Воскресные призраки

– Мы будем там одни. Марк про него не знает. Мы вдвоём.

Я боялась, что Дина откажется от моего плана, но, к счастью, ошиблась. Она не чувствовала себя в безопасности теперь, зная, что Марк где-то неподалёку.

6

Не теряя времени на завтрак, мы подхватили вещи и выбежали во двор, сели в такси. Лишь после того, как мы проехали несколько кварталов, я вздохнула свободно. Мужчина за рулём всего раз бросил внимательный взгляд на Дину и больше не проявлял интереса и вопросов не задавал. Я подумала, что он такое часто видит.

Мы добрались до станции. Дина была похожа на ребёнка: всюду шла за мной, полностью сняв с себя ответственность за происходящее. Я же следовала плану, надеясь только, что Марк не приобрёл сверхъестественного чутья и не понял, где мы. Он пытался дозвониться до Дины и меня, но мы не отвечали.

Тёплое утро перетекало в жаркий день. Подъехала наша электричка, мы сели. Дина, нацепив тёмные очки, чтобы привлекать меньше внимания, заняла место напротив меня. «Ведь она такая милая. Я могу теперь смотреть на неё совершенно по-другому. Она мой единственный близкий человек», – думала я.

Мне становилось тепло от мысли, что мы будем только вдвоём. Даже голова кружилась.

7

Через пятьдесят минут поезд остановился на нужной станции. Мы вышли на пустую платформу: на восток от неё вздымались высокие холмы, на западе темнел лес. Дина сказала, что ей тут нравится. Минут тридцать шли по тропе к озеру, где мы когда-то отдыхали с мамой: задолго до того времени, как я и она стали открыто ненавидеть друг друга. Место на базе отдыха я забронировала заранее через интернет, поэтому мы сразу заселились в номер, выходящий окнами на каменистый берег.

Сев на одну из двух кроватей, Дина уставилась на меня с ошеломлённым видом.

– А что дальше? – спросила она.

– Если ты о Марке, то к нему мы больше не вернёмся, – твёрдо сказала я. – Будет непривычно, но держись за эту мысль.

Она кивнула.

– А хоспис?

– Нет.

Знала бы она, несчастная девочка, как мне страшно было в тот момент, но уверенность моя нисколько не поколебалась. Это именно то, что я видела в своём озарении вчера. Совпадали даже детали: например, запах комнаты и свет, льющийся из окна.

Дина снова кивнула. Её руки безвольно лежали на коленях. Посмотрев на них, я почувствовала, как щемит сердце. Мы оказались на свободе, не зная, что с ней делать.

– Хочешь есть? – спросила я.

– Да.

Мы вышли из номера и закрыли дверь, спустились в столовую, которая встретила меня знакомой атмосферой. Тут почти ничего не изменилось с той поры. Кроме нас посетителей не было. Я заказала завтрак, и мы съели его до последней крошки.

– А сколько мы здесь проживём? – спросила Дина.

– Не знаю. Это важно?

– Наверное, нет.

Я поставила Дину перед фактом, что сейчас мы пойдём гулять. Мы ничего не будем делать, просто двигаться. Дина не возражала, но я видела, что она мучается, её гнетёт страх.

Когда мы вышли из столовой, она вдруг побежала вверх по лестнице. Я устремилась за ней. Дина пробовала закрыть передо мной дверь номера, но я не дала.

– Что ты делаешь?

– Надо вернуться. Иначе хуже будет. Мы нарушили договор ? так нельзя. Вернусь, пока не поздно, – тараторила Дина, хватая сумку. Я загородила выход. Её убеждённость напугала меня. «Она права, ведь права», – говорила одна моя половина. «Нет, прекрати трусить, пути назад нет», – настаивала другая.

Нам было трудно вообразить себе жизнь без Марка. Мы привыкли, что решения за нас принимает он: говорит, что правильно, а что нет. Ради нашего же блага, конечно. В какой-то миг я чуть не поддалась соблазну вернуться в нору, где пряталась и терпела унижения и боль. Я всю жизнь терплю их – это как наркотик.

