Дымка. *Nebh. Об он пол чресплесе восчресплесь

Не злоупотреблял, непостижимым образом был храним, и вдруг… Пропал, попал, втрескался по самое stay away, и едва не ощутил себя окраденным в лучших чувствах, поняв, что все – все, в том числе набожные и неюные летами – из одного теста леплены. И на мгновение все эти мнимоангельские формулы («плоть зло, дух добро», «уклоняйся злочестия, склоняйся к благочестию») показались едва ли не более низменными, почти комичными, чем простая и честная борьба людей в миру. При всех «страстях и похотях» главным оставалось неотвращение от проблем и жгучих вопросов, небегство от реальности, не довольствование ни тепленьким Едемом, ни прохладной ниббаной, где жизнь отчего-то должна означать замирание, отречение от поиска, творчества, любви. Детство на время померкло, зверюшки и мультики поблекли; и хотя он всегда ощущал зрелость в уме и духе, так что сосуществовал во всех возрастах одновременно, временами и плакал об утрате невинности – о нет, отнюдь не плотской, но именно неотягощенности душевной.

А сейчас, едва встретив ЕЕ, должен был расстаться. Ибо годом ранее слишком убедительно сыграл безразличие, так что теперь, когда она выскочила замуж (по залету столь же случайному, сколь и желанному в смысле прибежища от отчаянья), не склонен был разрушать брак. Как же! Они ведь теперь «одна плоть». А родичи, а дети – мог ли причинять им боль, пройдясь сохой по их миру и совместному празднику, когда сам бы подобного не перенес. И если честно, не позволял себе разбивать пары даже безнадежные, когда сама барышня всячески дает понять, что не против.

Одним словом, «лох» – если договоримся неудачника характеризовать не как обездоленного, но, напротив, навыкшего в отказе от шансов и ресурсов, произливающихся на него в изобилии. Зато сейчас приходится довольствоваться возлежанием с Ташкой, исступленными ласками до полного изнеможения, когда пресыщенность почти неотличима от невинности в замутненной душе, где вожделение столь же легко рождается, как и гасится. Так что испытывает оная душа скорее дефицит желаний (чем не очередная нирвана?), нежели возможностей. Желания, разумеется, просты, невзирая на поползновения к изыскам, но неизменно кончаются неистощимым любованием – собой и друг другом.

– Ты красивый. – Ташка улыбнулась несколько инспекторски, а затем, словно чем-то встревожившись, добавила. – Красивый и умный. Все в тебе с избытком каким-то… Не знаю, как это сочетать с эллинским гюбрисом, но где-то около того.

– Скажешь тоже – «красивый»! Скорее так: физически привлекательный. – Он улыбнулся в ответ: не то сквозь нее, не то любуясь ею насквозь, когда созерцания поверхностных прелестей или даже тайн уже не позволяло сосредоточиться на неге, фокусируясь нерефлексивно, словно глумясь над идеалами дзэн, бестолково перевранными западными гуру. Чьих ментально-духовных способностей хватает не на много большее, чем у психологов, жаждущих власти посредством азбучных схем, словно не предполагающих наличия собственной глубокой и содержательной матрицы, как минимум превосходящей таковую подопытных.

Они повторяли все уже неоднократно, порой не то сбиваясь со счету, не то теряя счет подходам к этому снаряду, столь же энергозатратному, сколь и вознаграждающе зовущему. Сколь ни выспренно-пошла риторика: «они отдавались друг другу с той исступленной неистовостью, что застигала врасплох и заставляла выползать друг из-под друга едва живыми», – но точнее и не скажешь, в частности, гадая о значении ее загадочного книксена: «Хочу, чтоб ты оставался во мне и никогда не выходил». Оба могли бы развлечь друг друга целыми опусами из собственных и общеразделяемых мыслей («суицитирование»), но чаще болтали ни о чем, – буквально впадая в детский лепет. То заслушивались мерным рубато качающейся кровати (или напоминавшего о ней стола, на котором резался хлеб), то считали по осени груши, падавшие за окном с высокого грушевого дерева со звуком, могшим разбудить нервных соседей, прислушивавшихся в это время за стенкой к совсем другим звучаниям.

