Беги как чёрт

Рене перевернулась на левый бок и вновь закрыла глаза. А через десять минут она уже одевалась и ждала ответа от оператора службы заказа такси.

Глава V

09.06.2016 (четверг, день)

Уже трижды Джессика говорила себе, что смотрится в зеркало последний раз и после этого снимает платье, но не тут-то было. Как магнитом ее вновь тянуло к зеркальной двери шкафа-купе, и вновь она принималась дефилировать по своей спальне, не сводя глаз с отражения. Еще никогда в жизни она не казалась себе такой стройной и, самое главное, грациозной. До покупки платья, более всего она волновалась, что подведет ее именно походка – Джессика очень редко носила обувь на каблуках. Не то, чтобы она не умела ходить на высокой обуви, но сейчас ее требовательность к себе была завышена, и походку свою она хотела видеть не просто ровной, а очень ровной и уверенной. Купив еще месяц назад лакированные туфли кремового цвета на невысокой шпильке, она упорно тренировала свою поступь – при этом воспользовавшись большим количеством соответствующих тренингов, найденных ею в интернете, – и теперь была вполне спокойна: добиться желаемого результата у нее получилось. На груди ее красовалось золотое ожерелье с изумрудом размером с ноготь мизинца, инкрустированным в кулон в виде капли – фамильная драгоценность, в числе прочего наследства, доставшаяся Джессике от ее, ныне покойной, бабушки.

Джессика слабо представляла, какими критериями пользуются светские люди при выборе вечерних нарядов, и не исключала возможности, что в чужих глазах она будет выглядеть не столь эффектно, как ей хотелось бы. Но все же ей казалось, что зеленые глаза, зеленый изумруд на груди и светло-зеленое платье отлично гармонируют, сочетаясь в мягком, ненавязчивом контрасте с нежно-темными оттенками ее каштановых волос, вышеназванных туфель и небольшой сумочки на плече того же кремового цвета. Единственным, что на данном этапе не вполне удовлетворяло Джессику, были ее волосы, прямыми прядями спадающие на плечи. Но уже завтра эта проблема тоже будет решена, и, глядя в зеркало, Джессика старалась видеть, как ее локоны легкими волнами будут обрамлять лицо, побывавшее в умелых руках визажиста.

Девушка улыбнулась и прошептала:

– Подруга, ты восхитительна.

Ей потребовалось еще долгих полчаса, чтобы, наконец, снять свой наряд и надеть привычные джинсы и футболку.

– Да я и так ничего, – сказала она и послала своему отражению воздушный поцелуй.

Как и должно было быть, с приближением вечера пятницы, до которого оставалось чуть больше суток, из подсознания ее все сильнее и сильнее пробивалось чувство беспокойства. Джессика знала, что завтра, в течение всего дня, это беспокойство будет не просто пробиваться, а ломать все редуты и кордоны в ее душе. Сейчас же, ей казалось самым оптимальным вариантом просто отсидеться дома, но еще никогда на нее так не давили собственные стены. Она могла найти себе массу занятий, чтобы скоротать время – можно было приготовить ужин, или убрать в квартире, или помыть окна. Можно было почитать книгу, посмотреть фильм или просто полежать в ванне и еще раз в мельчайших подробностях представить себе события завтрашнего вечера, как она делала сотню раз прежде. Но любая целенаправленная активность – физическая или умственная – только возбудила бы ее еще сильнее, но никак не отвлекла. Не горела она желанием и видеть сейчас людей, к тому же опасалась, что при каких-нибудь обстоятельствах может встретить Клода или Монику – а ей совсем не хотелось компрометировать себя в их глазах, – но сидеть дома было невыносимо. К тому же, Джессика знала, что в таких случаях активное одиночество спасает очень хорошо; нужно просто быть среди людей, но не входить в тесный контакт: погулять в парке, посидеть в кафе или баре, подслушивая чужой разговор, бесцельно пройтись по магазинам.