Сейчас мы обе испытывали то, что называют синдромом отмены. Мы принимали власть мужчины за любовь, а его всесторонний контроль – за доброту. Когда Марк занимался с нами сексом, не спрашивая нашего согласия, мы убеждали себя, что это необходимая часть терапии. В конце концов, если долго твердить себе что-то, начинаешь верить, искать оправдание злу. Мысль о том, что происходящее с тобой не имеет смысла, ужасна, и ты гонишь её от себя, строя защитные иллюзии.

Дина села на кровать и заплакала, закрыв лицо руками.

– Мне никогда не искупить свою вину.

– Ты научишься жить с ней, – ответила я, опустившись на пол у её ног. – Я тебе помогу.

Она вытерла глаза тыльной стороной ладоней и посмотрела на меня.

– А ты мне, – прибавила я.

Дина села рядом со мной. Я обняла её, крепко прижимая к себе. Я больше не хотела думать о Марке. Это было трудно, но оставалась надежда, что когда-нибудь мы с Диной излечимся от него.

– Давай жить вместе, – тихо сказала Дина. – Я одна не смогу.

– Хотела предложить то же самое.

Мы посидели ещё немного, Дина успокоилась, потом сходила умыться и сказала, что хочет гулять. Ей понравилось озеро.

Снаружи дул тёплый ветер, точно такой, каким я помню его с детства. Даже тропинки, петляющие между камней, покрытых зелёным мхом, остались теми же. Казалось мне, вот сейчас я обернусь и увижу, как мама стоит на возвышении и, приложив руку к бровям, смотрит вдаль: хочет увидеть другой берег. Я же поднимаю с земли камешки, и бегу, и швыряю их в озеро.

Дина сказала, что никогда не видела чаек так близко. Я нагнала её, посмотрела на белых птиц, носящихся над водой. Они кричали и время от времени стрелой падали вниз. Поднимаясь, держали в клювах мелкую рыбёшку, чья чешуя серебрилась на солнце.

– Красиво, – сказала Дина и, сорвавшись с места, побежала к узкой полосе озёрного пляжа.

Я снова обернулась. Конечно, мамы здесь не было. Она умерла три года назад в нашей квартире. Тогда я приехала к ней, чтобы спрятаться от мерзости, с которой больше не хотела иметь ничего общего. Мне нужно было убежище в стенах, где я выросла и всегда чувствовала себя в безопасности. Однако наше с мамой прошлое никуда не делось. Всякий раз, когда я возвращалась, она заводила привычную песню. Никогда её нотации и попытки отыскать здравый смысл не вызывали во мне ничего, кроме раздражения. Особенно, если она принималась меня жалеть – этого я на дух не переносила. Мне не нужна была её жалость, этот снисходительный страдальческий взгляд, в котором крылось всегдашнее «Я предупреждала».

Суть не в том, права она была или нет: я не могла измениться. Марк не первый, кому я позволяла обращаться с собой как с вещью. Тогда мой круг общения состоял из людей случайных, с которыми вообще не стоило иметь дела; но я, наоборот, стремилась к ним и получала удовольствие от этих ущербных отношений.

Чем сильнее мама давила, тем больше я распалялась. Всегда уверенная в собственной правоте, она не понимала моих потребностей. А я всего-то хотела немного уединения.

В конце концов мы сильно поругались. Не в силах больше сдерживать её напор, я ушла. Последнее, что помню: мама садится на стул у окна и поглаживает рукой левую сторону груди.

Договорившись с подругой, что она приютит меня на ночь, я поехала в другой конец города. Когда вернулась утром и открыла дверь своим ключом, увидела маму. Она лежала рядом со стулом. К тому моменту она была мертва уже несколько часов и стала коченеть. Телефона рядом с ней не оказалось. «Скорее всего, ? убеждала я себя позже, ? она и подумать ни о чём не успела».

Я убила собственную мать. Правда в том, что, сколько ни бери чужой боли, сколько ни наказывай себя, нельзя стереть прошлое. Быть может, однажды я превращу стыд, сожаление и чувство вины в нечто, что придаст смысл каждому будущему дню: смогу простить себя. А если не выйдет – сделаю всё, чтобы помочь Дине.

Стоя на песке, Дина пускала «блинчики». Когда я подошла к ней, она сообщила, с неприкрытым детским восторгом, что насчитала десять касаний. Она была совсем как я в тот день, когда мы с мамой приезжали сюда в последний раз.

Дина протянула мне плоский камешек. Я запустила его. Он подпрыгнул семь раз и пошёл на дно.

Белое поле