Но временами снисходили и до более злободневных тем. Надо же чем-то развлекаться в перерывах между путешествием в темную материю друг друга. А то и вовсе скоро могла открыться страшная правда: при всей переразвитости обоих, им банально не о чем было… молчать. На суровый тон его могла подвигнуть ее странная торжествующая манера не только запрещать ему оплачивать проезд в общественном транспорте, но и повествовать о маленьких победах демократии в отдельно взятых душах и подленьких проявлениях – как-то освоении западных грантов журналистам, мечущим оппозиционные выпады на несимпатичного Еноховича, тучного соперника харизматичному любимцу дам Дрюченко; а то и вовсе – о тиражировании слухов и сплетен для мнительной публики с пещерным сознанием (вооруженным рычагами кнопкодавства) о том, что якобы и Нострадамус, и Вангелия предсказывали нулевые шансы «темным силам» антикрайнезападничества. Те же ребята несколькими месяцами позже будут плести басни о том, как годовалая кроха остановила мать, порывавшуюся уйти с Площади словами: «Иначе у меня не будет будущего!» Все мамочки умилялись, а многие клялись, что это их ребеночек и был (попутно выдавая и склонность реализовываться косвенно, то прикрываясь дитятками, то рожая их для написания диссертаций, а то и вовсе развивая вундеров-киндеров в порядке капсоревнования либо новомодного либидинального спорта).

Он негодовал о сих «новейших модусах древнейшей профессии».

– Мужчина, о чем это мы?! – напускала она на себя испытующе-осаждающий тон требовательной шефини, что служил скорее сигналом к началу новой игры, при этом привлекая к себе в той бесстыдной манере, что демонстрирует не то их близость нерушимую, не то ее власть над ним, а скорее подчеркивает его безграничное обладание ею, когда и унижение от любимого – в усладу. Когда же слышала догадливый отклик в виде вожделенной грубости, то сознавалась, что ей хочется все это слышать, и только от него, и в подтверждение предавалась безудержно-недолжной суидиффамации.

Власть… Разве не знал он едва ль не сызмальства, что и желание иметь много-много друзей, позже – женщин и «лайков» безотносительно от контента – все это может лишь рядиться под дружелюбие или женолюбие, на деле реализуя жажду власти. Нет, отнюдь не якобы благое стремление, воспеваемое безумными поэтами тевтонского тантра-танатизма, но именно как вырожденный страх. Страх бытия, страх любви, страх отношений и чистоты сердца; страх увидеть Свет, который иначе и не узреть. Сам будучи с нежного возраста самодостаточным отличником, а вовсе не машиной зарабатывания баллов (и «лайков», как ныне иные), он прекрасно видел природу остервенелого гнобления горе-учителями несчастных двоечников, не имеющих к тому же обыкновения к подхалимажу власть предержащим. Знал, и потому никогда не злоупотребит свободой и достоинством, не будет пользоваться рычагами манипулирования, даже имея к тому и внутренние ресурсы, и харизму, и обилие благовидных поводов. Похоть к власти, демонстративная, сродни жажде контроля над всем, чего боишься – о, сей смертный грех презрен вдвойне.

Иногда он переходил на педагогически назидательную, но внешне нейтрально-околичную тему. Например, нет-нет да и вспомнит какого-нибудь случайно-новомодного пандита вроде Сарасвати, неизменно озвучившую мысли, созвучные его видению, но в узкоспециальном приложении.

