в лес и желуди собирали. Но все пережили, мамины родственники, немцы, нам помогли. Выжили мы, живы остались. В Новоивановке я жил до 1941 г. В 1941 г. я, с неоконченными шестью классами, 16 марта поступил в школу железнодорожного отряда ФЗО (фабрично-заводское обучение) № 6 пос. Армянска. В ФЗО мы строили железную дорогу Армянск – Херсон. Там и застала меня война. Я как раз был дежурным по столовой, кто-то пришел и сказал: «Ребята, война, Севастополь бомбили!» Тут все расплакались, а я с матерью-то поругался, в отряд ФЗО по злости ушел. Что делать? Я подговариваю одного товарища, из соседней деревушки Бура, Сережу Маслякова, и мы с ним дезертировали из ФЗО, со станции Каланчак Херсонской области. Боялись железнодорожной милиции, но удачно домой пришли, пять суток побыли и вернулись в Армянск. Там видим – наши же вагоны, нашего отряда ФЗО стоят, с Каланчака притащили уже. Я говорю: «Сережа, что-то пахнет табаком», пошли мы в свой вагон, нам навстречу мастер идет: «Климов, Масляков, идите в штаб, возьмите на три дня отпуск и съездите домой». Ты понял? Берем еще на три дня, и я пообещал матери, что я вообще вернусь домой, ведь мы знали, что нас будут куда-то эвакуировать, я не хотел в эвакуацию. Но после моего возвращения в отряд наш состав ночью из Армянска был отправлен в эвакуацию. Когда в Джанкой прибыли, я решил сбежать. Вылез я из вагона на разведку, только отошел, а тут в пятнадцати метрах стоит милиционер-железнодорожник, я смотрю, у всех вагонов стоят с обеих сторон. Ведь нас было 600 человек, до Джанкоя 250 умудрились дезертировать. Я же сбежать не смог. Снова хотел сбежать в Мелитополе, но ребята меня уже отговорили, и так я попал в г. Магнитогорск 18 августа 1941 г. В этот день из Крыма были депортированы немцы, в том числе и моя семья. Так их выслали на Кавказ, потом они вернулись в Новоивановку в 1942 г., когда уже немцы Кавказ захватили.