«Черт возьми, а если я ногу подверну, пока буду шляться? Просто споткнусь и подверну; да так, что не смогу ходить пару дней. Тогда что? Отложим все еще на неделю? Нет, я не вынесу еще неделю, это должно произойти завтра; я не выдержу еще неделю в обществе этих проклятых тридцати тысяч. Я должна избавиться от них завтра же! Завтра! А то, чего доброго, взбредет в голову купить машину, а то и две. На эти деньги, в принципе, можно купить три более-менее нормальных машины. Я бы вполне могла поехать в Штаты и прожить там полгода. Черт возьми, похоже, у меня рождается новая мечта; новая американская мечта. А что, если я даже не дойду до автобуса? Что если меня собьют на светофоре? Или дойду, но автобус взорвет террорист? Да, это кажется абсурдными сказками, но ведь каждый день и каждую минуту людей насмерть сбивают и взрывают, и почему такой жертвой не могу стать я? Могу. Вполне даже могу. Или еще что-нибудь; кирпич, например, упадет с какой-нибудь крыши. Но это вряд ли, на самом деле. А вот подвернуть ногу или попасть под машину – это более чем вероятно. Или вдруг дождь, гроза и меня убивает молнией. Нет, это тоже не пройдет – погода не та. Сто процентов, я подверну ногу. Как пить дать. Может и под машину попаду, и поминай как звали; а если и не насмерть, то с ногой точно что-то будет».

Несмотря на столь пессимистичные настроения, спустя пятнадцать минут, когда в Арстаде было три часа дня, Джессика Фэйт вышла из подъезда своего дома и взяла курс к автобусной остановке. Она прошла метров пятьдесят и вдруг услышала за своей спиной жалобный кошачий плач. Джессика обернулась и увидела, как из-за живой изгороди, росшей вдоль тротуара, вылез серый облезлый котенок – худой и с огромными, торчащими над вытянутой мордой, ушами. Скуля, он подошел прямо к девушке и, выгибая тощую спину, принялся тереться о ее ноги.

– Ты чего, приятель? И откуда?

Она неуверенно погладила кота по голове, а тот встал на задние лапы и попытался добиться еще большего расположения.

– Бедняга, есть хочешь? На обратном пути куплю тебе молока и пару сосисок, пойдет?

Джессика тронулась с места, но котенок поплелся вслед за ней, оглашая улицу своими стенаниями. Девушке стало неловко.

– Слушай, друг, – вновь обратилась она к животному, – я хотела с тобой договориться, но ты, видимо, туговат немного. Так что, извини, но пути наши расходятся, – она нагнулась и без лишней нежности развернула кота в обратном направлении.

Тот, однако, и не думал сдаваться. Держась от Джессики на расстоянии нескольких шагов, он продолжал семенить и выкрикивать ей вслед свои кошачьи жалобы. Или проклятья, как сейчас слышалось ей самой.

«Сука, у тебя куча денег и тебе нечем заняться. Жадная тварь, накорми меня! Или ты не видишь, что у меня одни кости торчат из-под шкуры? Бессовестная сволочь, ты живешь одна, как сыр в масле, а я подыхаю у тебя под носом, и ты кормишь меня обещаниями про свой обратный путь. Чтоб тебе, суке, прочувствовать хоть толику тех страданий, что выношу я! Чтоб тебе, суке, узнать, что такое голод и всеобщее равнодушие. Чтоб тебе, суке, узнать, что такое носок сапога!»

Джессика едва не побежала, желая избавить себя от этих выдуманных упреков. На остановке она вошла в первый автобус, который мог довести ее до центра города и села у окна.

Нужно сказать, что Джессика не была нелюдимой, и ее нельзя было обвинить в излишней замкнутости; она легко шла на контакт, и не любила, когда люди думали о ней плохо; еще сильнее она не любила, когда люди думали о ней неправильно. Она любила детей, и была терпимой к чужим недостаткам, умела соблюдать правильную дистанцию в общении и знала, кого не стоит подпускать слишком близко, а кого отпускать слишком далеко. Но сейчас, когда автобус проезжал по западному мосту над мутной речной водой, ей вдруг ярко представилось, что она вообще не имеет права претендовать на какое-нибудь место среди людей. Джессика вдруг почувствовала себя не просто одинокой, а словно вырванной из общей картины мира, и к ее совести это не имело никакого отношения. Нет, совесть ее была спокойна, и это обстоятельство расстраивало Джессику еще сильнее. Ощущение было такое, что она просто другая, что чем-то отличается от всех остальных людей, какой-то одной-единственной чертой; но отличается не в хорошем смысле, и даже не в плохом, а в категорически естественном смысле, не имеющем отношения к критериям добра и зла. Словно Джессика только сейчас появилась в этом мире, а все ее прошлое лишь иллюзия, внушенная кем-то или чем-то, перед тем, как отправить ее на Землю. Пытаясь более тщательно проанализировать это внезапное душевное смятение, Джессика наткнулась на мысль о том, что совсем не боится лишиться способности чувствовать эмоции – любовь, страсть, желания, злость, радость… С усмешкой она подумала, что, вероятно, достигла просветления, даже не задумываясь о нем. Любовь вдруг показалась ей чем-то таким ненужным и суетным, что она даже удивилась, как это вся планета только и живет, что мечтами об этой любви. А вот она – Джессика – сейчас сидит и не понимает, зачем она даже своих родителей любит, а они ее. Не почему, а именно зачем? Что, по сути, несет в себе ощущение любви в душе? Бесконечное волнение, чтобы чего не случилось, чтобы только все было ровно и стабильно; постоянный скрытый страх, ехидно выглядывающий из-за спины счастья – даже в наиболее восторженные минуты, – и показывающий свой звериный оскал; опасения, что ты делаешь все неправильно и не справляешься со своими задачами. Тогда зачем? Зачем терпеть это, и более того, стремиться к этому? Еще утром, Джессика бы ответила на эти вопросы, а сейчас не могла; сейчас она была где-то далеко и в полном одиночестве. Сейчас она не знала практически ничего о природе человека в целом, и о любви в частности.

