Беги как чёрт

– И ты хотела, чтобы она сегодня поужинала с нами? Почему именно сегодня?

– А почему бы и нет?

Эдвард неприятно лязгнул вилкой по тарелке.

– Я уверена, – продолжала Моника, коротко поморщившись от этого звука, – что эта девушка станет другом нашей семьи. Поэтому будет очень даже неплохо, если вы познакомитесь. Или у тебя есть основания избегать этого знакомства? – она вскинула настороженный взгляд на сына.

Эдвард внимательно посмотрел на мать, искренне не понимая причины столь странного вопроса.

– Какие у меня могут быть для этого основания? – удивленно проговорил он. – Я ее даже не знаю. Но, скажу откровенно – я не расстроен, что сегодня она не смогла составить нам компанию. Я рассчитывал на ужин в тесном семейном кругу, и рад, что так оно и вышло.

Моника усмехнулась.

– Интересное совпадение, – вдруг очнулся Клод и бросил короткие взгляды на жену и сына. – Джессика уехала к родителям в Мэйвертон, а Эдвард приехал к родителям из Мэйвертона. Забавно.

– Забавно, – вздохнула его супруга. – Это весьма трогательно: каждые две недели (тут Моника откровенно приврала) она навещает родителей, и я уверена, что она даже помогает им деньгами.

Эдварду захотелось злорадно расхохотаться, так как он прекрасно понял оба намека: на его невнимание и его неблагодарность.

– Она из Мэйвертона? – тут же спросил он во избежание хоть кратковременного молчания, которое его мать могла бы расценить как размышления над ее словами.

– Да, но вряд ли вы пересекались. По крайней мере, она тебя никогда не видела, – Моника кивнула в сторону семейного фото, висевшего на стене гостиной рядом с иконой Христа.

– А почему в Арстад переехала?

Эдвард задержал взгляд на лице Иисуса, а мысленно представлял, какой могла быть внешность девушки, о которой шла речь.

«Мать, конечно, любит делать упор на благочестии, благородстве и кротости, но красоту она чувствует и понимает. И сильных людей тоже уважает. Потому, вряд ли там что-то неприметное и приземленное, скорее – гордое, самоуверенное и привлекательное. Неприметное и приземленное мать может пожалеть, но на ужин точно не пригласит. Томми не в счет, конечно».

– Несколько лет назад умерла ее бабушка и оставила ей в наследство квартиру на северном берегу, на улице Фридриха Шиллера. Я, кстати, почему спросила, что у тебя могут быть основания избегать знакомства со столь милой девушкой. Может, у тебя кто-нибудь есть? Ты с кем-то встречаешься? – в очередной раз Моника старательно избежала заинтересованности в тоне.

– Нет, мама, что ты? Я бы тебе сразу сказал. Нет, у меня слишком мало времени для романтизма, все мои мысли сейчас занимает учеба.

Моника поджала губы, и Эдварду показалось, что на лице ее промелькнула тревога.

– Конечно, милый. Учеба сейчас важнее, – сказала она. – Но все-таки, тебе уже двадцать три, ты красив, умен и обеспечен и все же…

– Сынок, обязательно попробуй картофельный салат, – встрепенулся Клод и протянул сыну пиалу с салатом, – он просто восхитителен.

Моника замолчала, казалось, даже довольная тем, что супруг ее перебил. Но Эдвард по реакции отца понял, что данная тема уже не раз поднималась в его отсутствие.

«Интересно… – впервые Эдвард почувствовал удовольствие от этого семейного общения. – Допускаешь ли ты, что я могу скрывать от тебя подробности своей личной жизни? Или же тебе выгоднее считать меня неудачником?»

– У меня еще все впереди, мама, – ответил Эдвард, накладывая себе салат. – Моя судьба никуда от меня не убежит, – он коротко улыбнулся в адрес матери.

– Я знаю, дорогой, – Моника тоже постаралась улыбнуться, но Эдвард видел, что не вполне развеял ее сомнения. Она многозначительно взглянула на мужа, тот нервно поерзал на стуле и вновь попытался разрядить обстановку:

– Ну, а как с учебой, Эдди? Чем ты собственно будешь заниматься в немецком консульстве?

Как и ранее со спагетти, Эдвард теперь проявлял завидное усердие с салатом, чтобы скрыть улыбку, яростно просившуюся на его лицо. Эдварда позабавило, что вообще было упомянуто о его обучении – столь незначительной теме по сравнению с успехами Томаса, прелестями новой воспитательницы и его личной жизнью.

– Все нормально, пап. Практика – это еще не карьера, поэтому буду делать все, что скажут. Опыт для меня сейчас куда важнее, чем преждевременные амбиции. Вообще, я очень рассчитываю на эти три месяца – думаю, именно за это время я окончательно выберу свой путь.