– Прикинь, ведь помимо прямых путей развития (а западные корпорации никогда и не избавлялись от элементов планирования, да и Нобелевки Канторовичу за методы оптимизации, отраслевых балансов, нарочитая критика плановой системы не отменяет) – так вот, окромя так называемой «каузации» имеется еще и «эффектуация». Одно дело – знать, куда идешь, и какие ресурсы для этого требуются, так что можно сравнить с имеющимися; совсем иное – честно, «тупо» ничего не знать о будущем, а ждать, чего там вырисуется при наличии таких-то ресурсов. И, надо сказать, между этими крайностями уйма неопределенных, но заполняемых вариантов и комбинаций.

– «Ой, какой ты умненький! Это оттого, что ты краси-и-ивый…» – Она улыбнулась и напомнила, что это лишь трогательная цитата из старого фильма, ни взрослого, ни детского – столь же преждевременного, сколь и запоздавшего в упреждении коллапса страны, шатаний-брожений ее коллективного бессознательного. Разумеется, этот вывод о фильме он сделал сам, притом молча: просветленного, так сказать, все просветляет, даже случайно подвернувшееся полено. Или эта Ташка – случайный попутчик, ситуативный ангел, гений места, посланный на время и с целью (или неожиданной, апостериорно-экстернальностной пользой), как все мы – друг другу?

– Так вот, кстати, а чего вы все ополчились на «Регионы»? Не о сепаратизме ведь речь, не о развале, а скорее о поместной инициативе, притом на основании местных же сравнительных преимуществ. Между прочим, он где-то служат аналогом Республиканов в США – традиционно корпоративно-крупнокапитальной: ну, там, консервативные ценности, снижение налогов, все такое. Можно предпочитать Демократов, с активным вмешательством, nudging, контролем СМИ и финансов. Можно говорить, что у них одни хозяева, можно спорить… Только зачем их противопоставлять как зло и добро, «да» и «нет», делая политический выбор вопросом жизни и смерти? Разве трудно себе представить часть электората, равно холодного к тем и этим, словно к порченому продукту? А индивидуев вроде вашего покорного, «ровно дышащего» к толпе? Или инопланетян, пришельцев из будущего, случайно явившихся в собрание примитивного социума, где им все и вся чужды; так нет же, приперли их: мол, яви принципиальность, за кого ты – за хитрого и жестокого Эбдо или коварного и ловкого Хемдо?

На ее мычание-мурчание о демонстративном иррационализме юной поросли он (сам будучи двадцати семи лет от роду, так и не побывав дебилом и не видя признаков косной глупости в ее двадцатитрехлетней черепной коробке, по-видимому не полой меж ушами) неизменно ворчал и сетовал на то, что не приемлет неспортивных средств, неблагородных и попросту гнилых методов, unfair play – хоть они мимикрируй под жеманные взбрыки или инфантильную «непосредственность». Раж, внеумь давновозникающих соцсетей были манипулятивны и подлы. Она это знала и успокаивала его, обещая бросить к черту всю эту «джинсотемниковость» – всякий раз, когда животной чуйкой подозревала его суицидальные, любвеубийственные поползновения, реализуемые телефонными «итальянками». Это было тем более взрывоопасно, что и она имела печальную историю за спиной – еще не «исперченную», как у поэта, но уже блеклую в сравнении с тем «невероятным, что дано испытать» с ним. Это она напишет в прощальном письме, отвечая на его ругань вдогонку, когда он примет решение в очередной раз рубить, так с плеча. В их последнюю «очную ставку» он ее впечатлит, даже поразит.

– Знаешь, все-таки фрилав – это хрень полная. Вкусно вроде, но – примитивно: зародышевая стадия. Оно, может, и «термояд», но слепой, не структурирующий, не направляющий. Хотя порой я осекался: а вдруг все эти поиски прекрасного – в самом деле, лишь служение эросу? Все равно. Не может все быть столь пестро, вразброс и в метаниях: между крайними суждениями, взглядами на одно и то же то как на добро, то как на зло, – не должно быть такой пропасти. В разбросе нет ни знания, ни правды. Как нет ее и в переходах от одной крайности к другой, между досужими революциями, мелкими переворотишками в сознании амеб – всех этих карликов, оплевывающих гигантов. А любовь… все-таки сильно проще раздеться, чем просто признаться в любви. В одном случае водка не нужна, в другом – не поможет. Любовь сама себе и боль, и страх, и анестезия.