Тут Джессика уловила диалог двух женщин. Они сидели позади и полушепотом обсуждали судьбу больной дочери их общей знакомой. В какой-то момент Джессика даже хотела заткнуть уши, только бы не слышать о том, как одиннадцатилетняя девочка борется с раком, говорит матери, что без волос похожа на мальчика и готовится к очередному сеансу химиотерапии. Странное дело, в этом состоянии первородного одиночества, когда, казалось, ей не должно было быть дела до всего живого вокруг нее, чужая боль вдруг резанула так сильно, что Джессика просто не нашла в себе сил терпеть ее. Она встала и пересела на другое место.

«Что такое эта жизнь? Что такое эта любовь? Что такое эта война? Где первопричина? Смерть – вот что такое жизнь. Почему вообще принято говорить «живу»; «умираю» – почему нет? Сколько ты уже умираешь? Я умираю двадцать четыре года. Мы собираемся переехать умирать в Санторин. Я устала так умирать! Забавно. А что, если эта так называемая жизнь – вовсе не испытание? Что если, наоборот, это передышка? Что если мы испытываемся на протяжении вечности? Испытываемся так, как нам и не снилось в этом мире? И иногда нам дают отпуск на несколько десятков лет, а то и меньше? Что если смерть не избавление, а возврат к тому самому источнику истины? И истина эта в том, что все только начинается? Почему животные так боятся смерти? Потому что там нет ничего хорошего. Так что такое эта жизнь? Дамоклов меч – вот что».

Когда Джессика вышла из автобуса и пошла в сторону парка Филиппа I, ее вдруг посетила такая догадка: возможно, ее обостренная восприимчивость и одновременная отчужденность, сменяющие друг друга беспокойство и апатия, проистекают из определенного порога восприятия? Существуют же инфразвук и ультразвук, и никто не подвергает сомнению их наличие. Может быть, и ее чувствительность сейчас настолько обострена, что часть эмоций просто перешагивает порог этого восприятия, и непрочувствованные, они растворяются где-то глубоко в подсознании? В любом случае, нервы ее были на пределе, и Джессика отдавала себе в этом отчет. По своему примеру, она уже давно прекрасно знала: человек, очень долгое время живущий ожиданием одного события, находится в его власти, но, скорее всего, даже не подозревает, насколько. Цель становится религией, а объект стремлений – божеством. При этом совсем неважно, какова цель – захватить мир или купить велосипед; главное, чтобы эта цель въелась в сознание и определяла собой образ жизни. День же, который приближает воплощение цели в жизнь, становится поистине судным днем. Вроде бы и ждешь его, но тайком не прочь и отдалить еще хоть ненадолго.

«Нет, пришествия никому не нужны. Основу любой религии составляют крестовые походы».

Еще по дороге внимание Джессики привлекла симфоническая музыка, звучавшая из парка. Сначала она подумала, что музыка эта, по какому-то торжественному поводу играет в музее искусств, то есть в бывшем дворце Филиппа I, но подойдя ближе, она увидела толпу людей – человек двести, может больше, – окружившую современного трубадура с электроскрипкой. Это был невысокий и худощавый мужчина или молодой человек – трудно было судить из-за длинных черных волос, скрывавших его лицо; рядом с ним стояли два усилителя, и как заметила Джессика, один из них служил для фонограммы, а второй, к которому и был подключен его инструмент, для партии первой скрипки. Джессика постояла рядом, пока не закончил звучать какой-то совершенно незнакомый ей отрывок то ли из симфонии, то ли из концерта.

