Воскресные призраки

– Ничего он не сделает.

Я отобрала у неё бутылку и отпила сама.

– У нас же договор, – когда всё начиналось, мы обещали друг другу не разрывать группу. Ещё одним условием была честность, поэтому нам пришлось рассказать друг другу все свои тёмные секреты.

Вот Дина, например, сбила на машине женщину, перебегавшую дорогу в неположенном месте; несчастная скончалась. Хотя формально вины Дины здесь не было, она всё-таки получила год условно.

Теперь, по её словам, ей наплевать. Пусть Марк злится сколько влезет, если у него нет какого-нибудь волшебного средства, чтобы заставить её продолжать. Я ничего не могла ответить, только усмехнулась в своих мыслях: наивная дурочка.

Мы пили коньяк. Меня разморило. Целиком раздевшись, я легла на вторую половину дивана, туда, где сегодня уже был Марк. Чувствовала его запах, хотя и недолго, потому что опьянела и отключилась от восприятия таких деталей.

Тёмная комната качалась передо мной, словно я плыла на лодке по водам подземной реки. Дина говорила о мальчике, который умирал от лейкемии, и его желании увидеть японскую гору Фудзи. Это было неделю назад. Наверное, он уже скончался. Я помнила его белое лицо и прозрачную кожу на лысой голове, под которой виднелась сеточка сосудов.

Я помню, что обнимала Дину. Она не любила поцелуев в губы, поэтому мне достался её впалый живот, холодный, точно у покойницы.

3

Он пришёл рано утром – позвонил в домофон. Пока я досматривала кошмар о своей матери, Дина вскочила с дивана, чтобы открыть.

Окончательно проснувшись, я увидела Марка, который сидел в кресле и глядел в стену.

– Привет.

– Привет.

Он угрюмо наблюдал, как я сажусь, спускаю ноги с дивана и морщусь от боли во всём теле. Спасибо Дине: заставила меня страдать от похмелья.

– Полчаса до выезда ? приводи себя в порядок, – сказал Марк, почесывая свои худые волосатые предплечья.

– А Дина? – спросила я.

– Тоже.

– Ясно, – значит, настоять она не смогла. Возможно, даже не помнила о том, что собиралась выдвинуть ультиматум.

У Марка был грустный, вязкий, немигающий взгляд человека, который знает больше других. Когда-то, благодаря, в частности, этому взгляду, я поняла, что позволю ему сделать с собой что угодно. Да, это неправильно, но ведь мама была права: в моей натуре – подставлять хребет.

Я кивнула. Из моей головы ещё не вышел сон: мама, раздражённая, кричала, чего-то требовала, отвешивала пощёчины, а я плакала, сидя на полу, и не могла понять ни слова. Её тарабарский язык был и остаётся символом наших с ней отношений. Мы были чужими людьми с того момента, как я, нежеланная, появилась на свет.

Марк считал, что мама не отпустит меня, пока я не выдавлю из себя боль, которую она мне причинила. А с болью бороться можно только болью ? одна из его истин.

Но дело в том, что, скорее, мне нравится быть жертвой: куклой, с которой обращаются по-свински. Дина не держит здесь пальму первенства. Глупая, она считает, что может в чём-то меня превзойти.

– Приведи себя в порядок, – повторил Марк.

Я встала, оделась и пошла в ванную умываться. Дина бренчала на кухне посудой. «Интересно, какое наказание он придумает для неё», – подумала я, забралась под душ и взяла мыло.

4

Мы завтракали быстро и молча, а потом, собрав вещи, вышли из дома и сели в машину Марка. До хосписа было ехать двадцать минут.

Я страдала от похмелья, Дина тоже: мы ничего не говорили. Марк погрузился в себя. Когда подъехали к серому трёхэтажному зданию и зарулили на стоянку, пошёл мелкий дождь. Я выпила воды, прополоскала рот, проглотила таблетку анальгина, понимая, что не готова к сегодняшнему дню. Тем не менее, широко улыбнулась Марку.

Он пошёл вперёд, мы за ним. Дина тащилась позади меня, её голова болталась, словно плохо пришитая.

Хоспис был детским. Мы приезжали сюда каждое воскресенье, чтобы читать книги умирающим детям. У родителей и медсестёр не хватало на это времени, и они не возражали против бесплатных помощников. «Терапия чтением», – говорил Марк. У него отлично получалось, лучше всех нас, и неудивительно: ведь он актёр, всю жизнь работает на озвучке. Мы же с Диной были дилетантками. Марк учил нас сценической речи, но мне всё равно казалось, что во рту моём каша. Я стыдилась звучания собственного голоса, не понимая, почему дети терпят, почему никто из них ни разу не сказал, что я читаю из рук вон плохо.