– Я и сама сейчас ощущаю, что все, чего хочу, это стирать и готовить – для мужа, грязненьких детишек…

– Тогда почему не с ним?

– Ты же знаешь, там…

– И ты письмо уже успела написать, еще тогда, когда мы…

– Ну, да…

– Зачем?? Разве не ясно было, что это ненадолго?

– Не говори так. Не так жестоко, солнышко, ведь я…

– Знаю. Ну, и что? Я тебе нравлюсь. Тебе со мной хорошо. Кстати, не понял: «то невероятное…» – правильно ли понял? Но этого мало! Мало ли, сколь многие мне нравятся или даже признаются во взаимности! Это так мало – нравиться… Даже экстаз по сравнению с любовью, пусть и не состоявшейся, – это так немного. А знаешь, что она мне тогда сказала, эта пионэрка с невинной внешностью? Дело даже не в том, что ей удобно и что муж у нее «суперский». А что даже мало – это много! С вашей, девочки, неприхотливостью-то. Так и сказала: «просто лежать рядом – это классно!» А когда совсем уж классно… – правда, из ее репортажей это неочевидно. Сказала – как током шарахнуло, полдня сидел, словно обожженный или с ободранной кожей…

Они расстались тем же вечером. Он – почти исцеленный, или договорившийся со своей болезнью, перенесенной из фазы обостренной в хроническую, или загнанной в туманную область Ид. Она – с озвученным намерением «не лечиться», притом от обоих, вообще от прошлого. А будущее – «все еще как-то будет»; что-нибудь из мглы да выплывет. «Феминоминимализм! – подумалось ему сгоряча да с горечи. – С их-то, девочек, сердечной мультиоргастичностью…» Они еще встретятся, заочно, через знакомых и «половин». Для более вдумчивых бесед. Когда, некогда теплая и цветная, действительность свернется вначале к двум изгрязна противопоставленным цветам, а затем и вовсе – к оттенкам монохромной пучины, из коей мало что могло родиться, кроме разве продолжения той энтропии, которою мир был давно чреват и ей же повинен.

А он сам – только ли противился этому или невольно и множил, длил, размазывал грязь? Ведь его этическое маньячество (образнее не охарактеризуешь) началось еще в детстве, когда от избытка оригинальничающей принципиальности иногда мог сам себе возразить: что это я, в самом деле, только за наши спортивные команды болею? Отчего, мол, не пожелать честной победы сильнейшему, достойнейшему и благороднейшему? Спустя годы он, сам того не приметив, напишет критический отзыв на двоих своих благодетелей с Крайнезапада, которые ранее не то рекомендательные письма ему дали, не то make-up экзамен приняли в более удобное время. Это произошло машинально: просто роздали анкеты, которые ищущий ум сам заполнил с упором на «раз уж спросили и коли уж на то пошло». Забывался сном тревожным, позабыв сей казус в суете дней… А когда вспомнил – пришел в ужас, заметался, вытребовал изъятие своих неосторожных «показаний», суда над адвокатами и судьями; его успокоили, заметив, что все это никак-де тем не повредит, разве в случае распределения tenure… Успокоили! Оттоль утратил сон.