Публика принялась аплодировать, и Джессика тоже несколько раз соприкоснула ладони. Музыкант тем временем раздавал поклоны, по-прежнему не показывая своего лица. Это показалось Джессике немного зловещим элементом шоу; впечатление усиливало и одеяние скрипача, вызвавшее у девушки невольную ассоциацию с вампиром: черные обтягивающие джинсы, белая шелковая рубашка с широкими манжетами и черные высокие кожаные ботинки. Джессика не имела намерения задерживаться на этом импровизированном концерте и пошла дальше, краем глаза обратив внимание на содержимое сумки, что стояла в двух метрах перед артистом. Денег там было достаточно, хоть и купюрами мелкого номинала.

«Неплохо. Да там франков сто. У меня с собой двадцать, и если я дам ему пять, то не обеднею. Но и он не обеднеет, если я ему их не дам, так ведь?»

Она отошла шагов на десять, и вдруг замерла, парализованная первыми же звуками следующей композиции. А через несколько секунд, когда из усилителей вырвались ноты основной темы, Джессика вновь почувствовала, что чувства ее зашкаливают и рвутся за придуманный ею порог. Она слышала эту музыку ранее, и, возможно не единожды, и знала, что это творение Моцарта. Но никогда! Еще никогда в жизни музыка не действовала на нее подобным образом, не проходила сквозь душу подобно электрическому току, не разбивала ее на тысячи осколков, чтобы склеить их заново. Она буквально вошла в транс и была убеждена, что в данный момент касается чего-то запретного, чего-то столь возвышенного и непозволительного, что там – после смерти, – от нее обязательно потребуют отчета об этих минутах, проведенных ею за границами владений, очерченных для человеческого разума. Она была уверена, что даже сам музыкант, чьи пальцы извлекали ноты, не чувствовал эту музыку так остро; даже оркестр, делавший запись фонограммы, во всей своей совокупности не смог шагнуть так далеко, как она – невольная заложница внезапного восторга. Вдохновение захватило ее сознание целиком, вдребезги разбило все иные чувства и мысли и загнало их в самый дальний угол ее души, а само взошло на узурпированный трон. И Джессика знала, что использовать это вдохновение в этом мире ей не удастся. Нет! Такое вдохновение не для мирской суеты. Но только прозвучали последние ноты, Джессика сразу вышла из оцепенения и ощутила, как стремительно покидает ее это вдохновение, и как стремительно возвращают себе утраченные позиции все ее низкие и презренные эмоции. Ей так хотелось побыть хоть минуту в полной тишине, хотя бы в воспоминаниях об этих мелодиях, но тут же толпа разразилась громкими аплодисментами. Джессика повернулась и с высокомерной насмешкой посмотрела на людей, окруживших музыканта. Тот наконец смахнул с лица волосы и Джессика увидела симпатичного парня лет двадцати трех, очень бледного, отчего глаза его особенно ярко сверкали черным огнем.

– Знаю, что Моцарт, но что за композиция? – обратилась Джессика к мужчине, который аплодировал особо неистово.

Тот посмотрел с таким видом, словно Джессика присвоила Моцарту его славу.

– Первая часть двадцать пятой симфонии, – ответил он.

На прощание Джессика посмотрела в глаза музыканту и еще раз скользнула взглядом по сумке для вознаграждения.

«Нет, молодой человек, прости, но это было бесценно».

Еще некоторое время она бесцельно прогуливалась по парку. Наблюдала за одинокими людьми и строила в своей голове теории о перипетиях их судеб, хоть прекрасно понимала бесполезность этого занятия, основанного на обманчивости внешности. После вышла на улицу Лукаса Кранаха, где наткнулась на маленькое неприметное кафе. Когда Джессика входила в это кафе с мыслью выпить чашку кофе, внутреннее ее состояние вновь было подчинено флегматичному равнодушию, и вновь ей казалось, что везде она чужая и ни до чего ей нет дела. В зале было мрачно и душно, пахло жареным мясом, картофелем и пивом, и хоть над входом было написано «Кафе», Джессике это заведение больше напомнило либо дешевую закусочную, либо бар «для своих». Посетителей было человек пять, в том числе мужчина лет сорока за узкой барной стойкой, полностью поглощенный своим бургером, и не обративший на Джессику никакого внимания, когда она устроилась рядом. Через минуту из-за двери, на которой было написано «кухня», появился толстый парень с живым и добродушным лицом и поинтересовался, чем может быть полезен. Джессика попросила чашку эспрессо, и вместе с ней получила кусочек шоколадного пирога.