Наверное, им было не до таких мелочей. Накаченные обезболивающим, они просто слушали. Некоторые, в терминальной стадии, пребывали в буферной зоне между жизнью и смертью, и лишь в глубине их глаз едва светились огоньки понимания.

Были, разумеется, и энергичные дети: новенькие, не осознавшие пока, что им выдали билет в один конец. Хоспис они воспринимали просто как ещё одну больницу, каких было много в их маленькой жизни. Я видела, как они играют, смеются, обсуждают важные дела, словно сегодня-завтра выпишутся и поедут домой. Их механизм отрицания смерти работал идеально. Иной раз мне казалось, эта вера в самом деле поможет хотя бы кому-то из них победить болезнь, но на моей памяти такого не случалось. Я не помню ни одного ребёнка, который бы прожил здесь больше полугода, зато со мной их лица, их вопросы: дети даже на пороге смерти очень любопытны, особенно девочки. Всем жутко хотелось знать подробности жизни «тёти Иры». Обычно я врала, сочиняла истории, которых со мной никогда не происходило. И они, кажется, были гораздо интереснее маленьким мученикам, чем сказки из книг.

Мальчик, о котором говорила Дина, действительно умер. За эту неделю ушли семеро, ещё пятеро находились в критическом состоянии и не покидали отделения интенсивной терапии. Родители дежурили там круглосуточно.

Нас отвели в дневной стационар, в большую, ярко раскрашенную, игровую комнату. Марк распределил нас по комнатам: мне досталась игровая, а ему и Дине – палаты с лежачими пациентами. Я села на стул у окна, обнаружив, что моя аудитория самая маленькая и дети все новые. Они расселись на полу; у некоторых был такой вид, словно они ждали чуда.

Мы познакомились. Я отвечала на вопросы и улыбалась изо всех сил, стараясь не показать, как мне плохо. Очередная ложь про мою жизнь, сказка, сладкая конфета для маленьких людей, каждый день живущих с болью. Эти взгляды не спутать ни с чем. Наркотиков в крови каждого ребёнка здесь хватило бы, чтобы свалить с ног взрослого.

Собравшись с духом, я открыла книгу, которую мы выбрали общим голосованием, и стала читать; краем глаза замечала, как в палату заглядывали незнакомые мне родители. Они стояли и смотрели, а потом тихонько исчезали.

Первое время я не могла понять, откуда берётся столько неизлечимо больных детей. Казалось, они являются в наш мир с какой-то другой планеты, чтобы страдать. Какая сила способна привести этих маленьких людей сюда? В чём смысл?

Сейчас я отношусь к этому гораздо спокойнее, верю собственной лжи о том, что меня больше ничто не трогает.

Я ненавижу Марка за то, что он втянул меня в этот ужас.

Через полтора часа, когда арсенал книг был почти исчерпан, пришла медсестра и велела заканчивать. Режим нарушать было нельзя: кого-то ждали процедуры, кого-то – приём лекарств. Одну девочку, вдруг потерявшую сознание, унесли на руках. К такому быстро привыкаешь.

Оставшись в игровой комнате одна, я аккуратно сложила книги в сумку и вышла в коридор. Меня ждали: Дина выглядела так, словно отстояла десять раундов на боксёрском ринге, Марк горбился у стены, опустив взгляд на плитку под ногами.

Мы пошли к выходу. Заглянув в одну из палат, я заметила накрытое простынёй тело и стоящих рядом с кроватью взрослых. Я быстро отвернулась, боясь, что кто-то из них поднимет голову и поймает мой взгляд.

В фойе возле вахты мы встретили клоуна со связкой шариков и приветственно кивнули ему. Он кивнул в ответ и остался стоять перед доской с информацией, а мы вышли на улицу.

Дождь кончился, солнце светило ярко. Меня мутило. Я хотела только вернуться домой и, отгородившись от мира, залечь на дно. Дина плелась еле-еле, а когда мы оказались у машины, сказала Марку, что больше не поедет в хоспис, пускай ищет кого-то другого, с неё хватит.

– Ты не можешь так просто разорвать наш договор, – ответил он, – нельзя.

– Почему?

– Договоры заключаются не для этого.

– Плевать. С меня хватит.

Я стояла у машины, наблюдая за ними. У меня не было ни сил, ни желания принимать чью-то сторону: казалось, оба говорят разумно.

Помню девочку Симу, умершую пару месяцев назад. Всякий раз, когда я приезжала в хоспис, она дарила мне свои рисунки; я складывала их в папку. В нашу последнюю встречу Сима похвасталась, что папа собирается устроить ей день рождения, но не дожила до десятилетия трёх дней.

Ещё у меня много рисунков других детей и самых разных игрушек. На пороге смерти они отдавали мне самое дорогое, что у них было, чтобы я помнила. Не родители, а я – тётя Ира, с которой они встречались раз пять или шесть.