Но и это не помешало ему позже, со всем своим well-/g/rounded background, придти к духовно-нравственному тупику: необходимости пописывать… ежедневно-гениальные доработки для разноперья грэдов и постдоков (а отнюдь не методичек для бизнес-школ, как вскроется). Не только вследствие неполноты предлагаемой творческой реализации инуде, но и ради самой возможности достучаться, докричаться, дозвониться до всех этих прагматичных пророков постправды – твердолобых профессоров, как и их паствы. Каялся потом столь же истово, как прежде, готов был голодать и, в самом деле, голодал в тщетных поисках абсолютно честного заработка, проклинал нечестивый дизайн – и молился… о его сохранении ради невинных и уязвимых, кляня и себя самого за те редкие вкрапления комфорта, столь неуместные на фоне тягот, переносимых большей частью человечества.

Но ад, разумеется, к этой недоприкаянности не сводился. Прекратись ныне голод и нужда повсеместно, – разве не искал бы смыслов граду, миру, себе? А, не будучи нужным и в малом, отнюдь не почитая себя осчастливившим мир своими духовными обнаружениями, – желал ли бы себе комфортного продления? Или неужто всякие терзания-мытарства (как и оскорбленная напраслиной невиновность) – от лукавого, а всякий «мир», «гармония с собой», «душевное равновесие» суть непременные свидетельства правды пути или произлияния благодати? О, тогда никто не упасен паче реформатских фундаменталистов, не склонных к палимпсест-рефлексии #NoWarOnROW по пожирании – пардон, «рационализации» или парсимонизации – «лишних» остатков мира (но не себе подобных, ввиду весьма малой приятности мяса хищников для коллег по релму)!

Однако, что совесть его в дымке, помнил всегда. И присно был этим мучим – нет, не так, как комфортно ощущает себя душа, «сожженная в совести», лишенная нервов и кожи. Скорее боясь погубить, чем погибнуть (подтрунивая над теми, кто кармической самсары боится паче своей же теплохлади), – а вместе почить на ложных лаврах, нежели проиграть, – тщился доискаться: так ли уж тождественны гордыня – и сожаление о превратном, поверхностном, штамповочно-примерочном толковании другими твоих грехов и страстей? Не столько рассматривая радости двоих как нечто зыбкое в нравственном смысле (одним и тем же занимаются и в браке, и вне – одинаковы средства к дарованию жизни и хищению), скорее склонен был видеть в этом нечто роскошно-малодозволенное таким, кто, подобно ему, подвизаясь обретать и делиться, оказался малополезен. И в этой же связи почти лишен смысла был вопрос о его гибели или спасении. Разве-де важно, чем закончит малая букашка, клетка, былинка? Чему послужил: Богу, людям ли? Ах, абстрактной истине; вот в ней и пребудешь – в сем непроясненном. Не смог возлюбить, не дал любви ожить в делах, – так коей худшей участи страшиться? Или какой рай искупит сей ущерб, уврачует таковое увечье души?

И вовсе не желал отказаться от этой своей этомании, что ли. Даже ради любви. Ибо не очень-то верил, что совершенство любви склонно требовать жертв в виде посрамленной правды, профанируемой высшей истины, – как бы ни уверяли ламедические анекдоты о сотворении.

Совесть была замутнена и вот еще чем: нередкими обвинениями Того, винить Кого немыслимо. Тем не менее, винил и «предъявлял»: смерти детей, гибель малых детенышей зверюшек, всененужность достойных, недостоинство всенужных… Мол, пусть непричастен; но ведь попустил, держа все под контролем? Так, словно Тот сам не прошел через все это, отказавшись от надзаконности, отвергнув сделку с мерзким правосудием там, где невозможно с чистым сердцем нравиться нечистоте. Ссорился с Невинным, вздорил – и мирился, зная, что в первую голову себе надо попенять в инертности и промедлении.