– Я этого не заказывала, – сказала она.

– Правильно, – ответил обаятельный толстяк. – Это за счет заведения. Очень вкусный, не пренебрегайте, пожалуйста.

Джессика поблагодарила и заставила себя улыбнуться. Вскоре, по его разговору с приятелем за стойкой, она узнала, что парня зовут Рауль и заведение принадлежит ему. Пирог хоть и был недурен, но ела девушка через силу и только с целью немного польстить этому самому Раулю. Вообще, Джессика чувствовала себя вполне комфортно в этом маленьком душном заведении. Она взглянула на экран телевизора, что висел в углу зала и в настоящее время транслировал выпуск новостей по федеральному каналу, но вскоре безучастно отвернулась, не приняв приглашения ведущего прогуляться в мир убийств, терактов, войн, коррупции и предвыборной лжи. Не найдя извне ничего, за что могло бы зацепиться ее внимание, Джессика погрузилась в мысли о своих тридцати тысячах, которые завтра она рассчитывала пустить по ветру.

«Где же ты теперь, голос рассудка?! Где же ты, так неистово взывавший ко мне, и клеймивший мой замысел глупостью?! Почему ты молчишь?! Ты сдался? Рассудок не пасует перед глупостью, он пасует только перед безумием! Или собираешь силы для последней атаки? Постарайся уж, потому что я намерена стоять до конца».

В этот момент двери кафе отворились и взгляду местной публики – в том числе и Джессики, которая невольно отвлеклась от своих мыслей, – предстали новые посетители. Это оказались две девочки, старшей из которых было с виду лет десять, а младшей лет шесть. Они держались за руки и тревожно оглянулись по сторонам, словно боялись встретить здесь какого-нибудь нежелательного знакомого. Но Джессика сразу поняла, кого именно эти дети не хотели здесь видеть. Ее. И всех остальных. Как только их увидела, Джессика почувствовала какой-то удар в грудь, словно ее с силой что-то толкнуло изнутри. Как будто она сама себя ударила неким совершенно незнакомым до этого способом.

Платья, в которые были одеты девочки – красное на старшей, и зеленое в белый горошек на младшей, – были хоть и чисты, но невероятно застираны и заношены. Босоножки их тоже пребывали в плачевном состоянии – у младшей девочки они были совсем разбиты, и, вероятно, предварительно успели отслужить ее сестре. Бедность, отчаянная бедность читалась в их нарядах, но еще выразительнее в кротких взглядах. Нет, ни одному взрослому человеку, угодившему в нищету, никогда не понять тех мук, которые переживает детское сердце, вынужденное мириться с нуждой. Ни один взрослый человек, готовый на все от голода, никогда не поймет, как калечит детскую душу раннее осознание нищеты в себе и на себе. Стыд. В глазах этих несчастных детей, которым не за что винить себя, Джессика с порога прочитала стыд. И он будет только усиливаться, если жизнь их не изменится; а даже если изменится, оттенок этого стыда уже до самой смерти не покинет их лиц, а порой будет сиять так же ярко, как и сейчас. Как и мольба не видеть никого, кто мог бы стать свидетелем их удручающего положения. Но даже не взгляды этих детей поразили Джессику больше всего, а платки. Подвязанные под подбородками, на их головах были надеты красные платочки, из-под которых выбивались светлые волосы. И было в этих платках что-то такое надрывное, настолько болезненно вопиющее и рвущееся из глубины судьбы всего человечества, что Джессика во второй раз за сегодняшний день почувствовала, что касается чего-то, чего ей касаться категорически нельзя. Нельзя!

Только увидев детей, Рауль сразу рванул в кухню, и через полминуты вышел с двумя большими пакетами, набитыми, по всей видимости, продуктами. Он погладил младшую девочку по голове, и поинтересовался у старшей, как здоровье матери.

– Не очень хорошо, – нерешительно ответила она и потупилась.

Рауль вздохнул.

– Не сильно тяжело? – спросил он, когда девочка приняла из его рук пакеты.

Та отрицательно покачала головой.

– Спасибо, – проговорила она и легонько тронула ногой свою сестру.

– Спасибо, – пролепетала бедняжка и сильнее вцепилась в сестринский локоть.

– Ступайте, – сказал Рауль, стараясь избавить и себя, и детей, и своих гостей от этой драмы.

Дети потащились к двери – старшая едва волоча пакеты, а младшая не отпуская ее локоть, – не в силах смотреть вокруг, не в силах противостоять стыду, природу которого они не должны были бы знать! Не имели права знать.