На этом разговор об обучении и светлом перспективном будущем был исчерпан. Спустя две минуты молчания, Эдвард вдруг почувствовал, как в воздухе гостиной витает напряжение. Не отрываясь от салата, он искоса посмотрел на мать, потом на отца и понял, что не ошибся: между ними шел оживленный диалог одними взглядами, и во взглядах этих – особенно в отцовском, – Эдвард прочитал нерешительность, через которую нужно было во что бы ни стало перешагнуть.

«Отлично! Значит, сюрпризы еще не окончены! Самое сладкое осталось на десерт. Сейчас ты соберешь посуду, и уйдешь на кухню. Вернешься через пять минут с чаем и своим долбаным малиновым пирогом – моим любимым, как же еще? – к тому времени, когда папа распишет мне суть дела, а тебе останется лишь поставить жирную точку и попросить меня подписаться».

– Эдвард, твоему аппетиту волк позавидует, – Моника натужно улыбнулась. – Я пойду, приготовлю тебе чай и отрежу кусок твоего любимого пирога.

Она забрала грязную посуду, поцеловала сына в макушку, в чем Эдвард уловил некое предупреждение, и еще раз многозначительно взглянула на мужа. Оставшись наедине, отец и сын некоторое время внимательно смотрели друг на друга.

– Я готов, пап, – через полминуты произнес Эдвард с усмешкой на губах.

Еще несколько секунд Клод продолжал внимательно изучать лицо сына, который был похож на него лишь разрезом глаз; во всем остальном же младший Эспер был копией Моники. Затем Клод тяжело вздохнул и провел руками по лицу. Уже открыл было рот, чтобы начать говорить, но вдруг встал, быстро подошел к бару и налил себе изрядную порцию виски. Выпил и произнес:

– Мы решили усыновить Томаса.

Эдвард был готов к чему угодно, но не к такому. Во второй раз вилка выпала из его руки, так же ударилась об стол и так же полетела на пол. Парень с открытым ртом смотрел в спину отца и пытался осмыслить услышанное. Но чем больше у него это получалось, тем отчаяннее он старался в это не верить.

– Но… зачем? – только и смог выговорить он.

Клод повернулся, и на лице его было написано тихое отчаяние.

– Она… то есть мы, – тут же исправился он, – решили, что этот ребенок, как и все, заслуживает иметь семью. Заслуживает будущего.

– Но… вы и так можете обеспечить ему будущее! – с ужасом в глазах прохрипел Эдвард. – И так можете обеспечить его всем необходимым. К чему эти излишества, папа?! – Эдвард медленно встал из-за стола. – Нет, это невозможно!

«Возможно» – говорил ему в ответ взгляд отца.

– Нет, папа! Одно дело – опекунство, а другое – отцовство! Это не игрушки, это какая-никакая судьба! – возмущение не позволило ему говорить дальше, и он рухнул на свое прежнее место.

Через минуту мать поставила перед ним поднос и положила руку ему на плечо.

– Сынок, – ласково говорила Моника, тогда как его выворачивало от ее голоса, – судьба благосклонна не ко всем людям. Это необходимо понимать. Но еще важнее понимать, что как бы ни обделила человека судьба, намного в большей мере продолжаем это делать мы – люди. На фоне всеобщего равнодушия мы забываем о том, что своим благосостоянием, вполне возможно, обязаны чьей-то жертве. Понимаешь мою мысль?

– Какого черта? – процедил Эдвард и обхватил голову руками.

«Господи, я ведь знаю, что она делает! Она просто бронирует себе место в раю!»

– Эдвард, – продолжала Моника, не обратив должного внимания на его высказывание, – этот ребенок глубоко несчастен. Мы должны – может и обязаны, – хоть немного научить его понимать счастье. Мы должны показать ему, что такое чувства. Мы должны показать миру, что все люди открыты для любви и добра. Если все будут переживать о том, что их действия примут за позерство и лицемерие, в этом мире не останется места для примеров, понимаешь, дорогой? В этом мире много боли, и ее очень хорошо видно. Почему бы нам не показать этому миру любовь и счастье?

Эдвард выскочил из-за стола и бросился прочь из гостиной. Но остановился перед лестницей, обернулся, и с горящими гневом глазами обратился к матери:

– Он больной человек, мама. Но человек, а не игрушка! Не разменная монета! И запомни одно: если ты его усыновишь, первым, кого обретет этот ребенок, будут не мать и не отец! А брат, который будет ненавидеть его со всей силой своей души!

Эдвард бросился в свою комнату, но только для того, чтобы взять бумажник и телефон. Через несколько секунд он молча прошел мимо матери, и вышел из дому, хлопнув дверью.

«Куда ты денешься?» – успел он прочесть на ее лице.