Как окажется, через нечто подобное проходил и Дмухарский, еще в бытность свою полуангелом и почти мудрецом. Проходил – не прошел… Хватило малости: сочувствия благомрази в ее стремлениях к паноптичной, навязчивой самобытности, нюансами множащей сложность. Сказалось и его невинно-карьерно-конъюнктурное чутье, мечтательность по искусственном интеллекте – так, будто бы изначально не доверял Тому, чье мастерство непревзойденно…

Так вот, готов был Гвидов сам себя, ввиду невозможности «большого прыжка», хоть «культурной революции» да подвергнуть в рамках культивирования Жъ (Ru), пусть и в несовершенно-вынужденных формах. Да и вообще, по Прасанову, «прохрустеть в колесе истории». Вот только тянул, что ли, со всем этим конструктивным самопожертвованием, притом что знал: промедление – лишению жизни остатков смысла подобно!

И вот настало время, когда времени больше нет, когда смириться значит не уклониться от боя и не дезертировать перед вызовом и призывом к Пре. Когда нет уж сил даже смеяться лицемерию клуба мировых судей в законе, провозгласивших закон для всех, кроме себя. Когда назначение врага тождественно наступлению у хищника времени обеда, раннего ланча-ленча. Когда в этих условиях единственной непристойностью считается правда, озвучивание того положения, что палач прикидывается либо жертвой, либо избавителем, – взывая то к милосердию, то к покорности. Когда сами собой рождаются правила боя, сводящиеся, в самом деле, к целомудренной до неприличия максиме: «Блудству позерскому – бой!» Конец вашему вавилону и содому, господа нехорошие. Станем упиваться вином правды и исступленному истодеянию предаваться, как первой и последней, оставшейся и неисчерпаемой роскоши-неге.

Нет, битвы не бегал, дел не лытал. Разве что – любви. Долга опись всех вех на просторе вечной женственности, которые неблагодарный миновал без колебаний (не сказать – без сожалений). Сколь ни прекрасны были все они, их жгучие отпечатки на сердце требовали бальзама, а не просто забвения подобным. Нет, не легковесным, не небулярно-сомнительным. Чем-то это было прекрасно, даже когда почти не было ничем. Едва уловимое – как негаданно-желанные напряжения души, что столь несравненно мощнее «возбешения плоти», «тонко-блудной страсти» духа – все требовало хранения.

А совсем недавно прошлое вернулось: то ли на непреклонную прочность испытывая, а не то – на безрассудно-поэтическую решимость там, где, в общем-то, и прозы достанет с лихвой. Он долгое время помнил ту прекраснейшую из дам, фею новогодних праздников, мамину подругу, посещавшую их дом в эти волшебные дни. Таковой же представала и внутри эта богиня. Которая, может, и не приглядывалась к подростку, зато новыми глазами взглянула на него восемнадцатилетнего, когда предложила поднатаскать за неделю перед поездкой в Венский нархоз-университет. Именно от нее, парящей меж и над Ташками, узнал о немецком происхождении этого самого слова, которое и услышит в Братиславе несколькими днями позже на пути следования. Круг замкнулся… Встречая неизменно задорным: «Komm bitte herein!» – она словно давала понять, что халат по нагому телу и тюрбан – это столь же обыденно, сколь и «приурочено». Он же, глупец, примет – о, не единожды! – наименее выгодную из возможных трактовок, полагая, что может помешать их встрече. Вот и помешал… Она деликатно выдерживала эту игру, порой держась подобно любимой девушке, которую норовят обидеть, и которая стерпит еще не то от любимого…

А недавно она вернулась. Ненадолго, с похорон мужа – на похороны матери. Набралась храбрости (полста грамм помогли) и велела передать, что… любит его. Оно и неудивительно: сам прекрасно все понимал, просто – снова и снова – нередко мнил, что сколь проще его захотеть, увлечься им, столь труднее и добраться до более теплой, душевной стадии: любления в нем сокровенного. Признавались-то ему – через доверенных – нередко (причем восточные красавицы Марико-Томоко бывали пооткровеннее северных белоснежек Мануэл-Орили)…

Решил предать прошлое прошлому, сохранив в душе не остекленело-исступленный взор той и тех, но их игриво-целомудренную, томно-мечтательную улыбку – из ранних ноющих загадок. «Заходи, будь как дома!»

Наш Новый год… Круг замкнулся.

А те другие: еще молодая женщина с «еще не состарившейся» девочкой, иногда принимаемые им за ангелов под личиной неунывающих мучениц, что столовались, деликатно выпрашивая вечерний завтрак у MockDoNots, а возможность дневной ночевки – в BredUpCouncil, если чем и досаждавшие окружающим, то разве пикантным одором вынужденной несвежести, источаемый некогда дорогими и вечно зимними одеждами, – простят ли его предательство эти, им не огражденные, воспринимающие и вынужденный подвиг свой как забавную игру ввиду невозможности изменить что-либо «в этом лучшем из миров»? «Nicka» – ровно так обращались они друг ко другу, с плохо скрываемым соревновательным укором, так что в этом обращении-индексе неясно, что превалировало: безразличие ли к будущности, страх ли перед памятью или нерадение о «настоящем»…

Пусть не он автор первоповорота их судьбы, – как общеудобно ссылаться на непричастность к миропадению, тем самым обнаруживая двойное лукавство ориенталистов, этих лжеюговосточников, что неизменно советуют не менять ничего, окромя себя (возлюби самсару, на нее, впрочем, не медитируя, дабы за разбором майских дхарм не утратить боддхи), зажевывая это все мясом животных, забитых, разумеется, «не ради них», и тем самым на карме вроде как не сказывающихся – как и на душе следов не напечатлевающих, ибо таковая вроде как иллюзорна.

А в нем – вроде как есть. И жаждет, чтоб боль той встречи пребыла с оной – до… Встречи.

Которая, уж незнамо как, обязана состояться. Ну, тогда уж – со всем преданным, лишенным надежды. В том числе – с престарелой соседкой Яснопольской и ее несчастной, отягощенной тремя высшими и неспособностью ими поделиться, прикованной к одру дочерью. Кажется, первая хотела что-то поручить (кого-то вверить-препоручить), а последняя – подарить «Аэропорт» в английском оригинале? Трогательно. Не успели: апокалиптическая апоплектика извечного «некогда», «сейчас-сейчас»…

До встречи? Ах, как неблизок, всеотдаляем оный день…

Те горемычные – пожалуй, из малой выборки исключений, к коим скорее тянулся как к чему-то более сродному: себе ль, нелегкой ли судьбе, что сам себе накликал. В дальнейшем, при подведении итога полупобед-недосвершений, его будет столь же забавлять, сколь и раздражать ироничная статистика: «западали» на него все больше девицы из семейств небедных и дамы того же вышесреднего класса, с «планкой отсечения» повыше егойной. Почти классовые враги. Впрочем, вопреки своему антимещанскому символу веры, – относительно коего спустя годы сочтет гессианство союзным, а вот с эллинскими святоотеческими суждениями о пользе брака с богатой невестой для мужа мысли разойдется, – потщится подвизаться классовым нелицеприятием, задачей куда более многотрудной, нежели ясный антирасизм (опять же, несколько вразрез с духовно-конфессиональной закрытостью да этнокультурным снобизмом, коих нечужды иные от возносящихся и смиряющихся, от нихже непоследния суть эллинствующия).

Ему не приходилось убеждать себя, что нужна ему не охапка самоутверждения, а одна, Та Самая; да не богатая разукрашка, даже не смазливая стервь (из коих беспроблемно-честных давалок-интеллектуалок больше половины), а просто добрая-разумная душа (доброта без мудрости, врожденная и не требующая преодоления – не доблесть, а скорее блаженство, дар хранимого детства). Разве многое требуется? Ан днем с огнем ведь не сыщешь! Как не искал и второй «матери»: пересечение исчезающе мало. Итак, уймитесь, унзре Фройдлихе фройнде: запутавшись в своих бесчисленных «Я», утоните уж в бездне бессознательного, куда так рьяно вглядываетесь в поисках дешевой подушной власти.

Так или иначе, нашему извне-убогому глубоко претила сама возможность использовать кого-либо, а наипаче – женщину, даже в благих целях-намерениях, ради многих и большего. Впрочем, мыслимо ли что более убогое, чем обмещанившиеся рок-звезды и культовые театральные постуры – ныне тени самих себя, былых властителей дум, некогда сердечных отправлений распорядителей, обернувшиеся банальными певцами меленького-крепенького-тупенького-мамоносмиренненького, давнорешенного и всеобще изгреженного? Много ли возвышеннее профессиональных бунтарей: диссидентов-ремесленников, грантососов-кликуш, вымогателей-выбивал для клики посвященных в нравонегодовальщину – всех, презирающих правду-как-основу, как суть долженствования реализующего, призывной ответственности свободного служения в противовес похотствующе-подчиняющему властвованию, ненасытно-всесожженческому правообладанию?

Ах, разве вот это, горько-параноидальное подозрение: звездные ли селебрити, праздные шабера, мещанствующие духом шебарши – видимо не разучились не только накоротке общаться (пусть хоть с себе подобными), но и дружить, и даже любить. А он – кажется, разучился. Даже – сродных. А рудимент жажды любви, по-детски непосредственной дружбы в его давно отстраненно-самодостаточном, несколько нарциссичном сердце – не благомечтательность ли?..

Кажется, те могли и хотели даровать друг другу то, что доступно многим и без богатств: праздник. Он же, жаждя давать многое, не боясь быть «пользуемым», едва способен был поделиться чем-либо: просто среде от него ничего не было нужно. Вопрос не в хищности, не в эксплуатации, даже не в безработице для отдельных категорий, а в чем-то гораздо худшем – столь же видимо противном сим, сколь к таковым и сходящемся. Тебе предоставляется отдых, праздность, отчуждение без ограбления. Ты волен, подобно многим, торговать причудливыми пустотами, яркой пеной, небезуспешно набивая себе цену. Но ведь не посмеешь: не по робости, ни по гордыне, ниже лоховским игнорированием возможностей. Насильно мил не будешь, навязчиво – не пожелаешь, даже когда твоего присутствия ищут и жаждут, паче опасений. Но перестают желать и даже помнить, когда ненавязчивость твоя переходит в принципиальное неприсутствие, мазохистское самовытеснение, почти призрачную разреженность и внеправедностное, кромесублимативное анахоретствование. Почти на уровне самообреченного признания иных вещей, некоторых присутствий не столько общегреховными, сколько…«слишком хорошими» конкретно для тебя, недостойного. Или доселе не удостоившегося.

Осознание сего нередко вело к желанию исчезнуть, не быть, – чем и поддерживался порочный круг неприсутствия, иррелевантности. Подобно кейсу-профилю фирмы, с чьими непредставленными «решениями» незнакомы ровно настолько, чтоб не отреагировать возникновением предпочтений и спроса. Впрочем, едва ли подвиг его был настолько кихотски нелеп. Или чист, трагичен, бессмыслен? Поди знай, как разрешается двойственность в кихотстве, кафкаеске, макьявеллизме: много ли искренной, жизненно выстраданной драмы в первых двух, кишит ли цинизмом или упреждающим ужасом оного – последний? Так или иначе, за такие ли подвиги полагается медаль и венец – или же осмеяние тщетных трудов, ломающе-избыточных терзаний, парализующе-ложного смирения с собственной натурой (на фоне видимо горделивого презрения – к среде, склонной к превратному отбору и худшему размещению ресурсов), подобное некомпенсируемо-излишним рискам? А осознавая, что не узнает ответов – не оным ли ведением-неведением (не то пределом, не то началом знания) мучим был паче всякой неопределенности?..